– Нет… я не могу! – Я отступил к двери. – Это убийство. Так нельзя.
– Не заставляйте меня усомниться в вас, герр Задонский, – металлическим тоном сказал Штаубе. – А то я еще подумаю, что вы сочувствуете этим бандитам. Или, что совсем скверно, вы – один из них. Я ведь совершенно ничего про вас не знаю. Только то, что сканировано с вашего пасса. Но и у этого партизана пасс был в полном порядке – на первый взгляд…
– Почему бы вам самому не испытать мою катану? А я посмотрю, что у вас получится.
– Выкручиваетесь? – спросил Штаубе с нехорошим огоньком в глазах. – Выполнять приказ, гражданин!
Если эсэсовец говорит с тобой императивами, шутки кончились. Я медленно вытянул клинок из ножен. Появилась отчаянная мысль – а если броситься сейчас на этих псов и посечь их в винегрет? С двоими я справлюсь без проблем, тем более что пистолет Штаубе был в кобуре, а у светловолосого эсэсовца оружия не было вовсе. Зарублю их, а как выбраться отсюда, вопрос десятый. Я даже шагнул к коменданту, держа катану лезвием вниз, но тут понял, что не все так просто. В левом верхнем углу каземата я заметил вмонтированную в потолок пулеметную турель – ее стволы были направлены на меня. Я сделал еще один шаг, и турель отозвалась тихим жужжанием, снова поймав меня в прицел. Пульт управления турелью был в руке у белобрысого нациста, и этот гаденыш смотрел на меня с нескрываемой насмешкой.
Ну, и что будем делать, друг Осташов? Умрем со славой, или…
– Слышь, мужик! – Это говорил пленный. Говорил медленно, тяжело, с трудом двигая чудовищно распухшими разбитыми губами. И говорил по-русски. – Я это… понимаю, что они от тебя хотят. Ты… сделай. Я тебя прошу.
– Чего сделать? – Я остановился, беспомощно глянул на пленного.
– Убей, – пленный посмотрел на меня уцелевшим глазом. – Ты мне… покой подари. Они ведь меня сразу не убьют. Этим отдадут… псам своим кровавым. Я тебя по-человечьи прошу… сделай.
– Да не могу я!
– А ты сумей. Сумей… очень прошу. Я жил хорошо и умереть смогу… как человек.
– Даже не проси!
– Эх, ты! – Пленный опустил лицо, вздохнул. – А я-то думал… ты свой мужик. А ты… сука ты, вот ты кто. Хуже этих…
– Ну что, герр Задонский, будем дальше тянуть время? – осведомился Штаубе, глотнув коньяку из бутылки.
– Хорошо, – я еще минуту колебался, но тут перехватил взгляд пленного и понял, что выбора у меня нет.
– Давай, парень, – прохрипел пленный. – Сделай все быстро. Будь… человеком.
Я шагнул на ватных ногах к пленному, двумя руками поднял меч для удара. Бедняга понял, судорожно вытянул шею и с одобрением посмотрел на меня: мол, бей, не мучай.
– Прости меня, брат, – сказал я ему.
– Уже простил. И Бог … простит. Я Его там… попрошу за тебя.
Я кивнул, стиснул зубы, закрыл глаза и махнул катаной.
– Блестяще! – Голос Штаубе звучал, будто из бездны. – Просто виртуозный удар! Михель, уберите эту падаль отсюда.
Я стоял и не мог открыть глаз. Такого отчаяния я никогда в жизни не испытывал. Если бы я мог в эту минуту остановить у себя сердце и умереть, я бы это сделал, не задумываясь.
– Мартель ваш, – сказал Штаубе. – Вы его заслужили.
– Оставьте меня в покое, – я все же заставил себя открыть глаза, но смотрел только на турель, в черные глазки двух пулеметных стволов, из-за которых я стал трусом и убийцей.
– Непривычно убивать? Все вы такие, господа интеллигенты. Мастера поучать, а вида крови не переносите.
– Теперь я могу уйти? – сказал я.
– Теперь можете. Вы доказали, что я в вас не ошибся. Вы достойный гражданин Рейха. Где вы остановились?
– В аду.
– О, я найду вас и там. Не покидайте Зонненштадт, у меня будут для вас кое-какие приятные поручения, – Штаубе похлопал меня по плечу.– И вытрите клинок, а то он заржавеет. Испортите отличную катану.
Глава шестая.
Товарищ Грач
Выберите аватар или загрузите свой.
Тога встретил меня с сияющим лицом – видимо, у него были для меня хорошие новости. Однако, выслушав меня, мой друг сразу сник. Я швырнул проклятую катану в угол, растянулся на кровати прямо в верхней одежде и закрыл глаза. Больше всего в эти мгновения мне хотелось уже никогда их не открывать.
– Леха! – позвал Тога.
– Чего тебе?
– Лех, поговори со мной.
– Зачем? – Я продолжал лежать с закрытыми глазами. – Зачем тебе говорить со сволочью, убийцей, фашистским головорезом? Оставь меня.
– Зря ты так, Лех. Я как к тебе относился, так и отношусь.
– Слушай, казанец, ты что, ни хера фишку не просекаешь? – Я все-таки заставил себя открыть глаза и сесть на кровати. – Не понимаешь, что я натворил? Я убил человека. Нашего человека, патриота, безоружного и беспомощного. Отрубил ему голову, потому что сука Штаубе приказал мне это сделать. А знаешь, почему я это сделал? Потому что струсил. Мне надо было этих подлюг порубить на порционные кусочки, а я…Я предатель, Тога. Меня расстрелять мало.
– Леха, я все понимаю. Но ты не мог ничего изменить. Этот человек все равно был обречен. Он ведь сам тебя просил его освободить. Они бы его и дальше мучили. Знаешь, как они людей пытали? Я книгу читал, там…
– Нет, ты все еще не врубишься никак в ситуацию! У меня прадед лежит на Пискаревке. Максим Алексеевич Осташов, 1914 года рождения. Он в 1941 году чуть старше меня теперешнего был. До войны учился, работал бухгалтером. Пятерых детей успел завести. А потом эти лярвы немецкие пришли, и люди начали умирать. Сначала младший брат прадеда погиб на фронте под Клайпедой, потом второго брата убило бомбой на Литейном. А после блокада началась. Прадед сам собственных детей хоронил. Только старшую дочь не смог. Их так потом и нашли вместе в вымерзшей квартире. Мертвого прадеда, дочку и мою прабабку Наталью с трехлетним Лешкой, моим дедом, чуть живых. Они-то двое из всех Осташовых и выжили, остальные на Пискаревке похоронены. А правнучек хренов, раб Божий Лешенька, по нацистскому приказу человека убил. Понял, чувак? И как мне теперь к прадеду на могилу приходить? С какой мордой лица, а? Мол, простите, покойнички дорогие, не по своей воле рубил? – Я помолчал, пытаясь избавиться от сдавившего горло спазма. – Я теперь военный преступник в чистом виде. За такие дела ни прощения, ни срока давности нет. Женевскую Конвенцию почитай. Мог бы, сам бы себе глотку зубами порвал.
– Леха, ты меня выслушай, а потом рви себе все, что хочешь. Ты в другой реальности, понимаешь? Здесь нет никакой Женевской Конвенции. Здесь нацистов не победили в 45-ом. Они тут хозяйничают. И если ты хочешь сделать так, чтобы люди больше не умирали, надо не башкой о стенку биться, а что-то делать.
– Интересная у тебя логика, Тога. Я бы на тебя посмотрел, если б тебе под дулом пулемета предложили человеку голову отрезать.
– Знаешь, Леха, не все рождены героями. Была бы это игра, ты мог бы перезагрузиться и все переиграть. И погиб бы героем вместе с этим Шумилиным. А нацики продолжали бы хозяйничать в Евразии.
– Нет, ты что меня воспитываешь? Хочешь, чтобы я себя гнидой перестал считать? Не дождешься.
– Просто хочу, чтобы ты понял простую вещь – твоей вины в случившимся нет. Это испытание. Тебе его нужно было пройти.
– И я его прошел. Успешно. Хорошо еще, что железным крестом не наградили и тридцать монет не выплатили.
– Предателем себя считаешь? Я тебе вот что скажу: не всегда можно выбраться из дерьма чистеньким и благоухающим. Читал я про одного парня, которого немцы в 1941-ом взяли в плен. Когда немцы начали предлагать пленным на них работать, этот парень первым вызвался. Естественно, ему сразу клеймо Иуды на лоб. Немцы его в разведшколу отправили, готовили из него диверсанта. А потом к нам в тыл заслали. Так он, едва приземлился с парашютом, сразу сдался в плен и начал на наших работать. И хорошо работал, такие разведдонесения нацикам слал, что все мозги им запудрил. Наверняка не один десяток жизней спас. Реабилитировался перед страной, так сказать. И пострадал выше крыши, но имя себе честное вернул.
– Тебе бы психологом семейным работать, – буркнул я. – Только теперь Штаубе меня в покое не оставит. Он понял, что из меня можно лепить все, что захочешь. Сегодня я по его приказу одного зарубил, завтра он меня позовет сотню пленных зарезать. Он так и сказал: «У меня будут для вас кое-какие приятные поручения».
– Тут я тебе ничем не могу помочь. Выбор за тобой.
– Ну, спасибо тебе. Утешил.
– Я тебе еще раз говорю – ты как был мне другом, так и остался. Я тебя понимаю и не осуждаю. Только кисель варить сейчас не надо, не время. Выбраться нам отсюда нужно, а там будем судить да рядить, кто героем был, а кто нет.
– Тога, помолчи, не трави душу.
– Нет, ты уж послушай. Ты вот почему сейчас на дерьмо исходишь? Считаешь, что поступил недостойно. Струсил, лишил человека жизни. Возможно, что и так. Но давай попробуем порассуждать. Ты мог спасти этого парня? Нет, он был обречен. Вот ты бы отказался, послал бы этого Штаубе куда подальше. Тебя бы убили, и его тоже. И не стало бы в мире двух порядочных людей. А козлы бы дальше свои дела творили. Зато теперь ты сможешь отомстить нацикам. Тому же Штаубе. За себя и за этого Ивана. Можешь? Конечно. И всему их сраному Рейху. Только надо пути для этого найти. Может, нам повезет, и мы найдем способ переиграть эту реальность. Ты же переиграл ситуацию с индийским программистом? А ведь тоже людей убивал ради этого.
– Я убивал террористов. Это немножко разные вещи.
– Хорошо, Вот скажи мне, Суворов был хороший полководец, или нет?
– Допустим, хороший. Что дальше?
– Чтобы победить, он посылал людей в бой. Тех самых солдат, с которыми, как говорит история, из одного котла ел. И люди гибли в бою. Не думаю, что после каждого сражения он сидел и себя пятками в грудь колотил – ах, я плохой, ах, я столько людей на тот свет отправил! Война это война.
– Слушай, ты хрен с пальцем не путай, пожалуйста. Я пленного зарубил. По приказу фашиста. А ты мне своего Суворова рисуешь. Ты еще скажи, мне за упражения с катаной на пленных теперь орден положен. Я рыцарь, понимаешь? Не палач.
– Рыцарь? – Тога презрительно фыркал. – А что, рыцари святые были? Взяли Иерусалим в первый крестовый поход и такую резню учинили, что весь город залили кровью. Пленных резали прямо на поле боя, а потом окровавленные мечи в землю – и молитвы читать.
– А ты, брат, циник каких поискать.
– А ты идеалист, – Тога надул губы. – Тут судьба человечества решается, а ты в истерике бьешься. Тебя эти твари сломать хотели, превратить в свое орудие. Докажи им, что ты сильнее, обдури их, а потом – рррраз! Той же катаной по жирной фашистской шее. И герр Штаубе перед смертью поймет, что очень ошибся, когда решил, будто Алексей Задонский стал его орудием.
– Все, проповедь окончена? – Я снова улегся на кровать. – Сиди и колдуй над своим ноутом. Больше толку будет.
– Между прочим, ноут принимает несколько радиостанций. Я тут посидел, послушал немного. Интересно.
– Ни хрена интересного не вижу.
– Зря. Мне удалось сканировать пять радиостанций на УКВ-волне. Четыре из них – пропагандистские нацистские конторы, вроде «Радио Свободной Ливонии» или «Рейхслебен». Но вот одну волну нацики старательно глушат. Сигнал слабый, похоже, работает любительский передатчик. Но это не беда. Если мы раздобудем кое-какие детали, я смогу собрать простенький пеленгатор, и мы засечем, откуда идет сигнал.
– И что дальше?
– Может, нам удастся связаться с местным Сопротивлением.
– Ага, и рассказать им, что я прикончил их товарища в застенке! Давай, собирай свой пеленгатор.
– Опять ты за свое! – поморщился Тога. – А я ведь серьезно…
Я открыл было рот, чтобы эмоционально отозваться о его идее с пеленгатором, но тут Тога зашипел и приложил к губам палец. Мгновение спустя я услышал, как хлопнула входная дверь.
– Разговаривате? – На пороге появилась Кис. Вид у нее был встревоженный. – Боже мой, они вас отпустили!
– Отпустили, – и тут я, невзирая на шиканье Тоги, рассказал свою историю девушке. Глаза Кис потемнели, но она меня не перебивала. Дала выговориться по полной.
– Значит, Ваня мертв, – сказала она и, что удивительно, не стала прятать от меня взгляд. – Это важная новость. Очень жаль, он был хорошим юношей.
– Юношей? – переспросил я. – Да у него вся голова была седая.
– Ему было только двадцать три. – Кис помолчала. – Вы ждете, что я назову вас предателем? Не стоит себя винить. Вы поступили правильно.
– Вот, я же говорил! – взвился Тога.
– Правильно? – Я не верил своим ушам. – Правильно?!
– Это жестокий мир, – сказала Кис. – Иван знал, что его ждет. Он помог вам, а вы ему.
– Я убил его. Безоружного измученного человека. Убил по приказу эсэсовского офицера.
– Вы очень мало знаете о нашем мире. Благодаря вам Ваня умер быстро и легко.
– Ну, знаете! – Мне казалось, что я вот-вот лишусь сознания. – Я уже ничего не могу понять!
– Пленных после допроса обычно отправляют к Рыцарям Ночи, – сказала Кис. – Уж не знаю, что может быть страшнее.
– Да кто такие эти Рыцари Ночи, мать их перетак? Что вы меня ими постоянно пугаете?
– Вы верите в вампиров?
– В вампиров? – Я аж задохнулся, таким неожиданным был вопрос. А еще мне показалось ужасно забавным то, что его задали мне – тому, кто однажды побывал в шкуре настоящего вампира. – Вы это серьезно?
– Серьезнее некуда. Вы видели нахттотеров. Вам ничего не показалось странным?
– Ну, белесые они, как глисты… ой, извините! И глаза у этого Ханса были мерзкие. Оловянные какие-то.
– Много лет назад, – заговорила Кис, – нацистские расовые теоретики пытались установить взаимосвязь между человеческой анатомией и физиологией и принадлежностью к высшей расе. Этим занимались целые институты. Был установлен даже определенный набор антропологических признаков истинного арийца.
– Это я знаю, – перебил я девушку. – Линейками и циркулями черепа мерили.
– Не только. После войны одним из ведущих специалистов по изучению арийского наследия был эндокринолог Манфред Йонге, руководитель медицинского центра «Анненербе» в Ахене. Он считал, что одним из важнейших признаков неполноценных рас считается сильная пигментация тела, волос и радужной оболочки глаз. Йонге проводил эксперимент по уменьшению в организме количества гормона меланотропина. Этот гормон стимулирует синтез в клетках красящих темных пигментов – меланинов. Была создана особая лазерная установка, при помощи которой проводилась особая операция на гипофизе – именно гипофиз вырабатывает меланотропин. Сначала эксперименты проводились на унтерменшах, представителях неполноценных рас, но потом Йонге начал работать с добровольцами, чаще всего солдатами и офицерами охранных подразделений СС.
– Ну и что? – Я был захвачен рассказом Кис.
– Дайте мне сигарету.
Я угостил ее сигаретой, закурил сам. Кис курила жадно и неумело. Было заметно, что мысли у нее в полнейшем беспорядке.
– Эксперименты с расово полноценными особями – светлоглазыми блондинами – дали очень неожиданные результаты, – продолжила Кис, смяв в миске окурок. – У них вообще исчезла пигментация. Со временем они перестали выносить солнечный свет, он вызывал у них люменофобию и сильнейшие ожоги кожи. Йонге даже хотели отдать под трибунал, но очень скоро выяснилось, что у подопытных проявились необычные и очень ценные с точки зрения военных способности. Во-первых, они могли видеть в темноте. Во-вторых, у этих людей развилась поразительная регенерация. У них за считанные часы заживали ранения, смертельные для обычного человека. В-третьих, у них невероятным образом обострились обоняние и слух. Видимо, воздействие на гипофиз совершенно изменило их природу. Йонге дали карт-бланш на дальнейшие исследования. Вот так и появились эти твари. О них известно очень немного, но даже то, что мы знаем о нахттотерах, достаточно, чтобы их бояться.
– Почему вы считаете, что эти… мутанты еще и вампиры?
– Потому что так говорят сами немцы. Они называют нахттотеров Орденом Рыцарей Ночи, Орденом арийских рыцарей-вампиров.