Моя новая команда подготовки остается в купе, когда поезд, наконец, подъезжает к центральному вокзалу Капитолия. Мы еще увидимся в Тренировочном Центре, на подготовке ко дню Жатвы, во время Парада Трибутов, но отчего-то это гложет мое сердце. Возможно, потому, что каждую проделанную работу мне есть с чем сравнить.
По коридору из стороны в сторону мечется персонал. Видимо, Капитолийский прием - один из самых ярких и запоминающихся событий грядущего года. Сквозь толпу я замечаю проталкивающегося ментора с бутылкой в руках. Его тут же останавливает упитанная женщина, пытаясь растолковать то, что выносить алкоголь из помещения экспресса строго воспрещается, но когда это останавливало Хеймитча?
Неожиданно я вижу Пита, который, обогнув ментора, идет ко мне навстречу. Мой напарник выглядит выспавшимся и посвежевшим, будто не он сам бодрствовал до утра. Костюм на нем сидит более престижно, чем на мне, наверное, потому, что Питу всегда шли строгие вещи. Несколько пуговиц выглядывающей рубашки расстегнуты, и это придает его образу еще больший… Шарм? Ты опять забываешься, Китнисс.
Я выдавливаю приветственную улыбку, но, наверное, это выглядит ужасно, потому что Пит тут же хмурится.
– Привет, – непринужденно говорю я.
– Привет. Хорошо выглядишь.
– Спасибо.
Обмениваться дежурными фразами вошло мне в привычку, и я уже не расстраиваюсь. Но что-то все же не так. Взгляд небесных глаз обеспокоен, и, возможно, причиной его волнения являюсь я.
– Все в порядке?
– Вне всяких сомнений, – вру я.
– Китнисс, я знаю, тебе неприятна вся эта показуха, но постарайся… перетерпеть.
Показуха? О чем это он?
– Все будет хорошо, я обещаю, что на этот раз все будет более сдержанно…
Сдержанность, показуха? Ну конечно, несчастные влюбленные из Дистрикта-12… Мое сердце зажимают в тисках, и я чувствую, как притупившаяся боль ударяет по мне с новой силой. Он сочувствует мне так же, как и себе самому. Это фарс, и он остается фарсом даже теперь, когда закончились восстания, даже теперь, когда Койн стала президентом, даже теперь, когда все его чувства ко мне остыли…
– Хорошо.
– Вместе? – протягивая ко мне ладонь, спрашивает Пит.
И я не задумываюсь, потому что знаю, что ответить:
– Вместе.
***
Вспышки камер, кажется, ослепили меня в то мгновение, когда я ступила на мощеную землю Капитолия. Все вокруг замерло и сосредоточилось на нас. Каждая мелочь, которую едва успевали ухватить репортеры, сопровождалась очередным щелканьем камер. Все внимание в основном было приковано к переплетению наших рук – уже приевшейся традиции «Несчастных влюбленных из Дистрикта-12».
Из толпы доносятся вопросы, признания и просто оголтелые крики. С обеих сторон нас обступают люди в формах миротворцев. Медленно, пошагово мы продвигаемся к машине, которая доставит нас в Тренировочный Центр. Многие журналисты пытаются прорваться сквозь кольцо наших сопровождающих, но их быстро усмиряют, заставляя вернуться на прежнее место.
Удивительно только то, что я не замечаю ярких, небрежных, прежде кислотных цветов, в которые были окрашены наряды капитолийцев. Капитолийцев больше нет. Макияж у журналистов либо отсутствует вообще, либо кажется едва заметным и натуральным. Никаких вызывающих оттенков, вырезов и покроя: строгость, вычурность и опрятность – новые слова, внесенные в моду столицы.
Я замечаю машину с затемненными стеклами, которая, по-видимому, отводилась для элиты, прибывшей в город. И насколько я удивляюсь, когда понимаю, что «элита» - это мы сами.
Что ж, это не самое худшее, что мне доводилось видеть. Всю дорогу до Тренировочного Центра мы проводим в полной тишине, которая разбавляется лишь цоканьем бутылки о стеклянную поверхность бокала. Хеймитч не смог простить полноватой проводнице разлуки с его неповторимым детищем и наверстывал упущенное за счет разнообразия автомобильного бара.
Пит не отрывается от видов за окном. Будто бы там - решение всех наших проблем. Я же стараюсь не заговорить с ним и не ляпнуть очередную дежурную глупость. Так даже лучше: по пути к машине он не убирал от меня своих теплых рук, поддерживал, будто эти движениями говоря мне: «Эй, Китнисс, нам доводилось переживать и не такое». Возможно, именно это и позволило мне не упасть в грязь лицом, а продолжать одаривать журналистов и прессу слабой полуулыбкой.
Я следую его примеру и заглядываюсь на «обновленную столицу». Нет. Здесь не осталось ни единой схожести с цветущим, облагороженным Капитолием, который, хоть и нес смерть, выглядел величаво. Где-то я еще вижу «кусочки войны» в виде разрушенных или опаленных кварталов, которые мы пересекали. Нас явно везли не тем маршрутом, что обычно. Мы петляли между районами, которые находились в аварийном или разрушенном состоянии. Я чувствую, как тошнота подкатывает к горлу, – кварталы, которые полны чужой смерти.
Наконец, я замечаю знакомый Тренировочный Центр. Поближе вжимаюсь в сиденье и стараюсь перевести дыханье.
Нечего бояться, Китнисс. На этот раз это – не место твоей смерти.
Как жаль, что я ошибалась…
========== Глава 14 : Эффи ==========
(Прим. автора. Глава писалась под песню
Florence + the Machine – Over the Love)
Когда двери лифта Тренировочного Центра закрываются за нами, я,
наконец, могу спокойно вздохнуть: нет ни глазеющих на нас зрителей, ни вспышек фотокамер, ни бесконечных вопросов о наших фальсифицированных
отношениях с Питом. Видимо, верующие в нашу искреннюю и чистую любовь
еще не перевелись на этом свете, к несчастью для нас обоих.
Было бы легче, если бы слух о том, что Пит Мелларк – несчастный,
обреченный на муки безответной любви влюбленный, силами Капитолия был
отдан воздействию охмора. Но как Койн могла не позаботиться о том, чтобы слух остался слухом?
– О, нет, – неожиданно скривился ментор. – Только не это…
– Что не так? – спрашивает Пит.
– Эти чертовы духи! Я узнаю их везде, где бы ни ступила нога этой
расфуфыренной парикоголовой дамочки!
– Эффи…– тихо шепчу я.
Её не отобрали у меня. Не искалечили. Не убили. Не забрали. Почему же я не чувствую горьковатого запаха ее духов, от которых скривился старый
ментор? Возможно, Хеймитч –прохвост, но уследить за мимикой его лица довольно просто: он рад. Несмотря на то, что он пьян, недоволен и ворчит, как старый дед, он рад, и рад настолько, что улыбается одними
уголками губ.
В глазах Хеймитча, помимо вздернутой пленки опьянения, плещется огонек
надежды. Он удивлен не меньше меня – мало похоже на то, что Президент одарила нас поблажкой, предоставив нашей сопровождающей право на жизнь.
Лифт останавливается, и сердце замирает, когда двери, наконец,
разъезжаются в стороны. Вот он – этаж, отведенный Двенадцатому Дистрикту во времена 74-х и 75-х Голодных Игр. В последний раз я была здесь около полугода тому назад, а все остается прежним, будто бы это было только
вчера. Те же тона, нынче запрещенные в Капитолии, та же обстановка, считающаяся теперь вызывающей, тот же дух, напоминающий мне о потерях и
адской боли тех времен.
Но во всем этом, словно на пепелище, теплится луч надежды: сгоревшая дотла земля покрывается слоем пепла, под которым надежно спрятаны новые «проростки» жизни. Наверное, все это написано на моем лице, потому что Пит, обернувшись ко мне, одаривает меня одной из своих обнадеживающих
улыбок.
Он тоже об этом думает – мы ведь на одной волне.
Неожиданно я замечаю движение со стороны царственно обустроенного
стеклянного зала. Навстречу нам выходит пепельноволосая, практически седая женщина. На лице, кроме скорби и ужаса, написано еще и деланно-улыбчивое выражение лица. В худощавых, изможденных руках она
держит тонкий, наверняка бесценный в столице планшет. Ее глаза понуро глядят из-под редеющих полуопущенных ресниц; щеки впали, а цвет кожи
напоминает цвет мелованной бумаги. Лицо покрылось сетью четких морщин.
Взгляд из оживленно-радостного стал бегающим и затравленным. За те несколько месяцев, что мы не виделись, она постарела на все десять лет.
– Эффи…
Нет сил сдерживать подкатившие к глазам слезы. Койн не давала нам шанса – она в очередной раз доказывала силу своей власти. Я безмолвно слежу за тем, как к женщине, будто не веря своим глазам, подходит Хеймитч. Он
что-то шепчет и говорит ей, но я едва ли могу разобрать слова
ошарашенного ментора. Возможно, увидев теперешнее выражение его лица, тут же обессилено упала бы на пол, устеленный мягким снежным ковром.
Наша сопровождающая только упирается против действий Хеймитча: отталкивает его, говорит нечто нечленораздельное. Мой напарник остается в стороне с таким же каменным и остолбенелым выражением лица. Вот только
трепет и удивление ему удается скрыть намного лучше, чем мне самой – он был готов к такому, он знал, на что способна Альма Койн.
– Я ваша сопровождающая. Мне не позволено общаться с вами в подобном тоне. Прошу Вас, отпустите меня, – слышу я дрожащий голос Эффи Бряк.
– Черт тебя дери, Эффи! Кто посмел сделать с тобой такое? Отвечай же! – взревел Хеймитч.
Его опьянение исчезает и на место ему приходит животный всепоглощающий страх. Если бы я могла сказать, что видела ментора в таком состоянии прежде; если бы я только могла поверить в то, что это - напускной беспочвенный страх; если бы я только могла оградить их всех от боли…
Цинна. Финник. Прим. Вения. Флавий. Октавия. А теперь еще и Эффи – моя бойкая Эффи – теперь лишенная всех эмоций кроме одной: страха. Я чувствую соленый привкус несдержанных слез на дрожащих губах.
Им все мало. Чтобы не случилось: отныне Сойке не взлететь – не
радоваться дуновению ветра под маховыми перьями, не чувствовать
упругость крыльев, не знать этого пьянящего слова «свобода». Ведь у них есть рычаги, и мне достаточно оглядеться, чтобы увидеть их: Пит,
Хеймитч, Эффи. Да, даже обезумевшая Бряк навсегда останется в моем сердце, и я стану защищать ее так же, как Гейла, маму и одинокую Энни.
Все кончено, Китнисс. Их осталось мало, но они есть – те, кто все так же дороги твоему сердцу. Те, кто исполняют в игре Президента роль нитей, которые, оторвавшись от тела вместе с волокнами веревок, обрывают кусочки тебя самой.
– Я ваша сопровождающая. Мне не позволено отвечать на подобные вопросы. Прошу Вас, не нужно…
– Кто сделал это с тобой? – членораздельно повторяет ментор.
– Хеймитч, – резко обрывает Пит.
Он в одно мгновение возникает рядом с ними, ласково берет всхлипывающую
Эффи под руки и уводит с моих глаз долой. Я слышу его успокаивающие
речи и ощущаю, как уверенность возвращается ко мне: Эффи в надежных руках. Хеймитч остается на месте, разглядывая блестящий пол; отражение блекнет, когда со стола слетает бокал с неопределенной жидкостью и с
надрывным звоном разбивается о серебристую поверхность. Я вижу, как он стискивает челюсть так, что слышен хруст зубов. Когда же ужас отступает, Хеймитч оказывается рядом с баром, который, противореча всем
капитолийским нововведениям, полон разнообразной выпивкой под завязку.
Откупоривая очередную бутыль с «лекарством от всех проблем», он салютует мне и презрительно выдает:
– Добро пожаловать, солнышко. Чувствуй себя как дома.
Ментор уходит, оставляя после себя только слабый запах перегара.
Возможно, я слишком привыкла к нему, чтобы теперь различать горьковатый запах среди давящего на грудь кислорода Капитолия.
Медленно. Шаг за шагом продвигаюсь в сторону своей «бывшей комнаты». Я
чувствую себя, словно после первой Жатвы: дезориентированной, убитой, выпитой до последней капли. С силой толкаю возникшую стеклянную дверь.
Вот она. Комната, в которой начиналась история Сойки-пересмешницы. Комната, в которой я была заключена. Комната, которая теперь казалась мне такой знакомой и такой чужой, как и все теперь в Капитолии. Все то же самое и в то же время иное: до боли отчужденное, будто это все - еще
один кошмар, вернувшийся ко мне из глубин моих воспоминаний об Играх.
С трудом впускаю в легкие ненужный воздух и чувствую, как ноги сами опускают меня на мягкую перину кровати. Мягко – значит, уютно, уютно – значит, комфортно, комфортно – значит, безопасно. Но меня не покидало ощущение, что все это лишь для того, чтобы я поверила этому, доверилась
чувству безопасности. На охоте все звери чувствуют себя свободными,
полными жизни, а в результате их тельца нанизываются на острые
наконечники стрел…
Наконец. Я чувствую ее. В каждом нерве. Она поднимается от сердца, там, где, должно быть, расположена душа. По костям, будто с хрустом ломая их; по венам, ускоряя поток несущейся крови; по телу, пробиваясь дрожью к каждой клетке моего бесполезного туловища.
Она, прежде отступавшая и копившаяся до нужного момента, обрушилась на меня разом. Я не была готова принять ее, чтобы, сжав зубы, перетерпеть
эти сотрясающие тело конвульсии. Но теперь мне уже не страшно – мне
кажется, так люди принимают смерть. Они ощущают себя в полной
безопасности и меланхолии – ведь уже не важно, куда ты попадешь и как хорошо там будет. Ведь ты, так или иначе, умрешь.
Боль. Все, что я слышу – мои собственные сдавленные крики. Все, что я вижу – плывущие перед глазами образы комнаты. Все, что я чувствую – боль. Меня никто не услышит; ощущение дежа вю вдруг красной тряпкой маячит в голове, отвлекая от агонии.
Всего неделю назад я верила в то, что меня найдут мертвой на пороге
собственного дома. Еще раньше я надеялась на то, что умру от голода,
не желая больше принимать бой, на который меня вынуждал мой собственный организм : сражаться – значит, жить, а я не желаю этого. Смерть обходит меня стороной, словно по приказу Сноу и Койн. Они хотят видеть, как я мучаюсь, видя смерть каждого, кто когда-либо был дорог мне.
Но сначала я убью её. Уничтожу. Сантиметр за сантиметром лишу ее тело жизни. Она поплатится за жизнь каждого.
Все, что теперь владеет мной, – жажда мести и ненависть. Я словно
подкошенная, хватаясь за прикроватное «произведение искусства» с таким
прозаичным названием – тумбочка, поднимаюсь на ноги. Уверенность
заглушает боль, но едва ли это поможет мне, и я смогу добраться до
Президентского дворца раньше того, как меня свяжут подоспевшие санитары.
Разум перестал откликаться на мои слабые, но отрезвляющие доводы: я
медленно схожу с ума.
Еще один шаг – нет. Я с грохотом падаю на пол, устеленный таким же
мягким, но уже ярко-оранжевым ковром. Это проклятые ватные ноги. Из горла вырывается сдавленный, похожий на рык раненного зверя крик.
Словно выбираясь из мертвой хватки ковра, я опрокидываю капитолийское «произведение искусства». Вместе с ней на пол падает ваза, усыпая пол
тысячей мелких осколков.
Упираясь руками о настил, встаю. Что-то пульсирующее болезненно ноет в ладонях. Обезумевшие глаза замечают на ковре кровь. Руки превратились в кровавое месиво, но я не замечаю этого. Еще раз я не позволю себе упасть: одержимая идеей мести, я бреду к двери, держась за увешанные картинами стены. И что бы сказали художники, узнай они, как я поступаю с их творчеством?
Я безумна. Я слышу свой собственных смех и в то же время чувствую соленые капли, стекающие к губам. Ненависть. К каждому художнику, к каждому предмету интерьера, к этим широким окнам, выходящим на центральную площадь, к этим коврам, к этой жизни. Ненависть к самому Капитолию.
Они отобрали у меня право на жизнь. Право на жизнь Прим. Право на
счастье у Финника. На мирную старость у Мэгз. На достойную службу у Боггса. На достижения в науке у Вайресс. На беззаботную надежду у моих домашних любимцев. На создание семьи у Цинны. Их смерть легла на их плечи. Наша боль – их вина.
Я чувствую, как пальцы цепляются за безмятежно висевшие картины, с
хрустом и треском ломая и опрокидывая их на пол. Вижу, как экран телевизора со взвизгивающим звоном трескается точно посередине. Декоративный фонтан, который бежал по стеклянному покрытию, разбивается