– Что вы можете знать о восстании?! – резко спрашиваю я.
– Простите?
– Что делали вы, когда моя сестра умирала за жизнь чужих ей детей? Что делали вы, когда мой лучший друг спасал мою жизнь ценой своей собственной? Что делали вы, когда я стреляла в своего лютого врага, вместо того, чтобы выпустить ему внутренности? Или, к примеру, облить его кислотой? – голос срывался на крик. – Не находите смерть от стрелы слишком безболезненной для такого, как Сноу?!
– Китнисс, успокойтесь, прошу Вас.
– Может быть, вы тоже потеряли родных на поле битвы, «основу» которой заложила я.
Этан ошалело отходит к двери, мы словно хищники меняемся местами. В карих глазах плещется ужас – могу поспорить, он и думать не думал о том, какой истеричкой окажется победительница Семьдесят Четвертых Голодных Игр. Слава застилает глаза, а это урок для тех, кто попытается занять место Цинны, подражая ему.
– Нет, так получилось, что во время восстания мы находились в специально отведенном бункере Дистрикта-1…
– О, и вы пережили восстания, попивая чай?
– Моя семья занималась врачеванием. Всем нам выписали амнистию, – блеет Этан.
– Как это здорово — отречься от всех проблем и продолжать жить в бессознательном мире счастья, в котором слово «война» не употребляется и считается чем-то невероятным, – зло выплевываю я, – Знаете, Этан, моя жизнь — антиутопия. У меня не осталось близких людей, а те единицы, которые избежали косы Сноу, навсегда потеряны для меня. Я как была марионеткой Капитолия, так ею и осталась. Сменилась власть – сменился порядок, но ад, который пророчит нам столица, остался.
Он вжимается в алюминиевую дверь, но она как назло не поддается. Стилист все еще смотрит в мои распахнутые серые глаза и замечает там нечто, что заставляет его нервно одернуть ручку двери. Возможно, он считает меня безумной. Возможно, сумасшедшей, но это, несомненно, к лучшему.
– Я уверен, все еще наладится, мисс Эвердин, – жалко пищит он.
– О, нет, Этан. Эти Игры — еще один повод доказать всем нам, что мы не властны над Капитолием, кто бы не стоял у его диктатуры.
Наконец дверь резко отъезжает и в проеме показывается знакомое, не выспавшееся и потрепанное лицо ментора. Он ласково смотрит на меня стеклянными глазами и только усмехается, когда из моего купе пулей вылетает несостоявшийся «стилист».
– Хеймитч, прости меня, – тут же выпаливаю я.
Не скажу этого сейчас – не скажу этого никогда, таков уж он, мой характер. На эти слова ментор реагирует крайне непредсказуемо: входит внутрь и со звоном опускает полупустой бутыль со светло-коричневой жидкостью на стол.
Даже если от него и веет алкоголем, теперь этот запах вызывает не отвращение, а ощущение уюта. Думая о том, что спирт стал моим комфортом, невесело усмехаюсь – мне не стать нормальной.
– Ну же, солнышко. Пора бы излить душу старому ментору, а не пугать своим видом дошколят.
– Чья эта была идея — прислать ко мне этого омерзительного типа? – возмущаюсь я, принимая из рук Хеймитча стеклянный бокал. – Неужели кого-то сверху?
– Думаешь, Койн? – серьезно спрашивает ментор, – Нет, эта бы не стала так усердно беспокоиться о твоем внешнем виде.
– Плутарх?
– А этот бы не обошелся одним…
– Этаном, – прихожу на помощь я.
– Как минимум тобой занялись все лучшие визажисты Капитолия.
Я возвожу глаза к небу: Хеймитч прав.
– Дай Плутарху волю, и он тут же превратит самую рутинную встречу семьи в настоящий праздник жизни с клоунами и единорогами. Это его слабость.
– Единороги?
– Праздники, – укоризненно говорит Хеймитч.
Мы хохочем и успокаиваемся только тогда, когда смех ментора утопает в очередном глотке виски. Я недовольно подношу бокал к носу и тут же морщусь: неприятный аромат спирта пробивает его не хуже всякого лекарства.
– Почему мне дали так мало времени?
– Потому, что это бы не обсуждалось. Нужно было бы, и Койн сама приехала за тобой, чтобы доставить Сойку-пересмешницу в нужное время, – качает головой Хеймитч, – Это еще один праздник Капитолия и, мне кажется, это заразно…
– Это проклятое место, Хеймитч.
– Кит, перестань. Не все так плохо. Выпей – алкоголь лучшее средство от проблем. – Со знанием дела говорит он.
Я следую его совету и встречаю теплое, обволакивающее и уже знакомое чувство дурмана, навеянного моим новым «снотворным».
– Как ты нашел нас, тогда, в пекарне? – вопрос сам невольно слетел с языка.
Хеймитч отрешенно вглядывался в плескающуюся на дне бутылки жидкость. Его мало интересовали манеры, и пил он прямо из горла. Слова ментору давались с трудом, но я сильно сомневаюсь, что дело обстояло в алкоголе.
– Я знал, что рано или поздно Пит станет расспрашивать меня о пекарне, о разрушенном доме в Двенадцатом, о родителях и прочем. Но ты знаешь, Китнисс, я не из тех, кто подтирает сопли. Я рассказал ему обо всем, что знал, стараясь умолчать о родителях. Мне давно уже стало ясно: без психологической подготовки отправлять его в Капитолий стало бы роковой ошибкой, а я не мог себе этого позволить…
Я неотрывно гляжу в пол, рассматривая причудливо украшенный мягкий ковер. Я не посмею перебить ментора своими глупыми возражениями и идеями. Сейчас я понимала, как он прав; тому подтверждением являлась резкая боль, которая пульсировала в шее.
– Отправив его в пекарню, я надеялся, что он ни на кого не наткнется. Хвала небу, так и случилось – я проследил за этим. Только вот у Салли, как оказалось, длинный язык, – резко бросает Хеймитч.
– Она не могла молчать, видя мой больной вид, – встаю на защиту Сальной Сей я.
Ментор недовольно усмехается.
– Возможно. У них у всех нет антидота против твоего железного характера, – он делает последние два глотка и опускает склянку на пол. – Сей побоялась моего гнева и пришла ко мне только на следующее утро. С поличным, так сказать. Я не помню, как оказался в пекарне. Знаю только одно: я успел вовремя. Первое, что я услышал, был твой вскрик, и уже тогда я понимал, что твоя жизнь шла на секунды…
Вскрик? Я этого не помню. Хотя я вообще мало что помню из произошедшего в тот день. После того, как лапы переродка сомкнулись на моей шее, перед глазами стали прыгать неясные образы воспоминаний, и яростное лицо Пита исчезло из поля моего зрения.
– Я нашел вас довольно быстро, но вы оба были без сознания…
– Оба? – опешила я.
Ментор кивает.
– Он боролся с переродком. Выбор был невелик: отдаться животному, которое убьет тебя, или отрезать его от своего сознания. Это спасло тебя, Китнисс. Он спас тебя.
– Где он?
– В соседнем вагоне. Не приходил в себя практически сутки. У него жар: мечется, просит прощения, зовет кого-то… Хотя я думаю, мы оба знаем — кого, – грустно говорит Хеймитч.
Я отвечаю ему коротким кивком.
– Помнишь, ты говорил, что я бы могла прожить сотню жизней и не заслужить его?
– Помню, но теперь я сомневаюсь в правильности сказанного, – грустно говорит ментор.
Я несогласно качаю головой.
– Хеймитч, – устало говорю я, – если бы ты только знал, как был прав…
Глаза наполняются горькими слезами, которые я больше не в силах сдерживать под давлением алкоголя. Не помню, чтобы раньше мне приходилось плакать при менторе. Только в редких, крайне сложных и вынуждающих ситуациях. А он, по-моему, только этого и ждал.
Его шероховатая рука успокаивающе поглаживает меня по плечу. Он не решается меня обнять в силу грубых сказанных мною слов. Я падаю в его объятия сама: отцовские, крепкие и неуверенные.
– Ну-ну, Китнисс. Сойка-пересмешница должна быть сильной, – с этими словами я проваливаюсь в глубокий, сулящий кошмарами сон, со странным чувством того, что эти слова я уже слышала.
***
Когда я просыпаюсь в следующий раз, за окном стоит темная, непроглядная ночь, и предположить, чьи владения пересекает мчащийся поезд, я не могу.
Голова после выпитого кажется неподъемной, во рту пересохло, а к горлу подбирается тошнота. Заботливого ментора рядом уже не было, но в воздухе все еще витал запах перегара. Возможно, это несет от меня самой. Отлично: к тому, что я сумасшедшая, добавлялось еще и неутешительное клеймо алкоголика.
Я медленно сползаю с кровати, усаживаясь на мягкий ковер. Я проспала почти весь день и всю предыдущую ночь: сон не придет, а значит, мне нужно найти себе занятие. Странно было лишь то, что на протяжении всего этого отрезка времени я не видела ни одного кошмара. Наверное, это от того, что теперь они преследовали меня в реальности.
Дотрагиваюсь до шеи и замечаю, что она липкая. Возможно, Хеймитч обработал её некой мазью – боль прошла. Аккуратно, чтобы не вызвать головокружения, держась за быльце полки, встаю на ноги. Перед глазами пляшут ночные зловещие тени, и я на ощупь крадусь к душу, по пути сбивая все, что попадалось под руку. В теории это было бы даже весело, на практике доставляло целую кучу неудобств.
Душ здесь такой же, как и в пентхаусе, который выделяли нам во время Игр: тьма непонятых, ничего не означающих кнопок, сенсорная мерцающая панель и отсутствующая наклейка с объяснением по эксплуатации. Нажимаю сразу несколько клавиш наобум в надежде, что это будет прохладная или даже ледяная вода. Мне везет, вначале вода едва теплая, не больше двадцати градусов. Но с каждой минутой температура падает все ниже, и к концу водных процедур я покрываюсь гусиной кожей, которая дополнялась синеватым оттенком губ.
Пока меня обдувает сушилка, я раздумываю над тем, чем занять себя в начале второго ночи. Для начала мне стоило покинуть четырехстенное заточение своего купе. Накинув махровый халат, уверенно выхожу из комнаты, прикрывая за собой дверь.
В коридоре горит тусклый ночной свет. Уже в душе я поняла, как сильно хочу есть, и потому беру курс на буфет, который всегда пух от разнообразия вкусной еды. Поезд, в котором меня отправили в Капитолий, был одним из тех, в котором перевозили новоиспеченных трибутов. Желая показать всю мощь и силу столицы, они были сделаны с большим размахом и излишней вычурностью.
Я помню, как сама оказалась в вагоне, в котором было все, о чем мы с семьей могли только мечтать: душевая кабина, удобная постель, техника, а главное, вкусная и бесплатная еда. Но теперь, зная, какой ценой достается все это, я бы согласилась и на старую, обтертую постель, кадку с водой и ежедневные вылазки в лес.
Буфет оказался пустым и нелюдимым. Весь персонал отправился на двухчасовой отдых и меня это несказанно обрадовало. Остались только я, гудящий стук колес и еда. Ее было много, как и обычно. Мне не удалось найти ничего мясного – наверняка скоропортящиеся продукты убирали на ночь. Поэтому я ограничилась сухим пайком в виде горячего шоколада, нескольких булочек с изюмом и огромного куска черничного торта.
Аппетит не пропал, значит, можно считать, что я на пути к выздоровлению.
Я усаживаюсь на диван и включаю телевизор. Моя удача не подводит меня и на этот раз: я попадаю на ночной выпуск новостей.
На этот раз телеведущая мне незнакома, но я все еще замечаю почерк Койн: строгий серый пиджак, темные коротко-стриженные волосы и пропавшая с лица улыбка. За ее спиной виднеется эмблема телеканала — три пальца поднятые вверх. Это, несомненно, вызывало ответную реакцию у всех жителей Панема. Символ восстания навсегда останется в их сердцах. Койн в очередной раз подтверждала это.
Девушка говорит одну стандартную фразу за другой: от рассказа о нескольких стычках в N-ых Дистриктах до ситуации на фондовых биржах Панема. Но что-то во всем ее спокойном тоне говорит об обратном: все не так хорошо, как говорит об этом телеведущая, и она сама об этом прекрасно знает.
Неожиданно она совершенно меняется в лице: глаза начинают нервно бегать, будто пытаясь найти чью-то поддержку – точку опоры. Но это было всего мгновение, мгновение, которое наверняка кроме меня никто и не заметил.
– Через три дня будет объявлено начало спец. подготовки трибутов Семьдесят Шестых Голодных Игр. Президент Капитолия – Альма Койн, подтвердила свое решение о вынесенном акте. Жители Панема откликнулись на решение конгресса крайне агрессивно. Во многих Дистриктах были подняты неоднократные забастовки, которые тут же были разогнаны силами правопорядка.
Картинка сменяется, и вместо студии телеканала я вижу улицу, полную людьми с агитплакатами, многие из них повязали на лица маски. «Не дать жизнь убийцам», «Смерть за смерть», «Игра вне правил!» – возвещали постеры.
Меня бросает дрожь. Эти люди – обычные жители Дистриктов – встали на путь, который пророчил нам сам Сноу. Кровь за кровь – в этом теперь состояла их главная задача.
Это напоминает мне восстания против Капитолия, но теперь люди сражалась не за лучшую жизнь для себя, а за худшую смерть для других. Во время Игр они не пришлют спасательный парашют с мазью, едой или медикаментами – они добьют тебя с помощью ловушек и будут наслаждаться тем, как ты умираешь.
Мне повезло больше – капитолийцы сочувствовали несчастным влюбленным из Двенадцатого, а значит, могли содействовать нам с Питом в самые сложные времена.
Я выключаю телевизор и сильнее вжимаюсь в диван. Так не должно быть. Мы могли бы спасти этим детям жизнь, вместо того, чтобы радоваться новой пролитой крови. Их вина лишь в том, что они не видели другой жизни, кроме красоты и богатства Капитолия. Раньше. Теперь же они поплатились за свою «слепоту» сполна.
Прим была права: я обязана спасти их. Во чтобы то ни стало я буду говорить с Койн. Выдвину свои беспочвенные аргументы, стану шантажировать ее информацией, которой у меня нет – но мне плевать.
Сзади меня раздается звон бокалов.
– Хеймитч, ты видел это?
– Постоянно вижу, Китнисс, – отзывается хрипловатый бас ментора.
– И как нам быть? – не оборачиваясь, удрученно спрашиваю я.
– Мы для того и едем в Капитолий, чтобы исправить это.
Теперь же, могу поклясться, его голос избавился от алкогольной хрипотцы и раздражительных ноток. Теперь я могла бы узнать его среди крика вопящих трибун стадиона. Теперь я замечаю собственную дрожь. Разряд сперва касается сердца и тонкой нитью разносится по всему телу – сомнений больше не осталось. Я опираюсь о спинку дивана и медленно оборачиваюсь.
– Пит.
___________________________________________________
А теперь о плохом. Ребят, я уехала на две недели на море. Как выставлять проду и радовать всех вас ею, пока не разобралась: печатаю с нетбука и переправляю через мобильный интернет, а это двухчасовая морока для человека с такими кривыми руками, как у меня. Надеюсь на ваше понимание, поддержку и комментарии. Люблю вас:)
========== Глава 10 : Искра ==========
Сердце выстукивает бешенный, отчаянный ритм, выбиваясь из грудной клетки, словно дикая птица. Я чувствую, как волну радости сменяет волна страха. Возможно, в данную минуту он контролирует свой разум, но едва сознание напомнит ему о родителях, и переродок одержит над Питом верх.
Я с удивлением обнаруживаю, как крепко мои пальцы впились в мягкую обивку дивана. Я стараюсь разжать руку и понимаю, что сделать этого попросту не могу: пальцы словно онемели и не отвечали на любой мой самый мизерный приказ.
Он не сводит с меня испуганного взгляда, и я начинаю задумываться о том, кто кого больше боится. Ужас отступает и на его место занимает недоумение. Пит не двигается с места, так и оставаясь в проеме между буфетом и коридором. Его кулаки напряженно сжаты и так сильно, что я замечаю белеющие костяшки.
– Китнисс, – шумно выдыхает он.
Меня вновь обдает разрядом тока и, отвечая на него, мое тело передергивается. Пит замечает это и шагает вперед. Одно его движение – и я уже стою на ногах, готовая кинуться к своему купе. Встречая мой обезумевший взгляд, он замирает. Одергивает протянутую ко мне руку, будто ошпарившись.
Это движение возрождает во мне целую гамму эмоций – будто палитру всех оттенков смешали в один, образуя что-то темно-бурое и непонятное.
Страх за Пита? Возможно. Боязнь за собственную жизнь? Несомненно. Радость того, что с ним относительно все в порядке? Именно. Отчаянье от того, что я боюсь его прикосновений? Да. Тысячи раз – да.
– Прости, Китнисс. Я ведь говорил, я – животное, которое хочет причинить тебе вред. – Он подходит чуть ближе, и я стараюсь не двигаться. – Но, поверь, – этого больше не произойдет. Я не позволю ему, каких бы усилий мне это не стоило.