Они шли и шли, уступая место вновь прибывшим, но держась плечом к плечу, как одна семья; за несколько минут набралось от шестидесяти до семидесяти душ, включая и маленьких созданий, — несомненно, это были дети. Лица у всех были прикрыты, но время от времени то там, то тут беловато-розовая припухлость плоти выглядывала из-под капюшонов.
Питер глядел на них в изумлении, голова слегка кружилась от возбуждения.
Оазианец из первого ряда обернулся к своему народу, поднял руку и дал сигнал.
— Облааааааааа… — запели они, высоко и чисто.
Гласная плыла пять, десять секунд без пауз, огромный общий выдох, державшийся так долго, что Питер воспринял его как абстрактный звук, не связанный ни с языком, ни с мелодией. Но потом появилась согласная, хотя тоже непонятная, и звук взлетел:
— …гаа-даааааать! Глаааааааааааас неэээээээээээ-жный тво-оооооооой для греээээээээээээш-ни-каааааааааааа спасеэээээээ-ньеэээээээээээ![10]
В едином послушании энергичному жесту стоящего во главе оазианца они разом умолкли. Потом был один семидесятисильный глубокий вдох. Питер упал на колени, только сейчас признав гимн — антифон замшелого евангелизма, безвкусный архетип Армии спасения, краткое изложение всего, что он презирал, когда был юным панком, втягивая носом дорожки кокса на зассанных крышках общественных унитазов, и всего, что он отвергал как глупость, когда просыпался в луже застывшей блевотины, всего, что он полагал ничтожным, когда крал деньги из сумок проституток, всего, над чем он смеялся, как над чепухой, когда сам был ядовитым отходом космоса. Заблудшего привел домой…
Дирижер снова взмахнул. И снова грянул хор.
II
ДА БУДЕТ ВОЛЯ ТВОЯ
10
Самый счастливый день в моей жизни
Питер висел в сетке между небом и землей, тело его облепили насекомые. Они не питались им, а просто использовали как место для посадки. Стоило ему потянуться или кашлянуть, комахи взлетали или прыгали куда-то, а потом возвращались. Он не возражал. Насекомые не щекотали его лапками. И не издавали ни звука.
Он бодрствовал уже несколько часов, подложив под голову вытянутую руку, так что его взгляд был как раз на уровне горизонта. Светало. Это было завершение долгой ночи, пятой его ночи среди оазианцев.
Строго говоря, сейчас он не был среди оазианцев. Он был один в своем импровизированном гамаке, высоко натянутом между двух столбов внутри церкви. Его нарождающейся церкви. Четыре стены, четыре опорные балки под открытым небом. Внутри ничего, кроме кое-каких инструментов, мотков бечевки, чанов с раствором и жаровен с горючим. Сейчас жаровни уже остыли, поблескивая рассветными бликами. Не пригодные ни для каких религиозных целей, они имели чисто утилитарную функцию — на протяжении долгой тьмы каждый рабочий «день» они разжигались, чтобы освещать рабочее место, и тушились после того, как последний оазианец уходил домой и «о?е? Пи?ер» собирался уединиться.
Его прихожане трудились не покладая рук, чтобы как можно скорее выстроить церковь, но сегодня их здесь не было, пока что не было. Питер полагал, что они все еще спали в своих домах. Спали оазианцы много, поскольку быстро выбивались из сил. Они работали час-другой, а затем, независимо от того, сделана работа или нет, отправлялись домой и какое-то время спали.
Питер вытянулся в гамаке, вспоминая, как выглядят оазианские ложа, и радуясь, что он сейчас не в одном из них. Ложа напоминали старинные ванны, вытесанные из вязкого, густого мха, легкого, как пробковое дерево. Ванны эти выстилались несколькими слоями похожей на хлопок материи, которая укутывала спящего в плотный, ворсистый кокон.
Триста часов назад, когда он падал от усталости после колоссального напряжения первого дня, Питеру предложили занять одно из таких лежбищ. Он согласился из уважения к гостеприимным хозяевам, и ему весьма церемонно пожелали долгих и сладких снов. Однако спать он не смог.
Во-первых, был день. Оазианцы не нуждаются в том, чтобы затемнять свои спальни, и спят, выставив кровати прямо под ярчайшие солнечные лучи. Зажмурившись от света, он залез в эту кровать, надеясь, что вот-вот потеряет сознание от изнеможения. К сожалению, кровать оказалась непригодна для сна. А вернее сказать — невыносима. Пушистые одеяла, очень скоро пропитавшись потом и атмосферными испарениями, принялись источать тошнотворный запах кокоса, а сама по себе ванна была ему чуть-чуть коротковата и узковата, хотя наверняка она была больше, чем стандартная модель. Питер подозревал, что ванну вырезали специально для него, и потому отчаянно старался приспособиться к ней.
Но не тут-то было. Помимо нелепой постели и избытка света, возникла еще одна проблема — звуки! В тот первый день рядом с ним спали четыре оазианца, которые представились как Люби?ель Ии?у?а-Один, Люби?ель Ии?у?а-Пя?ьде?я? Че?ыре, Люби?ель Ии?у?а-семьде?я? Восемь и Люби?ель Ии?у?а-?емьде?я? Девя?ь. И все четверо чрезвычайно громко дышали во сне, устроив отвратительную причмокивающе-булькающую симфонию. Их ложа находились в другой комнате, но оазианские жилища не имели закрывающихся дверей, так что Питер слышал каждый звук, издаваемый спящими соседями: каждый сап, каждое шморганье, каждый натужный глоток. Дома в своей постели он привык к едва уловимому дыханию Би или редкому вздоху кота Джошуа, но не к такой канонаде. Лежа в оазианском доме, он вдруг припомнил давно забытый эпизод из своей прошлой жизни: как сотрудник благотворительной организации подобрал его на улице и пристроил в ночлежку для бездомных, большинство постояльцев которой были алкашами и нариками вроде него самого. Вспомнил, как он смылся оттуда обратно на улицу, чтобы перекемарить где-нибудь в тихом месте.
Итак, теперь он лежал в гамаке, подвешенном в строящейся церкви, под открытым небом, среди полного пустынного покоя оазианской зари.
Сон у него был глубоким и крепким. Питер привык спать на воздухе: наследие его бездомной жизни, наверное, когда он лежал в коматозном состоянии в парках или подъездах, лежал так неподвижно, что люди не раз принимали его за мертвеца. Без алкогольного подспорья заснуть было труднее, но не намного. Он чувствовал, что легче справится с навязчивой паркой атмосферой Оазиса, сдавшись на ее милость. Находиться в помещении и в то же время совершенно не иметь возможности закрыться — что может быть хуже? В отличие от базы СШИК, в домах оазианцев не было кондиционеров, они вентилировались через открытые окна, сквозь которые беспрепятственно сновали коварные воздушные вихри. Было что-то обескураживающее в том, чтобы лежать спеленатым в кровати и воображать, что каждую минуту окружающая атмосфера невидимыми пальцами приподнимает покровы и прокрадывается к тебе. Гораздо лучше спать раскрытым, в одной полотняной рубахе. Через какое-то время, будучи достаточно усталым и сонным, почувствуешь, будто лежишь на мелководье и течения ласково омывают тебя.
Сегодня после пробуждения он заметил, что голые участки на руках затейливо расписаны ромбовидными ячейками, — это сетка так отпечаталась за ночь. Он стал похож на крокодила. Минуту-другую, пока отметины не исчезли, Питер наслаждался фантазиями о том, как он превращается в человека-рептилию.
Хозяева совершенно не оскорбились, когда он отклонил предложенную ему постель. В тот первый день, по прошествии долгих часов после формального начала совместного ночлега, когда Питер уже довольно давно сидел и молился, размышлял, прикладывался к фляжке с водой, коротая время, прежде чем осмелиться обидеть всех побегом наружу, он вдруг ощутил чье-то присутствие в комнате. Это был Любитель Иисуса-Один, тот оазианец, который первым встретил его в поселении. Поначалу Питер хотел прикинуться внезапно вскочившим после глубокого сна, но решил, что это глупая ребячливость. Он улыбнулся и приветственно махнул рукой.
Любитель Иисуса-Один остановился в двух шагах от Питерова ложа, склонив голову. Он был полностью завернут в свою голубую сутану, на нем был капюшон, башмаки и перчатки, руки сложены на животе. Опущенная голова, да еще под капюшоном, скрывала его ужасный лик, и Питер мог вообразить человеческие черты внутри этой темной завесы.
Голос Любителя Иисуса-Один, когда он заговорил, звучал приглушенно, чтобы не разбудить остальных. Тихий, сдавленный звук, зловещий скрип двери в отдаленном доме.
— ?ы молишь?я.
— Да, — прошептал Питер.
— ?оже и я молю?ь, — сказал Любитель Иисуса-Один, — молю?ь в надежде у?лыша?ь Бога.
Оба помолчали. Из соседней комнаты раздался храп остальных оазианцев. В конце концов Любитель Иисуса-Один прибавил:
— Я бою?ь, ч?о в?е мои моли?вы заблудили?ь.
Питер несколько раз повторил про себя полурастаявшее слово.
— Заблудились? — переспросил он.
— Заблудили?ь, — подтвердил Любитель-Один, расцепив руки и указав одной рукой вверх. — Бог оби?ае? ?ам, — другая рука ткнула вниз, — моли?ва иде? здесь.
— Молитвы не путешествуют в пространстве, Любитель—Один, — пояснил Питер. — Молитвы никуда не идут, они просто есть. Бог здесь, Он — с нами.
— ?ы ?лышишь Бога? ?ейча??
Оазианец вскинул голову с восторженным вниманием, расщелина на его лице вздрогнула.
Питер вытянул затекшие ноги, внезапно ощутив, что его мочевой пузырь полон.
— Прямо сейчас я слышу только, как мое тело говорит, что мне необходимо отлить часть воды.
Оазианец кивнул и жестом позвал Питера следовать за ним. Питер высвободился из своей колыбели и нащупал на полу сандалии. Насколько он мог судить за эти первые двадцать с лишним часов своего пребывания здесь, туалетов в жилищах оазианцев не было. Все испражнялись вне домов.
Питер и Любитель Иисуса-Один вместе вышли из опочивальни. Они миновали смежную комнату с ее спящими, которые, завернувшись в свои коконы, были неподвижны, словно трупы, сходство нарушало только их хриплое дыхание. Питер шел на цыпочках, Любитель Иисуса шел нормальным шагом, бархатистая кожа на его подошвах касалась пола совершенно бесшумно. Бок о бок они прошагали через сводчатый коридор и вышли за бисерную занавеску на открытый воздух (если вообще можно назвать «открытым» воздух на Оазисе). Солнце сияло прямо в опухшие глаза Питера, и он еще сильнее почувствовал, как вспотело и чешется все его тело после той мучительной лежанки.
Оглянувшись мимоходом на только что покинутое здание, Питер заметил, что за те несколько часов, что он здесь, оазианская атмосфера энергично потрудилась над словами «ДОБРО ПО ЖАЛОВАТЬ», украшавшими наружную стену, растворила краску, превратив ее в цветную пену, стекающую к земле; теперь буквы поблекли и стали напоминать кириллические каракули.
Любитель Иисуса-Один заметил, что Питер глядит на остатки приветствия.
— ?лово на ??ена ?коро уйди. ?лово, в памя?ь, о??авай?я.
И он коснулся груди, словно показывая, где именно останется память о слове в его случае, или, может, свидетельствовал о глубоких душевных чувствах. Питер кивнул.
Затем Любитель Иисуса-Один повел его улицами (можно ли называть улицами немощеные тропы, если они достаточно широки?) вглубь поселения. Никого не было поблизости, никаких признаков жизни, хотя Питер знал, что толпа людей, встреченная им ранее, должна находиться где-то здесь. Все строения выглядели одинаково. Овал, овал, овал, янтарь, янтарь, янтарь. Если этот поселок и база СШИК — единственные архитектурные сооружения на Оазисе, значит это мир, в котором эстетические тонкости не востребованы и всем заправляет утилитаризм. Это не должно было его беспокоить, но все-таки беспокоило. Ранее он решил, что церковь, которую он построит, должна быть простой и непритязательной, донося идею о том, что внешняя форма не имеет значения — только душа, что внутри, но теперь он был склонен сделать церковь образчиком красоты.
С каждым шагом ему все сильнее хотелось помочиться, и он думал о том, неужели Любитель Иисуса-Один нарочно ведет его подальше, чтобы он мог уединиться и справить нужду. Самим оазианцам приватность была без надобности, во всяком случае не для туалетных дел. Питер видел, как они испражняются прямо на улицах, совершенно не скрываясь. Идут себе по своим делам, а потом из-под подола сутаны на земле остается послед черепахи: серо-зеленые катышки, ничем не пахнущие и, если на них наступить, рассыпающиеся в пористую пульпу, как меренги. Испражнения недолго остаются на поверхности. Не то их сдувает ветром, не то поглощает почва. Питер ни разу не видел, чтобы оазианцы мочились, — видимо, у них нет такой надобности.
А вот у Питера она имелась и становилась все насущнее. Он уже хотел сказать Любителю Иисуса-Один, что они должны остановиться немедленно где-нибудь, когда оазианец остановился возле некой кольцеобразной структуры, архитектурного аналога бисквитного рулета, но размером со склад. Его низкая крыша была, словно фестонами, украшена трубами… нет, воронками — широкими керамическими воронками, похожими на вазы из обожженной глины, все раструбом в небо. Любитель-Один жестом пригласил Питера войти через дверной проем из бусин. Питер подчинился. Внутри его встретил беспорядочный строй кадок, канистр и бочек, все разные, все сделаны вручную, каждая была оснащена трубой, скрывающейся в потолке. Емкости были расположены по краям комнаты, оставляя центр свободным. Рукотворный пруд размером со средний бассейн на заднем дворе в зажиточной части Лос-Анджелеса мерцал бледно-изумрудной водой.
— Вода, — сказал Любитель-Один.
— Очень… умно, — похвалил Питер, отбросив слово «находчиво», как слишком сложное. Вид полного бассейна и дюжин труб, сочащихся влагой, еще сильнее убедил его в том, что он и сам сейчас обмочится.
— До??а?очно? — спросил Любитель-Один, когда они направились к выходу.
— Э-э… — колебался Питер, он был смущен.
— До??а?очно воды? Мы можем ее ча??ь о?ли?ь.
До Питера наконец дошло, в чем тут недоразумение. «Отлить часть воды» — ну конечно! Вот она, коллизия между буквальным и переносным значением, а ведь он читал об этом в отчетах других миссионерских экспедиций и обещал сам себе избегать двусмысленностей где бы то ни было.
Но реакция Любителя-Один на его просьбу была такой уступчивой, сдержанной и мягкой, что не было и намека на коммуникационный сбой между ними.
— Извините меня, — сказал Питер Любителю-Один, шагнул назад, на середину улицы, приподнял дишдашу и помочился вволю.
Проведя немало, как ему показалось, минут за этим приятным занятием, он был готов вернуться и снова присоединиться к Любителю Иисуса-Один. И как только он это сделал, Любитель Иисуса-Один изверг на землю одиночный фекальный катыш. Этакий знак уважения к непостижимому ритуалу — вроде того, как европейцы целуются правильное количество раз в правильные части лица.
— ?еперь ?нова ?ы ?пать? — Оазианец показал в ту сторону, откуда они пришли, туда, где ждала пропитанная потом, воняющая кокосовой стружкой ванна в доме с храпунами.
Питер уклончиво улыбнулся:
— Сначала отведите меня туда, где будет новая церковь. Я хочу увидеть еще раз.
И вот они вышли из поселка и двинулись вдоль кустарника к месту, избранному под строительство. Еще ничего не было построено. Площадку разметили четырьмя выбоинами в почве, обозначавшими углы будущей конструкции. А внутри этой демаркации Питер начертил эскиз внутреннего убранства, объясняя семидесяти семи душам, собравшимся вокруг него, что обозначает та или иная линия. Теперь он снова увидел свой набросок на пустынном клочке земли, после многочасового перерыва, затуманенными от усталости глазами — увидел так, как, наверное, видели его эскиз оазианцы: грубые и таинственные иероглифы, выдолбленные в грязи. Он чувствовал, что не соответствует задаче, которая стоит перед ним, — слишком вульгарен. Би, конечно же, убедила бы его, что он просто не выспался и поэтому видит реальность в искаженном свете, и, разумеется, она была бы права.
На площадке виднелись некоторые следы пребывания сообщества Любителей Иисуса. Маленькая лужица, которую срыгнул один из юных оазианцев во время вступительной речи Питера. Пара башмаков, изготовленных специально в подарок Питеру, но на несколько дюймов меньше, чем нужно (ошибка, которая не вызвала ни смущения, ни удивления, ее лишь молча приняли к сведению). Полупрозрачный янтарный кувшин с водой, почти порожний. Металлический блистер (лекарственный знак любезности СШИК), из которого было выдавлено все до последней таблетки. Две декоративные подушки, на которых двое самых маленьких детишек прикорнули, когда взрослая беседа забрела слишком далеко в незримые эмпиреи.