– Шахтера, – уже миролюбиво поправляю я.
– Пит.
– Китнисс. Как ты здесь вообще оказался? Разве тебя с братьями не держат в «золотой клетке» на привязи?
Пит удрученно усмехается, касаясь руками разбитой губы.
– Говоришь «золотая клетка»? К сожалению, нет. Я сбежал.
Меня будто кипятком облили, я отскакиваю от него. Сбежать из дома? Бросить всю свою семью и вот так просто уйти в незнакомый лес? Нарваться на миротворцев и быть исполосованным их плетьми за детскую шалость? Уйти оттуда, где есть пропитание: вкусный пышный хлеб, добыча, которую приносят в пекарню за сдобные булки, деньги и ягоды, добытые на черном рынке?
– Ты сумасшедший! Сунуться в лес, в котором ничего не знаешь, очень глупо! Все вы мальчишки глупые!
– Все вы девчонки зазнайки, – но он тут же улыбается. – Но ты почему-то не такая…
– У тебя руки раздуло. Где ты бродил? – пытаясь не слушать его глупое бормотание, говорю я.
– У озера, – он бессознательно чешет покрытые сукровицей ладони. – Там были дикие ягоды, но я не стал их есть, хотя и был очень голоден. Рядом росла трава, в которую я упал…
– Ты и в траву свалился?
Парень смущенно отводит глаза, а я едва не прыскаю от смеха – медведь и то бы вел себя тише.
– Я бродил по лесу, а потом, когда жара стала невыносимой, попытался найти воду. Нашел. – На щеках у него появляется румянец, а на лбу виднеются хмурящиеся складки. – Я слетел с обрыва прямо в озеро.
Я не выдерживаю. Меня сворачивает пополам, а внутри разрождается дикий хохот. К глазам подкатывают слезинки, вызванные непрерывным смехом над этим неумелым нелепым мальчишкой. Так просто сознаваться в своих неудачах мне порой было бы не по силам, а он вот так просто рассказывает об этом совершенно незнакомому человеку.
Когда смех наконец-то отступает, и я могу дышать ровно, я вскидываю на мальчугана беглый взгляд, боясь, что он обиделся и скрылся в лесной чаще. Но нет – вот он стоит передо мной, слегка разинув рот; из взгляда пропало былое смятение, на смену которому пришло восхищение.
Теперь уже мне приходилось рассматривать ковер из еловых игл.
– Тебе стоит промыть рану, иначе она может загноиться, – резко отрезаю я.
Слова не расходятся у меня с делом, и потому я тут же устремляюсь к возвышающемуся над озером холмику. Мне хотелось бы, чтобы мальчишка пропал так же быстро, как появился, но хруст от его неумелого хождения по земному настилу расходился на многие километры в округ. Я мысленно унимала желание выразить свое недовольство, но когда он в очередной раз оступился, и его нога застряла в ссохшемся бревне, я не выдерживаю и резко выдергиваю из «ловушки», схватив за руку.
– Ты можешь идти чуточку тише?
– Эй, не забывай, кто здесь дочка охотника, а кто сын пекаря! – возмущается Пит.
– Сын пекаря мог бы оставаться дома и почивать на лаврах.
– Дочка охотника могла бы быть повежливее и не говорить о «лаврах», не зная о моей настоящей жизни!
Я умолкаю, и в первые за долгие годы жизни мне становится по-настоящему стыдно: он прав. Я понятия не имела, как он живет. В школе он часто отсиживался на самых последних партах, что-то рисуя; в Шлаке бродил вместе с братьями; в пекарне помогал отцу. Но во всем этом он был частью чего-то, а не самостоятельной личностью: в школе сливался со всей остальной серой массой, на фоне братьев выглядел понурым, а в пекарне исполнял роль собачки на побегушках.
Неожиданно я вспомнила, что Пит постоянно ходил в стеганных рубашках с длинным рукавом. Даже летом, когда все остальные дети Шлака обходились вообще без них, он оставался неизменным своему «стилю».
Я оборачиваюсь к нему и замечаю, что руки его покрыты темно-сизыми свежими синяками. Будь им хоть неделя, они бы стали бледно-зеленого или желтого цвета, но сейчас же выглядели так, будто отметинам нет и дня. Они, как семафор, выглядывали из-под серой рубашонки, наверняка оставшейся после старшего брата.
– Кто тебя так? – указывая на синяки, спрашиваю я.
Пит проследил за моим взглядом и тут же спрятал свои «ярлыки» под рукавами.
– Упал.
– Если хочешь, чтобы я помогла тебе, – отвечай честно.
Он вздыхает и продолжает следовать за мной, но уже наравне.
– Я ослушался, так часто бывает. Ведь маленькие дети – глупые и нередко плюют на родительские комментарии, – говорит он.
– Но ты не ребенок – тебе десять лет, – возражаю я.
– Я хотел сделать матери сюрприз: испечь свой собственный первый торт и украсить его так, как она любит: цветами азалий, роз, а если бы на этот раз вышло, то и орхидей, но, видимо, это была плохая идея…
– Почему?
– Маме он не понравился сразу. Возможно, я слегка переборщил с ингредиентами, поэтому использовал больше нормы, дозволенной ею, – он вновь вздыхает, – Я расстроил её, а она занервничала и ударила меня…
– Ударила? Пит, ты весь синий, на тебе живого места нет.
Он горько усмехается и смотрит на меня пронзительным долгим взглядом, от которого мне становится неловко.
– Мой отец никогда не бил меня, хотя часто я давала для этого повод. Видимо, он знает мой характер, а возможно, и уважает его. Попробуй быть сильнее, чем ты есть.
– Сильнее, чем ты есть… – эхом отзывается Пит.
К тому времени мы уже дошли до холма, у подножия которого расположилось серебренная гладь озера. Я вновь и вновь восхищаюсь им, и, напрочь забыв о своем неуклюжем спутнике, спускаюсь вниз. У самого холма растет тлен-трава, наверняка именно она вызвала у мальчишки сильнейший зуд и отечность. Я помню, как к маме часто приходили больные именно с такими симптомами.
– Я знаю, как помочь тебе, – оборачиваюсь я к своему напарнику.
Он в этот момент спускался по склону. Видимо, ему не хотелось упасть лицом в грязь и потому, как многие мальчишки в школе, шел с самым невозмутимым выражением лица. Я вновь едва не прыснула от смеха и сделала вид, что подавилась. В тот же момент ноги парня скользнули по шероховатой поверхности валуна, и он кубарем полетел вниз.
Теперь уж было не до шуток: от такого падения запросто можно было свернуть себе шею.
– С тобой все в порядке? – подбегая к Питу, спрашиваю я. – Ты слышишь меня? Ну, чего ты молчишь?
Мне страшно. Мальчишка лежит лицом вниз, руки вытянуты по швам, ноги подогнуты к животу.
– Ну же, Пит!
Парень не двигается.
– Пит!!!
***
– Китнисс, – кто-то заботливо гладит меня по ладошке, согревая онемевшие пальцы.
Просыпаться посреди своей комнаты с полным отсутствием всяких идей на тему «как я здесь оказалась», вошло у меня в привычку – я больше не удивляюсь. Сон с участием Пита-мальчишки отходит на второй план, и я погружаюсь в реальность, как аквалангист-недоучка: восприняв окружающий подводный мир как нечто отчужденное.
Надо мной склонился уставший ментор. В глазах плясали радостные огоньки: несомненно, он рад меня видеть.
– Китнисс, – вновь повторяет он мое имя. – Как ты себя чувствуешь?
Я прислушалась к внутренним ощущениям.
– Будто бы меня раздавил планолет, – я потянулась к вискам, попутно ощупывая шею.
Едва я дотронулась до кадыка, как резкая боль заставила меня одернуть руку.
– Что это? – пугливо шепчу я.
– Китнисс, мне так жаль. Знала бы ты, как мне стыдно за то, что я сделал…
– Пит? – одними губами спрашиваю я.
Ментор недовольно отпускает мою руку и, помедлив, кивает.
События тех страшных минут, проведенных вместе с Питом… переродком, заставляют меня охнуть и почувствовать жуткую боль в гортани.
К счастью (если это, конечно, можно назвать счастьем), меня накрывает дикая волна обиды.
– Как ты мог, Хеймитч? – я стараюсь говорить как можно тише, дабы не пробудить боль вновь. – Он ведь не поправился – и ты это знал!
– Китнисс, он собирался отправиться в Капитолий! Если бы приступ овладел им прямо на глазах у тысячи людей, ты можешь себе представить, сколько бы это вызвало ненужных вопросов?
– Это было…
Хеймитч кивает.
– Вроде урока. Испытательный тест, который он не прошел.
Гнев, как оказалось, закипает быстрее недоумения.
– Как ты мог? – вновь членораздельно повторяю я. – Он мог умереть, черт тебя дери! Он мог погибнуть сам или поранить невинных людей, Хеймитч! Я бы запретила ему появляться в Шлаке, а ты вот так просто отправляешь его в пекарню, полную его самых болезненных воспоминаний?!
– Ты можешь осуждать меня, Кит. Но так даже лучше…
Я рассмеялась ему в лицо.
– Лучше? Повтори, я не расслышала или мне показалось, ты сказал слово «лучше»? – ментор болезненно впился в рукав своей рубашки. Глупая привычка того, кто рубашки носил раз в столетие. – Видишь свое лучше?
Я одернула воротник теплой кофты, обнажая наверняка страшную картину. Ощущения были адскими, наверняка и выглядела шея точно также. Хеймитч зло посмотрел на меня.
– Он бы убил тебя там, в Капитолии, считай, ты отделалась легкой травмой.
– Наши жизни для тебя ничто. Прошли Игры – прошла твоя пустая отцовская любовь. Знал бы ты, как я тебя ненавижу, – сквозь зубы произнесла я.
Последние слова, кажется, звучали в комнате еще долгие мучительные минуты молчания, после которых Хеймитч просто встал и двинулся к двери.
Неожиданно вся комната дернулась, как при землетрясении. Я вскочила с кровати и хотела было двинуться к выходу, но неожиданно яркий солнечный свет осветил мою, как мне казалось, комнату. Старые шкафы сменились новомодной отполированной встроенной техникой, любимую кровать сменила удобная полка, старый стол, ранее усеянный ненужными вещами, стал пристанищем плазменного телевизора.
И я все поняла.
– Нет, – пролепетала я.
– Добро пожаловать в Капитолий, солнышко, – отозвался Хеймитч перед тем, как дверь купе с хлопком закрылась за ним.
========== Глава 9 : Поезд. ==========
Вдох.
Я сосредотачиваюсь на сельском пейзаже за окном и узнаю уплывающий Дистрикт-11 с его витиеватым узором обрабатываемых полей.
Выдох.
Я стараюсь сдерживать слезы, чтобы не выказать свою слабость безгласому персоналу поезда. Еще один вдох.
Прижимаюсь лбом к прохладному стеклу в надежде на то, что эта прохлада спасет меня от страха – бесполезно. Внутри все сжимается с каждым новым безрадостным видом за окном: ничто не изменилось ни сейчас, ни во времена Сноу. Было около полудня, и хотя на улице стояла осень, последнее летнее жаркое марево выжигало пшеничную гладь полей вместе с остальными трудящимися рабочими.
Я еду в Капитолий. Место моих страхов, разочарований, побед и неудач. Место, в котором заживо были похоронены многие дорогие мне люди. Я стараюсь избавиться от истязающей привычки перечислять их имена: это уж больно походило на мазохистские наклонности. Но от шаблонных действий избавиться сложно и потому в голове возникает четыре знакомые и болезненные буквы.
Рута. В воображении появляется образ маленькой обезьянки с черными завитками курчавых волос, который явился ко мне вместе с ликом Прим. Нет, это была не та несчастная девчушка с Арены. Это была счастливая вечная Рута. Неожиданно я понимаю, что в руках она сжимала те самые белые полевые цветы, которыми я украшала ее тело…
– Мисс Эвердин, – учтиво пролепетал кто-то позади меня. – Вас ожидают в Вашем купе.
Я не знала эту девушку прежде, но уже замечала следы, оставленные «обновленным» Капитолием: серебряные опаленные волосы, выжженные татуировки на худощавых руках: Койн, по-видимому, не особо «жаловала» выживших и избегающих Игр беженцев.
– Я уже иду.
Скорее всего, это Хеймитч, хотя это было совершенно непохоже на моего старого ментора, я старалась обнадежить себя мыслью, что он решился найти в себе силы, чтобы простить меня.
Как и всегда поезда, направляющиеся в Капитолий, были сделаны с особой роскошью: огненный, лоснящийся бархат оббивал каждый предмет интерьера; уникальная в своем роде, новомодная капитолийская техника находилась почти в каждом, казалось бы, обыденном предмете. Красное дерево, о котором так заботилась Эффи, присутствовало в каждом гарнитуре салона и будто кричало: «Я ПРЯМИКОМ ИЗ КАПИТОЛИЯ». Как жаль, что на этот раз красота не завораживает, а отпугивает.
Я тяжело вздыхаю и возвращаюсь к своему купе. Перед самой дверью ненадолго задерживаюсь, дабы привести хаотичные мысли в порядок и не наговорить ментору лишнего. Хотя бы на этот раз. Руки покрылись мелкой дрожью, у меня засосало под ложечкой. Несмотря на то, что я часто перебрасывалась с Хеймитчем колкими тирадами, подобных слов, которые были сказаны ему около часа назад, я говорить себе не позволяла.
«Я тебя ненавижу» – эта фраза витала в воздухе словно клеймо. Но что я могу поделать, если ментор отправил Пита на его собственный эшафот?
Не думай об этом, Китнисс. Позволь себе быть с ним милой.
Дверь беззвучно отъезжает и меня тут же обдает едкий запах чужого одеколона. Я недовольно морщу нос.
– Хеймитч, с каких пор ты пользуешься духами?
Но напротив меня стоит не Хеймитч. Скажу даже больше – полная его противоположность. Серый стеганый пиджак с поднятым воротником и сверкающими запонками говорит о том, что мужчина был не одним из тех рабочих, что я видела сегодня на полях. В поведении проскальзывает высокомерие и надменность – он стоит ко мне в пол-оборота, наблюдая за мелькающими видами за окном. Я не могу разглядеть его лица, но прежде я не встречала этого человека ни на бесчисленных банкетах Капитолия, ни во время тренировок в Тринадцатом.
Когда гость все же оборачивается ко мне, я замечаю, что ему нет и тридцати. Белесые волосы жирными лоскутами геля уложены на голове в привычную для «райской» столицы прическу.
– Как долго я ждал нашей встречи, Огненная Китнисс! – радостно восклицает он.
В ответ на его бурную реплику я коротко киваю головой.
– Я – Этан, ваш новый стилист.
О, да. Только этого мне не хватало: специалиста-новичка, старающегося затмить самого Цинну. Это слишком даже для меня.
– Я уверена, я обойдусь и старой командой подготовки.
– Ее расформировали, Китнисс. Разве вы не знали об этом?
Расформировали, значит? Койн добралась и туда. Что случилось с Венией, Флавием и Октавией – моими слезливыми, но заботливыми стилистами? Где теперь находятся их порхающие ладони, превращающие меня в настоящую Огненную Китнисс? Альма Койн действует словно Сноу, но все ее выпады остаются засекреченными до самого конца, тогда как ее предшественник делал абсолютно все, чтобы смерти, пытки и мучения моих близких выставлялись напоказ.
– Нет, меня не известили об этом.
– Китнисс, мне очень жаль, – начинает лепетать он.
Несомненно, ведь именно ты занял их место.
– Введите меня в курс дела побыстрее, я очень устала и хочу спать, – вру я.
– Конечно-конечно, – быстро соглашается мой новый «стилист» и расправляется так, словно он стоит у постамента и зачитывает авторитетную речь. – Семьдесят Шестые Голодные Игры проводятся в честь оставшихся трибутов, и по этому случаю Вы и ваш напарник станете центром внимания всего Панема. Все хотят верить и видеть вашу любовь – ведь именно она стала основой восстания. И мне посчастливилось стать одним из вашей обновленной команды подготовки. Наряды будут походить на те, что ранее делал для вас Цинна, но выглядеть они будут новее и экзотичнее, я лично прослежу за этим…
Его речь, как мне кажется, давно вызубрена на память. Но даже если и так, осознание каждого сказанного им слова приходит на одну десятую долю секунды позже. Я вновь и вновь слышу эти слова, будто бы пластинку, которую заедает на каком-то отрезке времени: «…проводятся в вашу честь…», «оставшихся трибутов», «…основа восстания…».
Тон Этана абсолютно безобиден, а в чем-то даже восторжен, но для меня его слова звучат как обвинение.
Кровь закипает по новой, стучась и прорываясь болью к вискам. Я не посмею, чтобы кто-то так отзывался о Цинне, чтобы кто-то обвинял меня в том, что именно я стала причиной войны, из-за которой погибли десятки тысяч людей.