богатели всё больше и больше.
Тогда-то несметное состояние в сочетании с ограниченным генофондом и стало роковым
образом на них сказываться. Кровосмешение, к которому их по большей части принуждало общество,
не забывшее об их дурной репутации, начало вызывать сбои в работе семейной психики. Они
выживали из ума всё больше и больше, и обходилось им это недёшево.
Беатрис основала Музей Бобовых — вместилище крупнейшей в мире коллекции гороха.
Гораций вырыл каньон, размером и очертаниями повторяющий Вестминстерский дворец — эдакую
огромную формочку для желе в виде Матери всех парламентов. Джереми завёл стаю лисиц, которых
обычно использовал на охоте в качестве гончих, пока не перешёл на уровень выше, и не начал
врываться в дома людей с отрядом хорошо обученных барсуков.
Атмосфера всеобщей ненависти при индивидуально протекающих безумствах стала почти
осязаемой. Тётушка София, которой реже, чем остальным приходилось занимать ума, уехала за
границу с твёрдым намерением найти какое-нибудь спасительное средство.
И, по всей видимости, безуспешно. Однако после долгих лет странствий она вернулась на
удивление спокойной и уравновешенной, может даже немного самодовольной.
По возвращении она первым делом основала кладбище Гримпен и заказала Друанам семейный
склеп в самом труднодоступном его уголке. Каждому члену семьи, за исключением самой Софии,
было отведено в нём место. На вопрос "зачем?" она с мрачным удовлетворением ответила, что за
время путешествия поняла одну вещь: у Друанов нет никакой надежды избавиться от семейного
недуга, они обречены на вымирание. А места в склепе у тётушки нет, потому что она переживёт всех
остальных.
Остальные члены семьи многозначительно переглянулись. При всём своём слабоумии, они без
всяких синоптиков смекнули, куда ветер дует.
В один прекрасный день Софию как будто бы покинула удача. С ней произошёл ряд
несчастных случаев, и все — с летальным исходом. Её объявляли мёртвой несколько раз, поскольку
злоключения — то в виде невзначай упавшего мешка с бетоном, то в виде иного тяжёлого предмета,
который совершенно случайно пролетал на уровне её головы — преследовали её на каждом шагу.
Удивительное дело: никого из её родственников даже близко не было в момент внезапного —
как гром среди ясного неба — несчастья. И всегда они имели железное алиби, подготовленное порой
несколькими днями ранее. София же как ни в чём не бывало приподнималась на столе морга,
потягивалась и спрашивала, во сколько будет чай.
Однако в последний раз её постигло в высшей степени неудачное стечение обстоятельств:
София, паровой каток и четыре тонны гелигнита оказались в одно время и в одном месте. На этот раз
справиться о позднем завтраке во время вскрытия у неё не было никакой возможности. Тётушку
Софию сняли с деревьев, соскоблили с дороги, сетями для креветок собрали с поверхности утиного
пруда, со всеми почестями поместили в её любимую сидячую ванну вместе с излюбленными банными
принадлежностями, и погребли в самом тёмном углу фамильного склепа. С ней было покончено.
Месяца на два.
Затем, однажды утром, её живые родственники обнаружили, что кто-то не спустился к
завтраку. Беатрису они нашли привязанной за лодыжки к люстре. На её лице застыло выражение
чистейшего ужаса, а сама она была мертва-мертвёхонька. Бобовые валялись по всей комнате. Ещё
пять фунтов гороха были обнаружены во время вскрытия у неё в горле — они забили ей пищевод и
перекрыли дыхательные пути. Через месяц на тарелке в трофейной появилась голова Джереми.
Спустя ещё две недели изувеченное тело Горация было найдено в Вестминстерской Башне на глубине
в три сотни футов.
Они умирали один за другим, и очевидно, от рук того, кто был в курсе их маленьких
странностей. Феликса придавило менгиром. Дафна утонула в холодце. Учитывая любимую забаву
Джулиана, может и к лучшему, что они так и не нашли нижнюю часть его тела. Очень скоро склеп
Друанов заполнился.
Если бы только кому-нибудь пришло в голову заглянуть в склеп к тётушке Софии. Если бы кто-
нибудь удосужился разузнать, где именно она побывала. Если бы только кто-нибудь навёл справки о
внезапной вспышке детского малокровия в округе. Да, загадочная "Гримпенская эпидемия". Ни один
ребёнок не умер от этой болезни, а у всех, кто уехал, здоровье быстро улучшилось. Врачи только
руками разводили.
Если бы они внимательно сравнили записи, их, возможно, заинтриговала бы ещё одна
любопытная особенность, объединявшая всех больных детей. В ночь, когда они заболели, всем
снился один и тот же ночной кошмар: грязная тёмная комната, вроде подвала или тюрьмы, с
глубокими углублениями в стене. Их словно притягивало в тот угол комнаты, где она превращалась в
мрачный альков. Они никак не ожидали увидеть старомодную сидячую ванну в таком заброшенном
месте. Затем, полным ужаса взглядом они смогли разглядеть, что в ванне сидит бледная старуха с
безжалостным, гипнотизирующим взглядом, выражающим такой безмерный голод, что при
воспоминании об этом дети начинали хныкать и что-то бормотать. Когда старуха поднялась из ванны
и медленно, но верно, с ужасающей неотвратимостью, будто огромный паук-альбинос, двинулась на
них, ни пошевелиться, ни убежать они не могли. “Тётка-мочалка! Тётка-мочалка!” — кричали они.
Вспышки анемии продолжались даже после того как последний из Друанов был похоронен в
склепе. В течении многих лет считалось, что это вредное влияние болота, и родители, которые могли
себе такое позволить, отправляли своих детей подальше, пока те не окрепнут настолько, чтобы
"противостоять болезни". Между тем кладбище медленно наполнялось отвергнутыми, никому не
нужными мертвецами. Когда места не осталось, его тут же забросили. Со временем кладбище начала
поглощать земля.
Без крайней необходимости никто не стал бы сюда приходить. Даже самые циничные и
одуревшие от опиума поэты нашли бы кучу других дел, вместо того, чтобы сидя на одной из могил,
сочинять сонет. Да что сонет, поэта даже на хокку не хватит.
Об этой отвратительной дыре уже забыли, а "эпидемия анемии" всё продолжалась.
До одного случая восьмилетней давности.
* * *
Йоханнес Кабал миновал остатки ворот и посмотрел по сторонам, оценивая положение дел.
Вид кладбища заметно ухудшился за те восемь лет, что он здесь не был. Признаки того, что сюда кто-
то с тех пор приходил, также отсутствовали. Это ничуть его не удивило. Надгробия покосились под
чуть более лихим углом, мох расползся по камню чуть дальше, а чтобы прочитать какую-нибудь
надпись, пришлось бы повозиться с проволочной щёткой при косом освещении. Признаков
человеческого вмешательства, однако, не было вовсе. "Хорошо, — подумал он. — В этой и без того
непростой затее станет на пару переменных меньше". Он поудобнее перехватил саквояж левой рукой
и двинулся дальше. Ворона покачивалась у него на плече, и взгляд её метался из стороны в сторону.
Вид у неё был настороженный; ей совсем не нравилось это место.
Кабал пробирался средь камней и высоких пучков травы, направляясь, как можно прямее, к
семейному склепу Друанов. По пути он вспоминал свои ранние исследования в области природы
жизни, смерти и некого пограничного состояния. Когда эти исследования привели его однажды в это
место, всё закончилось тем, что обратно к тропинке он, если не бежал, то уж точно шёл очень быстро.
Воспоминания отвлекли его, он споткнулся о какой-то предмет, скрытый в высокой траве, и,
восстанавливая равновесие, слегка покачнулся — ворона при этом бешено захлопала крыльями.
Чтобы посмотреть, что это был за предмет, он обернулся и снял заслонку со своего потайного фонаря.
По природе человек неэмоциональный, он всё же приподнял бровь и открыл рот в беззвучном "о".
Это был старый армейский полевой телефон, его деревянный корпус находился на поздней
стадии разложения, и Кабалу не захотелось к нему прикасаться. Бакелитовая трубка валялась рядом, а
телефонный провод вёл, как стало ясно через мгновение, в могилу, надгробная плита у которой была
немного сдвинута. Кабал смутно помнил, что видел этот аппарат во время прошлого визита. Он
поджал губы и выпрямился. С бесхозным телефоном,несомненно, была связана какая-нибудь чудная
история, но у него совершенно не было времени и желания узнавать, какая именно. Он пришёл сюда
по делу — нельзя позволять себе отвлекаться. Он снова повернулся в сторону склепа Друанов и
продолжил путь.
Склеп по большей части находился под землёй — от высокого уровня грунтовых вод его
защищали искусная постройка и толстый слой свинца. Входом служило небольшое практичное
сооружение на поверхности — эдакий угольный сарай с претензией на готику. Примечательным в
нём были только надпись ДРУАНЫ, заглавными латинскими буквами высеченная над дверью, и сама
дверь: внушительная, состоящая из каменных плит, скреплённых полосами анодированного железа.
Кабала больше интересовал замок. Тот, что был врезан в дверь, испортили уже давно в результате
неумелой попытки взлома. Сначала его заменили тяжёлым навесным замком, дужка которого
проходила через запор, надёжно прикреплённый к поверхности двери — теперь он лежал на земле,
полускрытый нездорового вида невысоким кустарником, что пучками рос вокруг. Смотреть на него
нужды не было — Кабал и так знал, что его дужка старательно распилена ножовкой. Вместо него
висел блестящий замок из нержавеющей стали. Он приподнял его одной рукой и отодвинул крышку
замочной скважины большим пальцем. Она легко поддалась: замок оказался в первозданном
состоянии, несмотря на годы в таких влажных условиях. Не было никаких признаков порчи.
Свободной рукой Кабал достал связку ключей из кармана и выбрал маленький ключ. Он вставил его в
замочную скважину и медленно повернул. Пока ключ медленно и без препятствий делал полный
оборот, Кабал чувствовал, как внутри замка движется каждая из металлических деталей. Щелчок
открывшегося замка был едва слышен. Кабал порадовался этому про себя, аккуратно вынимая дужку
из запора и опуская замок в карман. "Не стоит экономить на качестве", — подумал он.
С низким жалобным хрипом дверь открылась на каменную лестницу, ширины которой едва
хватило бы и для гроба и для носильщиков. Бледное неестественное сияние, слабо освещавшее
ступеньки, порождал, по всей видимости, фосфоресцирующий лишайник. Тонким налётом он
покрывал, похоже, весь склеп, производя обманчивое свечение, настолько тусклое, что сразу и не
скажешь, было ли оно вообще. Словно в послеобразе, оставшемся на внутренней стороне века, ему
удалось разглядеть края ступенек, камни окрашенные призрачным светом, а под лестницей — нечто
похожее на раздробленные куски дерева.
Где-то в темноте, за углом, что-то двинулось по полу и по обломкам гроба, отчего те
зашевелились и заскрипели.
Неуёмный гул, создаваемый сверчками, козодоями и лягушками в лужицах на болоте, резко
стих. Ворона рванула у него с плеча в направлении ворот, издав при этом тревожное «Кар!». Кабал с
недовольством посмотрел по сторонам.
— Вот значит как, — тихо сказал он. Подняв фонарь, он полностью сдвинул заслонку и
направил свет яркого ацетиленового пламени вглубь склепа. Что бы там ни двигалось, оно сразу же
перестало. Кабал откашлялся в наступившей тишине.
— Я вернулся, — сказал он. Снизу донёсся резкий выдох, почти шипение. Звук весьма походил
на человеческий. — У меня есть предложение.
Тишина. Кабал наклонился вперёд и положил руку на дверную раму.
— Слышишь? Предложение.
Опять тишина. Кабал начал барабанить пальцами по раме.
— Я прекрасно знаю, что ты меня слышишь. Поговорим как взрослые, или мне снова тебя
запереть, выбросить ключ в ближайшую топь и думать о тебе забыть? У тебя тут, должно быть, не
очень весело. Представь, что это длится десятки лет. Сотни.
Он снова услышал какое-то движение, но оно почти тут же прекратилось.
— Ладно, — сказал Кабал. — Как знаешь. Если такова твоя позиция, надеюсь, она составит
тебе хорошую компанию. Компания тебе понадобится. Прощай.
Он притворился, будто хочет закрыть дверь.
Существо внизу снова шевельнулось. Как гигантский паук, на четырёх тонких конечностях оно
медленно выползло на свет. Растрёпанное и бесформенное, оно то ли ползло, то ли кралось по
обломкам, пока не оказалось у подножия лестницы. Кабал немного уменьшил свет фонаря. Он понял,
что ему трудно смотреть на это страшилище.
— Вот, — сказал он с уверенностью, которой не чувствовал. — Так-то лучше.
При звуке его голоса существо из склепа резко вскинуло голову, и Кабал слегка отпрянул под
его испепеляющим взглядом: взглядом бледно светящихся глаз, что устремился на него
преисполненный неприкрытой ненависти. Кабал понял, что, несмотря на прохладу ночи, его прошиб
пот. Дело оказалось сложнее, чем он думал. Существо хрипло откашлялось, словно впервые за много
лет пытаясь заговорить.
— Ты ублюдок, — сказало оно. От долгого молчания его голос стал скрипучим. — Ты самый
настоящий ублюдок.
Кабал моргнул. Такой сильной враждебности он не ожидал
— Как София? — спросил он, чтобы выиграть время. Существо не отводило глаз.
— Обратилась в прах. И тебе пора. — Оно опустило взгляд. — И мне.
— Значит, добрался до неё? Я знал, что ты сможешь.
Послышался звук — то ли кашель, то ли смех.
— Добрался-добрался. Толку от этого мало
— А были другие?..
— Нет. Откуда им взяться? Она никогда никого не убивала таким образом. Лишь эти дурацкие
убийства. Ирония. Они задумывались как ирония. Детям она не хотела причинять необратимый вред.
Остальные — трупы. По крайней мере, они не визжали, когда я их ел. — Пауза. — Я был голоден.
Кабал услышал в голосе нотку бессознательного извинения. Хорошо, что-то человеческое ещё
осталось. Возможно, не всё ещё потеряно.
— Как я уже сказал, — продолжил он, — у меня к тебе предложение.
— Предложение.
Снова этот звук, не то кашель, не то смех.
— Всё это время я ждал, что ты вернёшься, надеялся, что ты освободишь меня, выпустишь. А
ты появляешься с предложением. Ты совсем не изменился.
Взгляд светящихся глаз снова сосредоточился на лице Кабала.
— Почему ты бросил меня? Я думал, что у тебя сдали нервы, но теперь сомневаюсь. Возможно,
ты просто оставил меня здесь про запас, если вдруг я понадоблюсь тебе в будущем. Это так?
Кабал вспомнил, как у него внутри всё сжалось, когда он услышал тот крик внизу много лет
назад. Какой была на ощупь дверь из камня и железа. Он слышал, как захлопнул её, закрыл запор и
повесил замок, который они захватили с собой на всякий случай.
Он вспомнил, как бежал, забыв себя от страха, как падал на камни и снова вскакивал на ноги в
приступе паники. Как бежал, пока лёгкие в груди не стали гореть, словно в печи. Как упал в высокую
траву и рыдал, пока не взошло солнце. Но лучше всего он помнил зовущий его голос, который,
сначала дверь, а потом и нарастающее расстояние, приглушили так, что окончания слов стали
неразличимы. Он и так знал, что это были за слова. "Йоханнес! Помоги мне! Помоги!" Он глубоко
вдохнул, удостоверившись, что может говорить без дрожи в голосе.
— Что-то в этом роде, — невозмутимо солгал он. — Но произошедшее в мои планы не