Я попрощалась, не забыв ни самописца, ни своих художеств, кои свернула аккуратненько и в карман положила. Уже на пороге Марк придержал меня за локоток.
— Держи, коллежский асессор, мне оно без надобности. А тебе, может, сгодится на что.
На ладони у меня оказалось витое серебряное кольцо-печатка с буковкой «ять» на верхней площадке.
— Такое вообще на мизинце носить положено, — сообщил гнум, — но у тебя пальчики тонкие.
Пока я пыталась сообразить, что вообще происходит, гнум схватил кольцо с моей ладони и быстро надел на мой же средний палец.
— В самый раз. Прощевай, асессор, сладких снов.
И я пошла домой. «Окольцевали, значит, а проводить не предложили. Недаром я мужчин не люблю», — подумала я мимоходом, а потом сосредоточилась на других мыслях.
Время было не совсем уж позднее, но темное. Два часа до полуночи, как сообщили мне верные часики, которые я не забыла к платью приколоть. Поэтому я сначала вышла из переплетения переулков гнумской слободки на набережную — к фонарям, фланирующим людям и проезжающим коляскам, — а потом уж, миновав чародейское присутствие, свернула к Швейному переулку, за которым начиналась Мясоедская. Дорога была мне знакома, я даже знала, что, если свернуть эдак вот от начавшего уже представление кафешантана, там, за углом, будет пекаренка, где, если мне повезет, я разживусь хлебушком на поздний ужин. Есть хотелось уже просто неприлично, даже в животе урчало. Эх, надо было в лазарете еще обед себе стребовать, так сказать, прощальный.
Я свернула и нос к носу столкнулась с некой барышней, которую с перепугу приняла невесть за что. Поэтому, сразу встав в боевую стойку, попыталась той барышне врезать посильнее. К нашему обоюдному счастью, удар пришелся вскользь, и кулак мой, прошуршав оборками пелеринки, никакого ущерба не произвел.
— Сыскарка! — воскликнула барышня и энергично сплюнула на мостовую.
— Шансонетка! — Плевать я не стала, не так, знаете ли, воспитаны. — Жозефина и история коварного обольщения. Матрена Ивановна Величкина. Какими судьбами в наших трущобах?
Девушка окинула внимательным взглядом мое платье, скривилась, высокомерно поправила на плечах пелерину.
— Работаю я здесь. — Тряхнув смоляными кудрями, она протянула руку в сторону кафешантана.
— Давно?
— Три дня как. — Она как-то погрустнела, высокомерие свое подсдула.
— А Клотильда с Элеонорой, — я покопалась в памяти, чтоб выудить оттуда имена остальных ее товарок, — тоже с тобой?
— Они-то как раз в театр служить пристроились. Меня-то не взяли, представь, а рыжуху с коровой белобрысой — с распростертыми объятиями.
Перфектно! А как же дружба женская нерушимая? Мы вместе до конца? Или всех троих, или ни одну?
Я про это вслух, конечно, не спрашивала. И так все было понятно.
— Там брюнеток избыток, — будто кого-то оправдывая, продолжила Жозефина, — в кордебалете-то.
— Волосы перекрасить предлагали?
Она вздохнула:
— Я там такой тарарам подняла, когда отказ получила, такую мерихлюндию устроила…
— Поскандалила, значит?
Я испытывала к девушке некоторое сочувствие, хотя и не должна была, памятуя хамское отношение ко мне ее и ее подруженек.
— А чего на службу опаздываешь? Представление-то уже в разгаре.
— После антракта мой выход. — Жозефина пошуршала чем-то под оборками, я заметила выглядывающий из складок ткани бумажный пакет. Значит, не одна я свежей выпечкой поужинать мечтаю. А еще значит, что булочная еще открыта. Я стала спешно прощаться, в животе урчало, да и не было у нас общих тем для разговора с этой случайной знакомицей.
— Ты, это, в гости заходи, — неожиданно предложила она. — Вот завтра после полудня, к примеру. Вижу, жизнь тебя потрепать успела, так я помочь могу.
Я приподняла вопросительно брови. Что она имеет в виду? Мое платье?
— Прокатили тебя со службой-то? — В голосе шансонетки звучало искреннее участие.
Я уж открыла рот, чтоб возразить и про карьеру свою блистательную поведать, но передумала. Жозефина работает там, где произошло второе убийство. В понедельник, между прочим, произошло, а сегодня только среда, но вечерним представлениям кафешантана это нисколько не мешает. Жизнь продолжается? Только я сейчас не о всеобщем падении нравов подумала, а о прекрасной возможности лично место преступления осмотреть. Поэтому я потупилась, пробормотала некий нейтрально-жалостливый ответ и заверила собеседницу, что в гости явлюсь с превеликим удовольствием.
— Если умеешь что-нибудь руками делать, тебя примут, — сообщила мне та. — У нас и в костюмерной работники требуются, и в буфете. Только совсем уж рано не приходи, я почивать буду.
После полудня? Перфектно. У меня как раз будет пауза, для обеда предназначенная. И я, пообещав, что приду, и поблагодарив Жозефину, отправилась сначала в булочную, потом домой.
По пути мне все казалось, что за мной кто-то следит, затылок почесывался, будто кто-то вперил в него злобный взгляд, по спине бегали мурашки, и еще, когда я резко оборачивалась, чтоб увидеть преследователя, краешком глаза успевала заметить какую-то тень.
Посему, добравшись до вывески меблированных комнат «Гортензия», я испытала изрядное облегчение. Тетя Луша меня ждала, в моей комнате, между прочим, за накрытым к ужину столом, с пыхтящим самоваром и самым недовольным выражением лица из всех возможных. Так что перед сном кроме обильной трапезы я получила еще и прилагающуюся к ней взбучку, рефреном которой звучала фраза: «Порядочная чиновница дома должна ночевать, а не невесть где, даже и в лазарете, даже и с проломленной головой, даже и на задании пострадав, шляться».
Я ощутила себя почти как дома — матушка моя тоже любила меня перед сном пожурить. Поэтому примерно за час до полуночи в постели оказалась абсолютно сытая и счастливая чиновница восьмого класса. И, к слову, в эту ночь мне не снились пауки.
Глава пятая
В коей наитщательно описаны трудовые будни чиновника чародейского приказа
Между другими добродетелями, которые честную даму или девицу украшают и от них требуются, есть смирение, начальнейшая и главнейшая добродетель, которая весьма много в себе содержит. И того не довольно, что токмо в простом одеянии ходить, и главу наклонять, и наружными поступками смиренна себя являть, сладкие слова испущать, сего еще гораздо не довольно, но имеет сердце человеческое Бога знать, любить и бояться. По том должно свои собственные слабости, немощи и несовершенство признавать. И для того пред Богом себя смирять, и ближнего своего больше себя почитать. Никого не уничижать, себя ни для какого дарования не возвышать, но каждому в том служить охотну и готову быть…
Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению…
Люди просыпаются по утрам по-разному. Даже один и тот же человек может проснуться или отдохнувшим и полным сил, или с трудом разлепляя глаза, зевая и мечтая, что когда-нибудь настанет тот день, когда идти никуда будет не нужно, а можно будет лежать под одеялом хоть до морковкина заговения. Я открыла глаза счастливой и готовой к новым свершениям. Меня ждала служба, и приятные коллеги на оной, и тайна, которую потребно было во что бы то ни стало разгадать. Что еще нужно для счастья чиновнику восьмого класса? Я понежилась в постели, над этим раздумывая. Конечно, для совсем уж полного счастья не помешал бы мне карьерный рост. Седьмой класс звучит лучше восьмого, и жалованья к нему прибавляется, и общественного почета. Интересно, а что полагается талантливой Геле Попович, если она паука-убийцу самолично под стражу возьмет? Я немножко и об этом помечтала, так, самую чуточку, и, наконец, поднялась с кровати — навстречу, так сказать, новому дню. К слову, надо бы словарный запас расширить, а то и мыслить я стала канцелярскими устойчивыми выражениями. Утренняя рутина за пару дней стала мне уже привычной. Отгладить мундир и еще одно простенькое платьице из личных запасов. В обед надо будет переодеться, меня же в гости звали, а по этим гостям в мундирах и не походишь особо.
Лукерья Павловна утренним визитом меня не порадовала, встретились мы с ней мельком, уже на лестнице, тетя Луша вела в свои апартаменты какого-то мужичонку затрапезного вида, по всему мещанина, поэтому поздоровалась со мною с приветливостью, но как бы между делом.
Я вышла на улицу, перехватила поудобнее баул с запасной одеждой, поправила шляпку, очки, ремень самописного чехла и поняла, что изжарюсь заживо, не сходя с этого места. Душная жара накрыла Мокошь-град плотной периной, даже дышалось с трудом, как в натопленной бане. Солнце жарило на тропический манер, поэтому я передвигалась зигзагами — от тенечка к тенечку, сокрушаясь абсолютной непродуваемости суконного мундира. На восьмом зигзаге я заметила слежку, на девятом в ней убедилась. Меня… кхм… пасли, если употреблять терминологию неофициальную, но часто используемую моим учителем Саввой Кузьмичом, вбивавшим основы слежки Вольским курсистам.
Вели меня двое — рябой хромоножка в потертом котелке и парень, по виду мастеровой, в картузе, льняной рубахе и сапогах бутылками. Я вздохнула, прикинула, что геройствовать по эдакой жаре — дело глупое, и юркнула в переулок, сразу же отскочив к стене и развернувшись. Через двадцать секунд появился хромоножка. Я бросила под ноги баул и стала в стойку, перекинув самописец за спину. А колечко-то я снять позабыла. Неладно это. Ну то есть для шпика моего неладно. Потому что после резкого точечного удара на лице преследователя отпечаталась аккуратненькая буква «ять».
— Чего деретесь, ваш бродь?
Сдачи он мне дать даже не попытался, отчего я немало смутилась.
— Следишь за мной зачем?
— По указанию начальства, — ответил шпик и потер щеку.
Его напарник сунулся было к нам, но, увидев, к чему дело движется, замялся, замахал руками издали.
— Кто приказал?
За вторым шпиком я приглядывала вполглаза, убедившись, что нападать он не намерен.
— Эльдар Давидович велел смотреть, чтоб с вами ничего не приключилось.
«Знаю, что место плохое… своих людей поставь», — или как-то так говорил Мамаеву Крестовский в том подслушанном мною разговоре.
Я смутилась еще больше. Чего я вообще засады секретные устраивать принялась? Людная же улица, опасности никакой не было. Ну идет кто-то и идет!
— Простите, обозналась!
Я подхватила с земли упавший во время нашей полудраки котелок, отряхнула его и надела на голову пострадавшему.
— Приношу свои глубочайшие извинения.
Мы вышли из переулка вдвоем, я кивнула парню-мастеровому со всей возможной приветливостью и, чтоб хоть как-то загладить свою вину, пригласила обоих служак:
— Давайте я вас хотя бы сельтерской водой угощу. Жарко. И работа у вас… нервная.
Оба согласились.
Я кликнула уличного водоноса и заплатила за напитки.
— Вы и ночью меня охраняли?
— А то, — ответил тот, что в котелке. Его звали Пашка, и было заметно, что и костюм-тройка, и котелок доставляют ему изрядное неудобство. — Можно сказать, беду от вас, ваш бродь, отвели.
— Как так?
— Да ходят вокруг вас всякие, наблюдают.
К этому многозначительному сообщению ничего толкового Пашка добавить не мог. Подходил кто-то, на окно мое смотрел. Кто, зачем, наблюдатель сказать не мог.
— Ну хоть мужчина или женщина?
— И про то не ведаю. Освещение на вашей Мясоедской аховое, полтора фонаря на весь квартал.
— Так с чего решил, что именно мною тать ночной интересовался? Может, пьянчужка какой просто к стене подходил за неприличной надобностью?
— Так меня увидел и убег, — пояснил служака. — Стало быть, не та надобность была, о которой вы, барышня, тут толкуете.
Перфектно! Значит, не зря мне вчера злой взгляд спиной чувствовался, значит, следил кто-то, и не мои сегодняшние провожатые. Этих-то я и вчера срисовала бы в две секунды.
До присутствия мы дошли втроем. Второго шпика звали Димитрием, Митькой, и я решила, что именем этим мне мирозданием подается некий знак. Дмитрий Уваров, мокошь-градский давитель, никак не шел у меня из головы. Я выдала нищему на углу грошик, отчего калика рассыпался в преувеличенных благодарностях, попрощалась с провожатыми, договорившись, что о любом своем перемещении за пределы приказа по возможности буду их предупреждать, и отправилась служить Отечеству.
В приемной Крестовского ожидало меня целых два сюрприза. Первый — неприятный: невзирая на толстые стены присутствия и бессолнечную сторону, в комнате было еще жарче, чем на улице. А второй сюрприз — я осторожно бросила взгляд в приоткрытую дверь — сидел сейчас в собственном кабинете, потряхивая своей рыжей львиною гривой. Семен Аристархович был на месте и так же, как и некоторые — я себя имею в виду, — из его подчиненных, готовился к новым свершениям на ниве службы берендийскому правопорядку.
— Ольга Петровна? — услыхав мои шебуршения в приемной, громко спросил Крестовский.
— Никак нет, — придавленно, чтоб казалось, что отвечают издалека, пискнула я.
— Попович? Войдите.
Я бросила баул в угол, туда же осторожно поставила самописец, подхватила с Лялиного стола планшетик и деловито ринулась исполнять.
Если в приемной Крестовского царило жаркое тропическое лето, то в кабинете наступила осень, минимум жовтень, с температурой, приближенной к нулю. Я быстро стрельнула глазами, осматриваясь. У оконного проема свет волнообразно преломлялся, из чего я заключила, что стены помещения защищены магическими щитами, у двери стоял вместительный ящик со льдом, а под столом — я даже прищурилась, чтоб получше рассмотреть — располагался огромный медный таз, также полный ледяных осколков. Его высокородие с опущенными в этот таз босыми ногами умудрялся сохранять вид величественный и деловой, чему никак не способствовало непрестанное пощелкивание, когда начальство соизволяло меланхолично болтать ногами в сосуде.
А я же только намедни думала, что дешевле будет Семена Аристарховича в присутствии держать. Он мысли мои услышал, что ли? Нет. Тогда бы он возлежал здесь в ванне, выставив на мое обозрение белые плечи. Я покраснела, невзирая на холод.
— Как прошел вчерашний день, Попович? На вас не нападали отравленные лошади? Вы избили кого-нибудь в своих трущобах? Завели еще с десяток неприличных знакомств?
На слове «знакомств» я подняла голову от планшетика. Да, вот такая Геля дура, она за начальником все записывала!
— Спокойно день прошел, — степенно ответствовала я. — С лошадьми не знакомилась, никто на меня не нападал, не дралась… С утречка вот нашему приказному шпику в скулу заехала. Это считается за драку? Только он не сердится уже нисколько. Я и прощения попросила. И он сам виноват, что попался. Кто ж так слежку ведет? Где высокий профессионализм, достойный сотрудника чародейского приказа?
— Зубы целы?
Я осклабилась, запрокинув голову.
— Не у вас, Попович. У пострадавшего.
На красивом лице льва читалось легкое отвращение.
— Синяк у него, — пробормотала я. — В форме буквы «ять».
Левой рукой прижав планшетик к животу, правую я вытянула вперед.
— Это что? Кастет?
— Кольцо. — Я даже обиделась на несправедливые подозрения. — Я вчера к младшему Гирштейну ходила, он самописец мне починил. А это — деталь лишняя… а он сказал, что это заговоренное серебро… ну не выбрасывать же… я и подумала… а снять позабыла…
Оттенки отвращения на лице начальства миновали стадию омерзения, приблизившись к гадливости.
— Положите его на стол.
Я сделала два строевых шага. На зеленом сукне колечко выглядело совсем уж неказисто.
— Гм… — Крестовский наклонил голову, рассматривая гнумские рукоделья. — Действительно, заговоренное серебро.
Я заметила, что к кольцу он старается не прикасаться.
— Оставьте здесь. Я посмотрю, что с ним можно сделать.
Я кивнула, пожала плечами, хмыкнула про себя, осталось только переступить ногами и можно уходить. Заданий мне, видимо, давать никто не намерен.
— Так, говорите, сладилось у вас с отпрыском благородной гнумской фамилии?