Питер помедлил несколько секунд, а потом подобрал подушки и сложил их вместе. Затем он опустился на землю, подсунув подушки под голову и бедро. Усталость тут же начала вытекать из его тела, словно сама почва поглощала ее. Он пожалел, что не один сейчас.
— ?ы недоволен нашей крова?ью, — заметил Любитель Иисуса-Один.
Свистящий кластер на последнем слове не позволил Питеру понять его, и он переспросил:
— Простите, я не расслышал, что вы только что…
— ?ы был… не рад, — сказал Любитель-Один, стиснув перчатки в старательных поисках произносимого слова, — в нашей крова?и. ?он никогда не пришел.
— Да, это правда, — признался Питер с усмешкой. — Сон не пришел.
Он чувствовал, что честность — лучшая политика. И без излишней дипломатии может быть еще достаточно недоразумений.
— Зде?ь ?он приде? к ?ебе, — заключил Любитель-Один, обозначив взмахом затянутой в перчатку руки открытое пространство вокруг.
— Да, сон придет ко мне.
— Хорошо, — сказал оазианец. — Значи?, в?е буде? хорошо.
Все будет хорошо? Да, были все основания надеяться на это. Питер чувствовал, что его здешняя миссия идет на лад. Уже случились необъяснимые маленькие удачи — и вправду маленькие, их нельзя назвать настоящими чудесами, но и этого достаточно, чтобы сказать: Бог проявляет особый интерес к его планам. Например, Питер рассказывал про Ноя и Потоп (по просьбе оазианцев), и в тот самый миг, когда в Писании разверзлись небеса, на самом деле начался дождь. А потом был еще удивительный случай, когда все они закончили работу перед наступлением ночи и жаровни погасли. Они сидели в темноте, и Питер читал наизусть первые стихи Книги Бытия (снова по просьбе оазианцев), и на словах Бога «да будет свет» одна из жаровен вдруг снова с шипением ожила и окатила всех золотым сиянием. Совпадения — вне всяких сомнений. Питер не был суеверен. Гораздо ближе к истинному чуду, как он считал, были искренние проявления веры и братства со стороны этих людей, так невероятно не похожих на него самого.
С другой стороны, не обошлось и без некоторых разочарований. Или не разочарований в прямом понимании, просто неудач коммуникации. И он даже не представлял, почему это произошло, не мог понять, чего же в самом деле он не понял.
Например, фотографии. Если он чему и научился за многие годы, так это тому, что лучший — и кратчайший — путь к сближению с незнакомыми людьми — это показать им фотографию жены, дома, себя в юные годы, одетым по моде и с прической ушедшего десятилетия, фотографии родителей, братьев и сестер, фотографии детей. (Ну, детей-то у него нет, но это сама по себе хорошая тема для разговора. Люди всегда спросят: «А дети?» — считая, что самое лучшее ты приберег напоследок.)
Наверное, зря он устроил представление «Покажи и расскажи» на такую многочисленную группу оазианцев. Семь с лишним десятков человек изучали его фотографии, передавая друг другу, и почти у всех виденное не совпадало с комментариями Питера. Хотя, честно говоря, Любители Иисуса, сидевшие рядом и имевшие возможность сопоставить образ и пояснения к нему, тоже понимали с трудом.
— Это моя жена, — объясняет Питер, вытаскивая верхнюю фотографию из пластикового кармашка альбома и протягивая ее Любителю Иисуса-Один, — Беатрис.
— Беа?ри?, — повторяет Любитель Иисуса-Один, плечи содрогаются в такт его усилиям.
— Сокращенно — Би, — говорит Питер.
— Беа?ри?, — произносит Любитель Иисуса-Один.
Он осторожно держит фотографию пальцами в перчатках строго горизонтально, как будто опасается, что миниатюрная Беатрис, позирующая в своих джинсах цвета шелковицы и свитере из искусственного кашемира, соскользнет с бумажки на землю. Питер все думал, могут ли эти люди видеть в общепринятом смысле, поскольку ничто на их лицах даже отдаленно не напоминало глаз. Они не слепы, это очевидно, но… а вдруг они не в состоянии декодировать двухмерное изображение?
— ?воя жена, — говорит Любитель Иисуса-Один, — воло?ы очень длинны.
— Были, раньше, — отвечает Питер. — Теперь они короче.
Интересно, длинные волосы — это привлекательно или отвратительно для тех, кто не имеет их вовсе?
— ?воя жена люби?ь Ии?у?а?
— Конечно любит.
— Хорошо, — говорит Любитель Иисуса-Один, протягивая фотографию сидящему рядом, а тот принимает ее, словно святыню.
— А на следующей фотографии, — сообщает Питер, — дом, в котором мы живем. Он находится в предместье… э-э… в городке недалеко от Лондона, в Англии. Как видите, наш дом почти такой же, как все остальные дома вокруг него. Но внутри он отличается. Точно так, как все люди выглядят одинаково снаружи, но внутри, благодаря вере в Господа, они отличаются друг от друга.
Питер огляделся, чтобы оценить, насколько доходчиво это сравнение. Десятки оазианцев стояли на коленях концентрическими кругами, центром которых был он сам, и торжественно ждали, пока прямоугольная карточка доберется до них. За исключением цвета одеяний и некоторой несущественной разницы в росте, все они выглядели одинаково. Среди них не было ни толстых, ни мускулистых, ни долговязых, ни кривобоких. Ни мужчин, ни женщин. Просто ряды компактных, стандартизированных созданий, одинаково припавших к земле, одетых в платье идентичного фасона. А под капюшонами у них коагулированное мясное рагу, в котором он не может, не может, никак не может распознать лицо.
— Игла, — сказало существо по имени Любитель Иисуса-Пятьдесят Четыре, содрогнувшись. — Ряд игла. Ряд… ножа.
Питер понятия не имел, о чем он. На фотографии было невзрачное здание бывшей городской управы и тонкие прутья металлической ограды вокруг него.
— А это, — сказал Питер, — это наш кот Джошуа.
Любитель Иисуса-Один созерцал фотографию секунд пятнадцать или двадцать.
— Люби?ель Ии?у?а? — спросил он наконец.
Питер рассмеялся.
— Он не может любить Иисуса, — сказал он. — Джошуа — кот.
Эта информация была встречена молчанием.
— Он не… Он животное. У него нет… — Слово «самосознание» пришло Питеру на ум, но он его отверг. Слишком много свистящих звуков в начале. — Мозг у него очень мал. Он не может думать, что хорошо, что плохо или для чего он живет. Он только ест и спит.
Он чувствовал, что несправедливо так говорить. Джошуа умел гораздо больше. Но правда и то, что он был аморальным существом и никогда не беспокоился о том, зачем он появился на этот свет.
— И все-таки мы его любим, — прибавил Питер.
Любитель Иисуса-Один кивнул:
— Мы ?оже любим ?ех, к?о не люби? Ии?у?а. Хо?я они умру?.
Питер отделил еще одну фотографию.
— А вот это, — сказал он, — моя церковь дома.
Он чуть было не повторил остроту Би-Джи насчет того, что они не собирались бороться за архитектурные премии, но сподобился вовремя прикусить язык. Прозрачность и простота — вот что ему нужно здесь, по крайней мере до тех пор, пока он не поймет, насколько эти люди подготовлены.
— Игла. ?ак много иглы, — сказал оазианец, чей номер Любителя Иисуса Питер еще не выучил.
Питер нагнулся вперед, чтобы взглянуть на фото вверх ногами. Никаких игл на ней он не увидел. Только уродливый глуповатый фасад церкви, взявшей чуточку от псевдоготического стиля в виде арки и металлических ворот в изгороди, окружающей здание. Затем он заметил острия на концах прутьев.
— Нам нужно держать воров подальше, — объяснил он.
— Вор умре?, — согласился кто-то из оазианцев.
Следующим в стопке шло еще одно фото Джошуа, на котором он спит, свернувшись на одеяле, и прикрывает лапкой глаза. Питер вытащил эту карточку и спрятал под низ, потом достал другую.
— Это задний двор церкви. Раньше там была стоянка машин. Сплошной бетон. Мы сняли бетон и заменили почвой. Мы решили, что люди могут прийти в церковь пешком или припарковаться на улице… — Еще не договорив, он уже понял, что половина того, что он сказал, если не все, скорее всего, совершенно непостижимо для этих людей. Но он не мог остановиться. — Мы рисковали. Но риск оправдался… это было… это привело к успеху. Появилось много хорошего. Выросла трава. Мы посадили кусты и цветы и даже несколько деревьев. Теперь, когда тепло, там играют дети. Там, откуда я прибыл, погода не всегда теплая…
Он нес околесицу. Соберись, сказал он себе.
— Где ?ебя?
— Что?
Оазианец приподнял фотографию:
— Где ?ебя?
— На этой меня нет, — сказал Питер.
Оазианец кивнул. Отдал карточку соседу.
Питер извлек следующее фото из пластикового футляра. Даже если бы воздух Оазиса не был таким влажным, он бы уже взмок от пота.
— Это я в детстве, — пояснил он. — Фотографировала тетя, кажется. Сестра моей матери.
Любитель Иисуса изучил изображение Питера в трехлетнем возрасте. На ней Питер, маленький по сравнению с окружающей обстановкой, но все же заметный в ярко-желтой парке и оранжевых рукавицах, махал в камеру. Это была одна из немногих семейных фотографий, оставшихся в доме матери Питера после ее смерти. Питер очень надеялся, что оазианцы не попросят показать фотографию отца, потому что мать уничтожила их все до одной.
— Очень вы?окий дом, — прокомментировал Любитель Иисуса-Пятьдесят Четыре, имея в виду высотный дом на заднем плане фотографии.
— Это было ужасное место, — сказал Питер. — Унылое. И к тому же опасное.
— Очень вы?окий, — повторил Любитель Иисуса-Пятьдесят Четыре, передавая квадратный листок следующему в ряду.
— Мы перебрались в другое место, где было лучше. Вскоре после этого, — сказал Питер. — В любом случае там было безопаснее.
Оазианцы одобрительно загудели. Перебраться туда, где лучше и безопаснее, — такая идея была им очень близка.
Тем временем фотографии продолжали путешествовать в толпе. Один оазианец спросил Питера насчет фотографии с церковью. На ней несколько прихожан собрались снаружи, по очереди входя в синюю дверь. Среди них был Дьюар — ветеран войны в Афганистане, который прыгал на костылях, отказавшись от бесплатного протеза, предложенного министерством обороны, поскольку очень ценил любой повод, чтобы поговорить о войне.
— У мужчины не? ноги, — заметил оазианец.
— Верно, — подтвердил Питер. — Была война. Его нога была сильно ранена, и докторам пришлось ее отрезать.
— Человек ?еперь умер?
— Нет, он жив-здоров. Совершенно.
Отовсюду донесся удивленный шепот, послышались возгласы: «?лава В?евышнему!»
— А это, — сказал Питер, — моя свадебная фотография. Это я и моя жена Беатрис в день, когда мы поженились. А у вас бывают свадьбы?
— У нас бываю? ?вадьбы, — сказал Любитель Иисуса-Один.
Не прозвучал ли его ответ слегка насмешливо? Раздраженно? Устало? Чисто информативно? Питер не мог определить. Интонации вообще не было как таковой, насколько он мог расслышать. Лишь старательные попытки экзотической плоти сымитировать работу голосовых связок.
— Она познакомила меня с Христом, — прибавил Питер. — Она привела меня к Богу.
Эти слова взволновали оазианцев гораздо сильнее, чем все фотографии.
— ?воя жена находя? Книгу, — сказал Любитель Иисуса-Семьдесят-С-чем-то. — Читаю?, читаю?, читаю? раньше ?ебя. Уча? ?ехнику Ии?у?а. По?ом ?воя жена иду? к ?ебе и говоря?: «У меня е??ь Книга ??ранных Новых Вещей. Чи?ай ?еперь ?ы. Мы не погибнем, но будем име?ь жизнь вечную.
В таком изложении это скорее было похоже на прелюдию к совращению Евы змием в райском саду, нежели на будничные христианские аллюзии Би в больничной палате, где они впервые встретились. Но было интересно, что оазианец совершил такое усилие и процитировал Евангелие от Иоанна. Наверное, Курцберг научил их этому.
— Курцберг учил вас?
Ответа не последовало. Любитель Иисуса молчал.
— Дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную[11], — сказал Питер.
— Аминь, — отозвался Любитель Иисуса-Один, и вся паства эхом повторила то же самое. Слово «аминь» казалось милостиво скроенным как раз под их рты, или какую там часть тела они используют для разговора. — Аминь, аминь, аминь.
Свадебное фото добралось до оазианца в оливково-зеленой рясе. Он — или она? — отпрянул.
— Нож, — сказал оазианец. — Нож!
И правда, на картинке Питер и Би сжимали рукоять громадного ножа, собираясь отрезать ритуальный кусок свадебного торта.
— Это традиция, — пояснил Питер. — Ритуал. Это был очень счастливый день.
— ?ча??ливый день… — эхом отозвался оазианец, будто папоротник влажно хрустел под ногами.
Питер повернулся в гамаке на другой бок, прячась от рассветных лучей. Растопленный оранжевый свет становился горячее. Питер лег на спину, уставившись на небо, фиолетовые пятна — видения после яркого солнца — танцевали перед глазами в безоблачном просторе. Скоро видения исчезли, а небо стало золотым, словно позумент. Бывал ли хоть раз домашний восход таким же золотым? Он не мог припомнить. Он вспоминал золотистый свет на постели, искрящийся мех Джошуа, плавные линии обнаженных бедер Би, когда утро было теплым и она сбрасывала простыни. Но никогда не бывало, чтобы золотело все небо, ведь небеса за окном спальни были голубыми, кажется? Питер рассердился на свою забывчивость.
Как много он хотел рассказать Би и как мало написал. Когда появится следующая возможность послать ей письмо, он не подведет, ему помогут заметки, которые он нацарапал в своих блокнотах, чтобы перечислить все самые важные события, случившиеся за последние сто шестьдесят часов. Но нюансы он упустит. Он забудет безмятежные, безмолвные, задушевные моменты между ним и его новыми друзьями, неожиданные проблески взаимопонимания в тех областях, где, как ему казалось, сгустилась непроглядная и безнадежная тьма. И даже это золотое небо он забудет упомянуть.
Записные книжки лежали в рюкзаке, где-то на дне. Надо бы, наверное, держать их в гамаке, тогда он сможет поведать им свои мысли и впечатления, как только они возникнут. Да, но вдруг он уколется карандашом во сне или карандаш провалится в дырку сетки на жесткий пол внизу. От удара весь графит внутри может раскрошиться, и очинить карандаш будет невозможно. Питер очень дорожил своим карандашом. Если с ним обращаться должным образом, то он прослужит еще долго, когда все шариковые ручки потекут, когда высохнут все чернила и выйдут из строя все пишущие машинки.
К тому же он наслаждался часами, проведенными в гамаке, часами, свободными от каких-либо дел. Пока он трудился вместе со всеми на земле, его мозг постоянно гудел, живо реагируя на проблемы и отыскивая решения. В его служении каждая встреча может стать судьбоносной. Ничто не должно приниматься как данность. Оазианцы действительно считали себя христианами, но очень слабо разбирались в учении Христа. Сердца их переполняла аморфная вера, но умам недоставало понимания — и они это знали. Их пастору нельзя было расслабиться ни на минуту, слушая их, наблюдая за их реакциями, выискивая проблеск света.
И если говорить о делах более мирских, ему нужно было так же сосредоточиться на физическом труде: перетаскивание камней, приготовление раствора, копание ям. Когда завершалась дневная работа и оазианцы шли по домам, какое блаженство было залезть в гамак и знать, что можно больше ничего не делать. Как будто сеть вылавливала и подвешивала его над стремниной ответственности в некоем лимбе. Это не был лимб в католическом понимании, разумеется, а благодатные нети между сегодняшними и завтрашними трудами. Шанс побыть праздным животным, ничем не владеющим, кроме собственной шкуры, животным, вытянувшимся в темноте или дремлющим на солнце.
Сеть, из которой ему соорудили гамак, была одной из многих на площадке. В сетях оазианцы перетаскивали кирпичи. Они приносили их… откуда? Оттуда, где эти кирпичи водились. Через кустарник к церкви. Четверо оазианцев, по одному на каждый угол сети, обвязанный вокруг его (или ее?) плеча, торжественно шествовали, неся груду кирпичей, будто гроб с покойником. И хотя будущая церковь находится не слишком далеко от основной группы домов — просто достаточно отдаленно, чтобы придать ей обособленный статус, — это все-таки довольно долгий путь, если несешь кирпичи. Похоже, поблизости не было никакого доступного колесного транспорта.