И вот подваливают трое.
— С зоны? — спрашивает один.
А у второго перо в лапе. Я молчу. Он мне перо в брюхо — раз! И насквозь. А мне все по хрену. У него челюсть отвисла. Стоит — зеленей меня. А первый мне в морду — хрясь. Да так, что из носу кровавые сопли. И третий — с другой стороны, хрясь!
Били минут пять. Все в шалмане притихли. Смотрят.
Они ведь не знали, что мне боль от их побоев — тьфу после ада, что ножичком мертвяка вообще не возьмешь. Но не хочу отвечать, все жду, угомонятся, натешатся, скоко ж можно беззащитного бить. Короче, вышвырнули меня из шалмана. Допить не дали. Тут и не стерпел. Подманил одного из них — да челюсть нижнюю и вырвал ему, ухватился, дерганул вниз — только слезы из глаз. Стою жду.
Смелость ихняя сразу кудай-то пропала. Расползлись. Хрен с вами, суками! Мне ведь все понятно — мертвяк им не по душе. Но навязываться не будем. Что толку навязываться — не полюбят навязчивого и в кореша не возьмут.
И побрел я от шалмана, куда глаза глядят. Иду по темной улице, меж низеньких домиков. Шарахаются от меня пугливые тени. Попался навстречу один кот — так замер, столбняк с ним случился, глазищи горят, шерсть дыбом встала, учуял, небось, что нежилец идет. Ему страшно, а мне гнусно. Баба-проститутка подвалила было, подрулила, да и осатанела, зуб на зуб не попадет, в трясучку впала. Только пока ее трясло, ухватил я ее за зад, да через изгородь перекинул, сам сиганул туда же следом, разодрал платьишко… Мне все одно гореть в пламени. Натешился. Но добивать не стал. Случилось что-то со мною, не тем я уже был, не тем! После суда подземного, после того, как простил обидчика, перевернулось что-то во мне. Вот и тело ее горячее мял, крутил. Но не терзал; не мог боли причинить, рука не повертывалась. А она так в себя и не пришла. Ничего, к утру продрыхнется. А может, и еще кто подберет. Главное, не загубил души ее. И свою новой смолой не залил.
Тьма. Спит городишко. А я в окна заглядываю. В лунном свете ворочаются спящие и не ведают, кто на них смотрит. Мне плевать! Но все же жалко людишек. Один малец на меня уставился из комнатки своей, оцепенел, глаза как у совенка стали. А крикнуть не может, горло судорогой свело. Живи, малец, не трону!
Иду! И уже сам знаю куда. В следующем доме он, в следующем. К нему и шел. Вот окно. Свет теплится еле-еле. А он, гад, в распоясанной рубахе, без штанов, сидит и выпивает. Сука!
Я не спешу. Мне надо его вот такого, безмятежного видеть. Не постарел почти. Только лысина больше стала, да нос мясистей. Это он меня в семьдесят третьем подставил, сука. Его теперь судить буду. На то и прислан из ада, как сразу этого не понял. И стукнул в стекло три раза.
Он к окну. А я уже у дверей стою. Жду.
— Кто там? Проходи мимо!
— Отворяй, гнида! — говорю.
Затих. Узнал. Шуршит чем-то.
— Щя, отворю! — бурчит чего-то, выжидает тоже. И вдруг глухо: — Да незаперто, заходи.
Пнул я дверь, вошел в клеть, притворил за собой. И мне в грудь кусок свинца — чуть не повалился. Выстрел уже потом прозвучал. А он, гад, стоит с обрезом, ухмыляется. И второй раз, и третий.
Рухнул я. Пуля сильно бьет. Для живого смертельно. А мертвяка только с ног валит. Мертвяка по второму разу не убьешь.
Вот я ему снизу, с порожка и цежу:
— Не боишься, сволочь, палить-то среди ночи?!
Бросил он обрез. Завыл. Забился в угол, дрожит. Казни лютой ждет.
Вот тут я и встал. Уселся на стул. Налил себе полный стакан. Ему не предложил. Выпил. Потом еще. Хоть и труп я, в башку шибануло, просветление нашло.
— Ну чего, Моня, понял, кто к тебе в гости заявился?
— Понял! — отвечает. А самого кондратий вот-вот хватит.
— Ну и как тебя теперь казнить за подлянку твою?!
Молчит.
Выпил я третий стакан. И ушел.
Пусть он сам себя казнит. Плевать мне на него!
И жалко стало бабу ту, на кладбище, что под зонтиком сидела. Вот ведь несправедливость житейская, вот подлость сволочная: хорошие люди, добрые мрут, а гниды всякие и иуды живут. Пускай пока живут, им в аду вечно мучиться! им пытки терпеть и гореть, а не в райских кущах малиной лакомиться.
И все равно жаль. Зарекся я живую душу трогать. Зарекся, себя не узнавая. И тут же мента придавил. Он на меня из-за угла с «макаровым» кинулся. Пикнуть не успел, как окунулся. Там и бросил я его.
Несло меня куда-то. Куда— сам не знал. Сила влекла, не давала покою, не давала отдохновения даже в эту земную ночку.
И принесли меня ноги… лучше б и совсем не приносили!
Черная комната на третьем этаже. Большой овальный стол. Сидят кружком шестеро. Свечи горят. Звезды какие-то мелом и чем-то красным начертаны. Фигуры какие-то странные. И серой пахнет. Как в преисподней.
Один, седой, голову приподнял и сказал:
— Пришел!
Все разом от скатерки оторвались, уставились на меня со злобой, глазами сверлят.
— Семь ночей не приходил! На восьмую пришел!
Хочу им сказать, что впервые их вижу, что нет им дела до меня, и не могу! В полной их власти.
— Из могилы восстал? — спрашивает седой.
— Из могилы, — отвечаю.
— Отлеживался, подлец?! Все! Хватит! Пристала пора ответ держать!
А я и бежать не могу, заколдован будто. В шестиграннике кровавом стою, переступить через линию не могу, руки не поднять.
— Восемьдесят первый год, Пенза? Помнишь?
— Нет!
— Две девчушки по пятнадцать лет. Школьный бал?
И прошибло меня молнией. Было! Обеих три недели в логове своем держал, забавлялся. Потом изрубил. Одну съел по частям. Вторую уже не смог, воротило, все же не людоед. Было! Это они меня вызвали из ада? Сволочи, сатанисты! Слуги Люцифера!
— За все отдал сполна! завопил я в голос. — За все! С лихвою-ю-ю!!!
— Не за все, тихо сказал седой. — Перед нами ответишь.
И увидел я, как встает из угла, с черного табурета ведьма, натуральная ведьма с зелеными немигающими глазами. Подошла ближе, а меня уже прожигает насквозь. Уставилась. И вывернуло меня наизнанку. Начал все рассказывать, в мельчайших подробностях, шаг за шагом, как я их терзал, пытал, как измывался над ними, и как они… А сам вижу — один все на видеокамеру записывает.
Ведьма к нему обернулась.
— Брось, — говорит, — не выйдет ничего, это же мертвяк, его нет, камера его не возьмет, и свидетельские показания нам не нужны, понял.
— А кто ж его возьмет? — спрашивает седой.
— А я и возьму!
Лицо ее страшно изменилось, стало вытянутым, жутким, вырвались наружу острые зубы, клыки. И впилась она этими клыками в мое горло. В лоскуты изодрала, залилась кровищей. Но это было только начало.
Седой кричал:
— Нет! Не хочу! Не надо! Хватит!
Он не ожидал таких страстей, вот и не выдержал. Хоть и жаждал мести, но не осилил доли мстителя. Но поздно было. Ведьма его не слушала. Она вытворяла, что хотела.
А когда откинулась к столу, я лежал в колдовской фигуре грудой внутренностей и кишок, лежал и стонал. И не было мне больно. Ибо боль была там, в аду, там горело мое тело, прибитое к жаровне. А здесь лишь душа моя в трупных лохмотьях стенала и металась. Неужто для этого вы звали? Чтоб только насладиться страшной, кровавой местью? А чем они тогда лучше меня? Вон, седой лежит под столом бесчувственный, вырубился, слабак. Остальные по стеночке жмутся.
Сатанисты! Повелители духов! Ни чего, попадете в преисподнюю, вам все раскроется самим, никого вызывать не надо будет, только успевай, принимай новенькие подарочки Люцифера! Приведите ещё Вия…
Забрезжило за окном. И оборвалось все. И пропала комната с овальным столом. И перебросило меня на кладбище. Ткнуло окровавленным лицом в могилу собственную. И полез я в нее, прячась от света, приносящего чудовищные страдания. И ткнулся головой в труп женщины, той самой, и преградил он мне путь, и изнемог я от пытки лютой, пытки более страшной, чем адские пытки. Мне надо было во что бы то ни стало вползти в могилу, улечься в гроб, чтобы не опуститься вниз… Но тело мешало! Не давало мне скрыться со свету белого! и не было в тот миг страдальца, подобного мне на всем белом и черном свете.
От редакции. В условиях тотальной цензуры, гонений и запретов мы взяли на себя нелегкий и опасный труд — публикацию настоящих записок, неоспоримая ценность которых заключается в их абсолютной достоверности, правдивости «от и до» (за исключением немногочисленных, кратких фрагментов, в которых по мнению специалистов могли присутствовать галлюциногенные элементы, порожденные физическими и психическими сверхперегрузками индивидуума, проникшего в иное измерение (загробный мир). Редакция поражена мужеством этого зверски убитого и воскресшего после долгих мучений человека — ведь главное испытание ожидало его в нашем мире, на земле: он бы мог затаиться, умолчать обо всем, не подвергая себя риску со стороны властей и спецмедслужб, которые методически выслеживают и вылавливают всех воскресших, вернувшихся из потустороннего мира, чтобы скрыть их от людей в своих секретных исследовательских лабораториях и вершить над ними бесчеловечные опыты. Десятки (если не сотни и тысячи) несчастных, по всей видимости, уже умерщвлены «естествоиспытателями в белых халатах» за спинами которых прячутся госчиновники из международных спецслужб. Но нам не дано вторгаться в механизмы тайной власти. Мы можем только описывать реальные события, излагать факты.
Пользуясь случаем, мы хотим выразить признательность тем людям, которые прислали нам письма, признали, что все описываемое соответствует действительности в деталях, что с ними происходило то же самое и именно в той же последовательности. Несмотря на то, что эти люди не желают себя подвергать опасности и не называют своих имен и адресов, мы им благодарны! В настоящее время редакция разрабатывает проект устава Комитета по защите воскресших. Мы не вправе допустить бесчеловечных преследований тех, кто вернулся к нам оттуда. И так слишком много испытаний выпало на их нелегкую долю.
Я рвался в собственный гроб из последних сил — сзади, словно расплавленным оловом жгло меня утреннее солнце. Белый свет разъедал мою кожу соляной кислотой. Я рвал когтями ее тело — пальцы вязли в трупной мякоти, холодной и скользкой. Но спина моя и затылок мой не выдерживали, не было мочи, будто тысячами копий били в них палачи, били со всей силы. Обезумев от боли, вонзился я клыками в ее горло, стал грызть его, рвать, терзать… И вот тогда открылся один остекленевший глаз.
— Уйди… — прохрипело мне в ухо.
Отпрянул я от гадины. И затрясся. Прямо на глазах в открытом ее перекошенном рту вырастали жуткие зубищи! Изогнутые, острые клыки — это было немыслимое превращение! И с такой силой она отпихнула меня, что выкатился я из могилы разверзтой, взвыл раненным зверем, исторг матерную злобную ругань и повалился.
— А-а-аххр-р-р!!! — заорала она вдруг.
И на нее действовал белый свет. Только высунулась, сразу глазища налились кровью, рожа исказилась дикой гримасой. Взревела, завизжала, окровавленными ладонями прикрылась от солнца… и рухнула обратно.
А я катался по земле, бился головой об камни, рвал лохмотья и кожу на груди когтями. Но видел, как из-за ограды глядят на меня со страхом несколько глаз. Любопытные, гады! Ничего, вот сдохнут — покрутятся хуже моего!
Ненависть к живым обуяла меня. Я бросился на железные прутья, будто и не было их! Хотел загрызть, задушить, разорвать… Да только будто тысячеострой палицей со всего размаху долбанули мне прямо в морду — аж на двадцать шагов назад отлетел, сбил ветхий деревянный крест, напоролся на ржавый штырь — насквозь он меня проткнул, хребтину раскрошил-проломил — обычный живой уже сто раз бы издох. А я только муки терплю, вою сатанинским воем… И тут рука…
— Лезь сюда! — замогильным басом ухнуло в затылок.
И костлявая ручища скелета уцепила меня за горло, рванула с такой силой, что заскрипели, затрещали какие-то доски, обрушилось все… и провалился я в темень и мрак. Сразу же стихли боли, жечь перестало и никто меня копьями не колол, только хребет нарывало.
— Это кладбище — проклятое, — пробасило снова, откуда-то сбоку.
Пригляделся я и увидал у земляной стены черной могильной ямищи мертвяка — одни кости от него остались, только желтые глаза без зрачков из глазниц черепа поблескивают.
Отпрянул я к противоположной стене, приготовился защищаться.
Но он только расхохотался.
— Не бойся, — говорит, — никто тебя, грешника поганого, тут не обидит, понял?
— Угу, понял, — закивал я сразу. И сообразил — это ведь он меня в свою могилу затянул, он! Ему еще и спасибо надо сказать… Да только язык-то не шевелился, разбух во рту.
— Я скоро наверх выйду, насовсем! — сказал мертвяк ни с того, ни с сего.
— Я тоже вот выходил, — вякнул было я с ехидцей. Но он так на меня зыркнул, что мороз по лохмотьям моей изодранной кожи пробежался.
— Говорю — насовсем воскресну! Не понял, погань нераскаявшаяся? Прости, Господи!
— Ни хрена не понял, — сознался я честно. — Разве можно так вот, взять и воскреснуть?! Дуришь ты меня, небось?
Он заскрипел, поднял было костлявую лапу, чтобы закатать мне в лоб. Да тихонько и опустил ее, не ударил.
— Ты еще салага, щенок, зелень. Сколько паришься-то?
— Сам не знаю.
— Значит, меньше года. А то бы знал! — говорит он. — Вот помыкаешься с мое, все разузнаешь. И чего делать надо, чтоб выползти из этого ада, тоже узнаешь.
— Неужто можно?
— Можно!
У меня сердце выдало тыщу ударов в секунду, аж затрясло всего. Надежда… Есть ли она вообще на белом свете. Надежда мёртвых…
— Скажи — как? — просипел еле слышно. — Все отдам, чего хошь проси, все! В рабы к тебе пойду навечно…
— Нет! Не проси, — сказал он и отвернулся к стене, — тут каждый сам по себе доходит, мой рецепт тебе все равно не сгодится. Одно скажу, будешь злобствовать, мстить, терзать — ползать тебе по всем кругам ада безвылазно. Забудешь, и когда приполз, и откуда, про белый свет забудешь, и как звали тебя забудешь.
И вдруг вспомнились все те книжоночки про загробную жизнь, что читать доводилось, как там усопших встречали после «коридорчика» их друзья и близкие, которые раньше поумирали, как их привечали добрые духи-проводники, вели куда-то, подсказывали чего-то… И на сердце у меня легче стало. Это надо же такому случиться, и для меня, убийцы проклятого, грешника черного, вдруг поводырь сыскался, привечает…
— Если б кладбище это не было б проклятым, черным, я б давно выбрался. Да уж очень много здесь зла в этой земле, — пожаловался он снова. — Вон, кресты деревянные, те за месяц сгнивают, рассыпаются в прах. А каменные все шатаются, падают, как их не укрепляй. Одни только пирамиды со звездами стоят, видать, угодны темным силам. Злое кладбище!
— Да какая на хрен разница! — не выдержал я. — В земле гнить — не все ли равно где?! Мозги у тебя, мил друг, не выдержали, сверзился ты в аду, вот чего!
А он не ответил, только зыркнул своими пустыми желтками.
И захотелось мне его изничтожить, растоптать! Такая злобища накатила, что изнутри распирает. Вот гад! Все знает, а сам молчит! Сам ожить хочет, а другие должны муки терпеть невыносимые?! Сволочь! Падла! Гнида заразная!!!
Прыгнул я на него, начал бить и руками и ногами. А он даже клешни своей не подымет, мол, бей, сколько влезет. Праведник хренов! А ведь силенок ему не занимать, это я на себе сам почувствовал. Бью, остановиться не могу.
А как упарился, он мне и процедил:
— Эдак ты и вообще никогда не выкарабкаешься, дружок сердешный!
Плюнул я, привалился к стене и зарыдал.
Да только недолго слезы ручьями лились из моих полузалепленных бельмами глаз. Прямо из земляной стены, с двух сторон, вылезли мертвецкие желтые женские руки, исцарапанные и ободранные, сжались мертвой хваткой на моем горле, потянули на себя.
— Со мной пойдешь, милый! — злорадно прохрипело в ухо.
И провалились мы в желтый смертный мрак. Ни черта я не мог понять. Видел ясно, как наяву, гнусного «земляного ангела», червя окаянного с крыльями, видел, как он тащил вниз спеленутую смертным саваном бабищу — ту самую, что придавил я на кладбище. Тащил, а сам всеми лапами когтистыми и жгутами, клювом и хоботом все бил ее, да колол невесть за что… Невесть? И тут мне все вдруг открылось: увидал я неземным потусторонним зрением эту бабищу в черной комнатенке со старухою патлатой, седой. Та ей в наперстке давала дрянь какую-то, а потом… потом она сыпала эту дрянь в рюмку мужику какому-то, охмелевшему и одуревшему, все лезшему к бабище с поцелуями. Хряпнул он рюмку. Не закусил. Позеленел… к ней тянется. А она отпихнула, улыбается тихо. Яд! Откинулся мужичок! Так вот к кому она на могилку приходила-то! Так вот почему бесы во мне взыграли-то! Почуяли свою жертву… Вот и заспешили! А я у них всего-навсего орудием был. Лопух! Все открылось, сразу…