Я не свожу с него глаз и даже не моргаю:
— Ты всякий раз очень странно исчезаешь.
Он разводит руками:
— Ну что ж, теперь я здесь. Все еще не передумала?
Я оглядываю его сверху донизу: светлые серебристые волосы, волевой подбородок, черная одежда. Кое-чего не хватает.
— Где твой ключ? — спрашиваю я.
Он похлопывает себя по карманам:
— Его нет.
Это невозможно.
Наверное, я сказала это вслух, потому что он сузил глаза.
— Что ты имеешь в виду?
— Хранитель не может пройти в Коридоры без ключа…
Если только он Хранитель. Я преодолеваю оставшееся между нами расстояние. Он не отступает, я прикладываю ладонь к его груди и вижу…
Ничего. Ничего не чувствую. Ничего не слышу.
Только тишину. Мертвую тишину. Я роняю руки, и тишина растворяется в тихом гуле Коридоров.
Оуэн Крис Кларк — не Хранитель. Он даже не живой человек.
Он История.
Но это невозможно! Он находится здесь уже несколько дней и даже не пытается срываться. У него такие яркие глаза, что даже малейшее увеличение зрачка становится сразу заметно. Он смотрит на меня своим невозмутимым синим взглядом. Все, что с ним связано, — такое нормальное, обычное, человеческое. А он сам — не человек.
Я вспоминаю, как он сломал Хуперу шею, и невольно делаю шаг назад.
— Что-то не так? — спрашивает он.
Все, хочется мне сказать. У Историй существует определенный сценарий поведения. С того момента, как Истории проснулись, они становятся все более напуганными и агрессивными. Те ощущения, что они испытали в момент пробуждения, обостряются и становятся невыносимы. Они никогда не бывают вменяемыми, спокойными и рациональными. Почему, в таком случае, Оуэн ведет себя так, будто он человек на прогулке, а не История, застрявшая в Коридорах? Почему его нет в моем списке?
— Ты должен пойти со мной, — говорю я, вспоминая, где находится ближайшая дверь на Возврат. Оуэн делает маленький шажок назад.
— Маккензи!
— Ты умер.
Он хмурит брови.
— Не говори чепухи.
— Я могу это доказать.
Доказать нам обоим. Нож, примотанный к голени, сам просится в руки, но я не столь безрассудна. Я уже видела, как Оуэн им владеет. Вместо этого я достаю ключ деда. Его зубцы заржавлены, но при желании им можно поцарапать кожу.
— Дай свою руку.
Он хмурится, но не протестует и протягивает мне правую руку. Я прижимаю ключ к его ладони — дед убил бы меня, ведь я сама кладу ключ в руку Истории — и резко его дергаю. Оуэн шипит от боли и отступает, прижав ладонь к груди.
— Я достаточно живой, чтобы это ощутить, — рычит он, и я уже боюсь, что ошиблась, но тут он смотрит на свою ладонь, и его лицо вытягивается от удивления.
— Позволь мне посмотреть, — прошу я.
Оуэн показывает мне ладонь. На коже остался тонкий порез, рваная линия, но кровь не идет. Он поднимает на меня глаза.
— Я не… — начинает он и снова смотрит на свою руку. — Я не понимаю. Я ведь все чувствовал.
— А сейчас больно?
Он потирает ладонь:
— Нет. Что со мной?
— Ты — История. Знаешь, что это значит?
Он молчит и разглядывает свои руки, ладони, свою одежду. По его лицу пробегает тень, и, сделав над собой заметное усилие, он отвечает:
— Нет.
— Ты — запись той личности, которой был при жизни.
— Призрак?
— Не совсем. Ты…
— Но я и есть призрак, — перебивает он. Его голос звучит громче, и я уже готовлюсь к тому, что он сорвется. — Я не из плоти и крови, не человек, я не живой, и я не реален…
Тут он останавливается, тяжело сглатывает и смотрит в сторону. Когда он поднимает на меня глаза, они абсолютно спокойны. Невозможно.
— Ты должен вернуться, — говорю я.
— Куда?
— В Архив. Это не твое место.
— Маккензи, — говорит он. — Здесь тоже не мое место.
И я ему верю. Его нет в моем списке, и если бы не существовало неопровержимого доказательства, я ни за что бы не поверила, что он — История. Я заставляю себя сосредоточиться. Он рано или поздно сорвется, это должно произойти. И тогда разбираться с ним придется мне. Лучше я сделаю это сейчас.
— Как ты сюда попал? — спрашиваю я.
Он качает головой:
— Не знаю. Я спал, потом проснулся, потом пошел. — Очевидно, что он вспоминает об этом только сейчас. — Потом я увидел тебя, и тебе нужна была помощь…
— Мне не нужна ничья помощь, — огрызаюсь я, и тут он делает то, чего не могут делать Истории.
Смеется. Это тихий, приглушенный звук, но сомнений быть не может.
— Ладно, что ж, — поправляет он сам себя. — Ты выглядела так, что не отказалась бы от небольшой помощи. Как ты сама сюда попала?
— Через дверь.
Он смотрит на вереницу помеченных дверей.
— Одну из этих?
— Да.
— И куда они ведут?
— Наружу.
— А я могу выйти? — спрашивает он. В его вопросе нет никакого нажима, чистое любопытство.
— Не через эти, — говорю я. — Но я могу провести тебя через дверь с белым кругом…
— Такие двери не ведут наружу, — спокойно перебивает он, — они ведут назад. Лучше, чем возвращаться, я останусь здесь.
Следует короткая вспышка гнева, но он тут же берет себя в руки, несмотря на то что Истории никогда не берут себя в руки.
— Ты должен вернуться, — говорю я.
Оуэн слегка суживает синие глаза.
— Позволь тебя немного смутить, — говорит он. — Почему должен?
Он что, пытается меня прочесть?
— Потому что ты…
В проходе раздается звук шагов.
Я достаю из кармана Архивный лист, но на нем нет записей. К тому же в данный момент я стою рядом с Историей, которой, согласно этому листку, не существует. Теперь я вряд ли смогу верить системе, как раньше.
— Прячься! — шепчу я.
Оуэн не двигается и смотрит в сторону:
— Не заставляй меня возвращаться.
Шаги все ближе, всего в нескольких поворотах отсюда.
— Оуэн, прячься скорее!
Он смотрит мне в глаза:
— Пообещай, что ты не станешь…
— Не могу, — шепчу я, — это моя работа…
— Прошу, Маккензи. Дай мне один день.
— Оуэн…
— Ты у меня в долгу. — В его словах нет вызова, нет обвинения или требования. Простое холодное наблюдение. — Ты сама это знаешь.
— Ты о чем?
— Я помог тебе с тем убийцей, Хупером.
Поверить не могу — он еще и торгуется.
— Всего один день.
Шаги уже совсем близко.
— Ладно, — шиплю я, махая в сторону прохода. — А теперь прячься.
Оуэн делает несколько бесшумных шагов назад и растворяется во мраке. Я разворачиваюсь и бегу к повороту, за которым все громче раздаются шаги.
И вдруг останавливаются.
Я прижимаюсь к стене и жду, но, судя по тишине, там, за углом, тоже поджидают.
Кто-то должен выйти первым, и я поворачиваю за угол.
Из ниоткуда вылетает кулак и проносится мимо моей щеки. Я приседаю и перекатываюсь за спину моему противнику. На мой живот стремительно опускается посох, но я успеваю задрать ногу и затормозить его. Посох со стуком падает на мокрый пол. Я ловлю его и тут же приставляю к горлу атакующего, прижав его к стене. Только после этого я смотрю ему в лицо и вижу знакомую хитрую улыбку. Я опускаю посох.
— Ты уже второй раз за день нападаешь на меня.
Я роняю посох, и Уэсли выпрямляется.
— Что за черт, Уэс? — рычу я. — Я могла тебя покалечить.
— Ну, — потирает он горло, — в каком-то смысле ты это уже сделала.
Я легонько толкаю Уэсли, и в мгновение, когда мои ладони касаются его тела, его внутренняя рок-группа начинает грохотать: «нужно убраться от нее от них слишком большой дом огромная лестница противный смех везде стекло прочь отсюда». Я отскакиваю, переводя дыхание. Мне становится дурно. С Оуэном я позабыла о нерасторжимой связи между картинкой и тактильным ощущением — хотя он выглядел живее все живых, его тишина свидетельствовала об обратном. А Уэса можно назвать каким угодно, но только не тихим. Интересно, он успел что-нибудь увидеть, когда мы соприкоснулись? Если да, он ничем этого не показывает.
— А знаешь, — задумчиво говорит он, — для девушки, которая ненавидит прикосновения, ты находишь просто бесконечное количество поводов меня потрогать.
— Что ты здесь делаешь? — огрызаюсь я.
Он кивает на пронумерованные двери:
— Забыл свою сумку в кафе. Хотел вернуться и забрать.
— Через Коридоры?
— А ты как думаешь? Я ведь живу в другом конце города!
— Не знаю, Уэс! Может, проще на такси или автобусом, как все нормальные люди? Или пешком?
Он стучит по стене.
— Конденсированное пространство, понимаешь? Самое лучшее средство передвижения — это Коридоры.
Я протягиваю ему посох:
— Держи свою палку.
— Это не палка, а посох Бо.
Он несколько раз покручивает его в руках. В глазах появляются искорки радости — видно, ему нравятся подобные штучки. Ох уж эти мальчишки! Уэс делает неуловимое движение запястьем, и посох щелкает, превратившись в маленький цилиндр, похожий на эстафетную палочку для бегунов.
Он выжидательно смотрит на меня. Очевидно, должна последовать какая-то реакция.
— О-о-о-ох ты! — без особого энтузиазма выдаю я, он ворчит и убирает свое оружие. Я оглядываюсь в поисках Оуэна, но тот исчез.
— Как прошла охота? — интересуется Уэс.
— Хуже, чем я думала, — говорю я. Кажется, на листке уже скребется новое имя. Я даже не достаю его из кармана. — Когда ты здесь дежурил, Историй было столько же?
— Не могу такого сказать. Немного странно, но ничего экстраординарного и неподконтрольного. Не знаю, возможно, мне доверяли работу не полностью, а только частично.
— Что ж, теперь все иначе. Я разбираюсь с одной Историей, а вместо нее на листе появляются три новых. Прямо как это древнегреческое чудовище…
— Лернейская гидра, — подсказывает он и, увидев выражение на моем лице, добавляет: — Опять ты со своим скептицизмом. Однажды я заглянул в Смитсоновский музей. Попробуй как-нибудь. Приложи руки к старинным экспонатам. Это намного приятнее, чем читать книги.
— А разве все они не под стеклом?
— Да, но… — Он пожимает плечами, когда мы подходим к двери. — Ты закончила на сегодня?
Я думаю, что где-то во тьме притаился Оуэн. Но я пообещала ему день отсрочки. И мне ужасно хочется в душ.
— Да, — решаюсь я. — Пойдем.
Мы прощаемся в вестибюле, и я уже собираюсь подняться вверх по лестнице, но, повинуясь странному чувству, сворачиваю в студию.
Анджели мне никак не помогла, если не считать помощью отповедь «Оставьте прошлое в покое». Я не могу этого сделать, пока не узнаю, что на самом деле произошло. Должны быть какие-то улики. Я не знаю, где их искать, но представляю себе, откуда можно начать.
Гостевые книги занимают целую полку, половина — в синих обложках, половина — красные. Я снимаю самую старую в синем переплете — с первыми годами после перепланировки — и слегка сдвигаю оставшиеся, чтобы пропажа не бросалась в глаза. Потом возвращаюсь домой, где мама химичит на кухне, папа отсиживается в углу гостиной с очередной книгой, а на столе в открытой коробке стынет пицца. Я отвечаю на вопросы о длительности и качестве моего забега, наслаждаюсь великолепным душем и падаю на постель с ломтем холодной пиццы в одной руке и гостевой книгой в другой. Жуя, листаю страницы. Должна быть какая-то подсказка. В год открытия здесь полно имен, но следующие три года представляют собой пустое белое поле. Я пролистываю 1954 год, надеясь за что-нибудь зацепиться.
В конце концов я обратила внимание не на сами имена, а на их очевидное отсутствие. В первый год все квартиры расписаны, более того, составлен огромный лист ожидания. В тот год, когда записи восстанавливаются после пробела, более дюжины квартир значатся свободными. Неужели одного убийства было достаточно, чтобы Коронадо опустел? А может, двух убийств? Я вспоминаю Маркуса Эллинга и черную пустоту в том месте, где должна была произойти его смерть. Его имя значится в списке с первого года. А спустя три года его квартира уже пуста. Люди съезжали из-за того, что происходили убийства? Или часть из них были жертвами? Я достаю ручку и свой Архивный лист. Перевернув его, пишу имена других жильцов, чьи квартиры оказались пустыми после того, как возобновились записи.
Я останавливаюсь, чтобы проверить записанные имена, но уже третья запись начинает исчезать с Архивного листка. Одно за другим, начиная с верха списка, слова будто просачиваются сквозь бумагу, и чернила бледнеют. Они исчезают так же, как при отправлении Истории на Возврат. Я всегда думала, что Архивный лист обеспечивает связь только в один конец, а не становится способом переписки.
Но спустя мгновение на листке появляется новая надпись:
Кто все эти люди? Р
Я молчу, растерянно уставившись на листок. Затем пишу объяснение, упоминая отсутствующие страницы и пустые квартиры. Смотрю, как бумага впитывает чернила, и жду, затаив дыхание, что ответит Роланд.
Я проверю.
И потом…
Переписка небезопасна. Больше так не делай. Р.
Я чувствую, что разговор окончен, словно Роланд отложил ручку и закрыл книгу. Я обращала внимание на старинный фолиант, лежащий на столе в приемной, в котором обычно пишут имена, вызовы и заметки. Для каждого Хранителя и Отряда существует отдельная страница. Странно, почему мне не говорили о том, что с помощью Архивного листка можно переписываться с Библиотекарями?
Четыре года работы — а Архив все еще не раскрывает свои секреты: такие шокирующие, как форматирование, и небольшие мелочи вроде этой переписки. Чем больше передо мной открывается, тем больше я понимаю, как мало знаю на самом деле. И начинаю сомневаться во всем, что раньше мне сообщали, и в правилах, которые мне прививали.
Я переворачиваю Архивный листок. На нем появилось три новых имени, но Оуэна в списке нет. Нас учили, что все Истории обуревает непреодолимое желание выбраться наружу. Это первобытный инстинкт, словно неутолимый голод: словно они голодают в стенах Коридоров много дней подряд, а пища хранится за его пределами. Весь воздух. Вся жизнь. Этот инстинкт порождает панику, и История паникует, страдает и срывается.
Но Оуэн не сорвался и не просил выпустить его наружу. Он только просил о времени.
Не заставляй меня возвращаться.
Пообещай, что ты не станешь.
Пожалуйста, Маккензи. Дай мне один день.
Я закрываю глаза ладонями. История, которая не значится в моем списке, не срывается и не хочет возвращаться.
Что это за История?
Что за История этот Оуэн?
И где-то в моем усталом, запутавшемся мозгу это слово заменяется на другое, куда более опасное.
Не что. Кто.
— Неужели ты не интересовался Историями? — спрашиваю я. — Кто они?
— Кем они были, — поправляешь ты. — И нет, не интересовался.
— Но… они же люди. Были людьми. Разве ты не…
— Посмотри на меня! — Ты поднимаешь пальцем мой подбородок. — Любопытство — опасный путь к состраданию. Сострадание повлечет за собой сомнения. Из-за сомнений ты погибнешь. Ты поняла?
Я неуверенно киваю.
— Тогда повтори, что я сказал.
Я подчиняюсь. Повторяю твои слова снова и снова, пока они намертво не отпечатываются в моем мозгу. Но в отличие от других твоих поучений, этому я следовать не смогла. Мне всегда было интересно, кто и почему. Просто я не признавалась в этом самой себе.
Глава шестнадцатая
Я даже не могу сказать, встало ли солнце.
В окна стучит дождь, и, выглянув наружу, я не вижу ничего, кроме серости. Серости облаков, мокрого камня и пустых улиц. Небо выворачивается наизнанку над городом, пытаясь заполнить дождевой водой пространство между домами.
Мне снился сон.
Бен, вытянувшись на ковре в гостиной, рисовал синим карандашом картинки и напевал песню Оуэна. Когда я вошла, он посмотрел на меня черными пустыми глазами. Но когда он поднялся на ноги, чернота стала уменьшаться, стягиваться в центр, и его глаза снова стали тепло-карими.