— Я не сорвусь, — сказал он и нарисовал «X» белым мелом на своей футболке.
— Клянусь своим сердцем, — добавил он. Потом он потянулся ко мне, взял меня за руку, и тут я проснулась.
А что, если?
Это болезненная, изводящая мысль, похожая на зуд, на чесотку в том месте, где голова приделывается к шее, там, где мысли соединяются с телом.
Я свешиваю ноги с кровати.
— Все Истории срываются.
Эван Перкинс, 15.
Сьюзан Лэнк, 18.
Джессика Барнс, 14.
Словно по сигналу, всплывает еще одно имя.
Джон Оруэлл, 16.
Я тихонько ругаюсь. Может, если я перестану зачищать список, имена перестанут появляться? Сложив листок, прячу его в карман. Архив не может так работать.
Папа сидит за столом на кухне.
Наверное, сегодня воскресенье.
У мамы собственные ритуалы: причуды, генуборка, составление списков. У папы нечто похожее. Один из его ритуалов — захват кухонного стола с кофейником и книжкой.
— Ты куда? — спрашивает он, не поднимая глаз от чтения.
— На пробежку. — Я делаю вид, будто растягиваюсь. — Может, возобновлю занятия в этом сезоне.
Главный принцип удачного вранья — последовательность.
Папа, кивнув, прихлебывает кофе и бурчит:
— Это хорошо.
У меня все переворачивается внутри. Наверное, я должна радоваться, что ему все равно, но я не могу. Ему не должно быть все равно. Мама стремится быть в курсе всего, и это подавляет, но это не значит, что папа должен самоустраниться. И мне почему-то хочется, чтобы ему стало не все равно. Чтобы я могла ощутить, что не одна, что он рядом, что он мой отец.
— А я вот занялась летним чтением.
А ведь это преступление — делать домашнее задание в июле, посреди каникул.
Он поднимает от книги голову, светлеет лицом:
— Хорошо. Это достойное занятие. Уэсли тебе помогает, да? — Я киваю, и он добавляет: — Мне нравится этот парень.
Я улыбаюсь:
— Мне тоже.
Похоже, с помощью Уэсли можно добиться от папы признаков жизни, и я развиваю тему:
— У нас действительно много общего.
Папа веселеет на глазах:
— Это здорово, Мак.
Мне удалось завладеть его вниманием, и время замедляет бег. Он ищет мои глаза.
— Я очень рад, что тебе удалось найти здесь друзей, милая. Я знаю, как это нелегко. Все это нелегко.
У меня сжимается сердце. Папа не может называть вещи своими именами, как и мама, но все написано на его лице.
— Я знаю, ты очень сильная девочка, но иногда ты выглядишь такой… потерянной.
Наверное, так откровенно мы не говорили с самых похорон Бена.
— А ты… — Он замолкает, подбирая слова. — Все…
Я решаю его пощадить, глубоко вздыхаю и обнимаю за плечи. Мою голову заполняет шум, низкий, густой и печальный, но я не отпускаю, даже когда он обнимает меня в ответ и шум удваивается.
— Я просто хочу знать, все ли у тебя в порядке, — говорит он так тихо, что я едва могу разобрать слова из-за шумовой завесы.
Нет, не все, но его беспокойство придает мне сил — солгать. Отстраниться, улыбнуться и сказать, что все хорошо.
Папа желает мне удачной пробежки, и я ускользаю на поиски Оуэна и остальных.
В соответствии с моим листком, Оуэн Крис Кларк не существует.
Но он здесь, в Коридорах, и настало время отправить его назад.
Я оборачиваю шнурок от ключа вокруг запястья и оглядываю до боли знакомый сумрачный проход.
Мне кажется, его стоит найти первым. И это не так сложно, ведь Оуэн не прячется. Он сидит на полу, опираясь спиной на стену и лениво вытянув ноги. Одним коленом он подпирает локоть. Голова склонена набок, длинные волосы закрывают глаза.
Он должен быть возбужден, взвинчен. Он должен стучать кулаками по дверям, пытаясь разнести в клочья Коридоры и все окружающее, чтобы выйти наружу. Он должен срываться. И он не должен спать.
Я делаю шаг вперед.
Он не шевелится.
Я делаю еще один шаг, крепко сжав ключ в ладони.
Я тянусь к нему рукой, но он остается неподвижен. Я приседаю на корточки, пытаясь разузнать, что с ним не так, и уже хочу встать на ноги, как что-то прохладное касается моей руки со сжатым в ней ключом. Его пальцы скользят по моему запястью… и ничего. Никакого шума.
— Не делай этого, — говорит он, не поднимая головы.
Я выпускаю ключ, который повисает на шнурке, и стою, глядя вниз, на Оуэна.
Он запрокидывает голову:
— Добрый вечер, Маккензи.
У меня на спине выступает холодный пот. Он совсем не сорвался и даже выглядит более спокойным, чем раньше. Живым человеком, запертым в четырех стенах. Бен тоже может быть таким, назойливо бьется у меня в голове. Я отбрасываю эту мысль прочь.
— Доброе утро, — поправляю я.
Он легким и стремительным движением поднимается на ноги, будто скользит по стене, но в обратную сторону.
— Извини, — улыбаясь, обводит рукой пространство вокруг. — Здесь трудно определить.
— Оуэн, — говорю я, — я пришла, чтобы…
Он шагает вперед и аккуратно заправляет мне за ухо выбившийся локон. Его прикосновение такое легкое и ненавязчивое, что я забываю отстраниться. Когда его ладонь движется вдоль моей щеки и останавливается на подбородке, я чувствую все ту же тишину. Это молчание, исходящее от Историй…
Я никогда не обращала на них внимания и была слишком занята охотой. Но это не просто отсутствие жизни и звука. Это тишина, растекающаяся там, где должны быть воспоминания. Ее не останавливает кожа, она протекает внутрь и заполняет все мое существо ватным мягким покоем.
— Я тебя не виню, — мягко говорит он.
И когда он убирает руку, впервые за эти годы мне приходится сопротивляться сильнейшему желанию податься навстречу и прикоснуться к нему в ответ. Вместо этого я делаю шаг назад, чтобы между нами была хоть какая-то дистанция. Оуэн поворачивается к ближайшей двери и прикладывает к ней ладони, растопырив пальцы.
— Знаешь, я чувствую это, — шепчет он. — В глубине подсознания есть какое-то чувство, что дом там, по другую сторону. И стоит мне туда вернуться, как все сразу наладится. — Не отрывая рук от двери, он поворачивается ко мне. — Разве это не странно?
Чернота не расползается по его глазам, зрачки остаются небольшими, несмотря на плохое освещение. И что еще более странно — когда он говорит о мире, скрывающемся за дверьми, его голос полон странного напряжения, словно он подавляет эмоции, контролирует себя, пытается оставаться в себе. Он снова смотрит на дверь, затем закрывает глаза и утыкается в нее лбом.
— Нет, — тихо говорю я. — Это совсем не странно.
Подобное чувствуют все Истории. Это доказывает, что и он такой же. Но все они хотят помощи, хотят получить ключи, хотят выбраться. Они мучаются от отчаяния и потери. Оуэн так себя не ведет. Почему он здесь?
— Истории, как правило, просыпаются по определенной причине, — говорю я. — Что-то лишает их покоя, и, что бы это ни было, оно гложет их с самого момента пробуждения.
Мне хочется узнать, что случилось с Оуэном. Не из-за чего он проснулся, а как погиб. Пролить свет на причину, по которой он очутился здесь, на моей территории, и теперь смотрит на меня своими спокойными, ясными глазами.
— Тебя что-нибудь беспокоит? — осторожно спрашиваю я.
Его глаза находят мои в полумраке, и на секунду их затуманивает печаль. Но потом все становится по-прежнему, и он отталкивается от двери.
— Я могу задать тебе вопрос?
Он меняет тему разговора, но я уже заинтригована. Истории не интересуются Хранителями, они воспринимают нас как досадные помехи. Вопрос означает, что ему любопытно. Любопытство означает, что ему не все равно. Я киваю.
— Я понимаю, что ты нарушаешь какие-то правила, — начинает он, лаская меня взглядом и ища мои глаза, — когда позволяешь остаться здесь. Я в этом уверен.
— Ты прав, — соглашаюсь я. — Это так.
— Тогда почему ты это делаешь?
Потому что что-то с тобой не вяжется, — хочется мне сказать. Потому что дед учил меня доверять чутью, ощущениям. Желудок говорит тебе, что ты голоден, что ты болен, а также, прав ты или неправ, — говорил он. — Верь своему чутью. И что-то подсказывает мне, что Оуэн здесь не просто так.
Я пытаюсь пожать плечами как можно более равнодушно:
— Ты же сам просил дать тебе день.
— Когда тот верзила требовал отдать ему ключ, — замечает Оуэн, — ты его не послушала.
— Он просто плохо попросил.
Он едва заметно улыбается — легкий изгиб губ, и уже ничего. Оуэн приближается ко мне, и я позволяю ему это сделать.
— Даже у мертвых могут быть хорошие манеры.
— Но у большинства их нет, — говорю я. — Я ответила на твой вопрос. Теперь твоя очередь.
Он покорно кивает. Я с удивлением смотрю на него. Это невозможно. Почему он такой странный?
— Как ты умер?
Он напрягается. Но стоит признать, не так сильно, как я ожидала. Я замечаю только, как он слегка сжимает зубы и начинает потирать пальцем ладонь, поцарапанную ключом.
— Я не помню.
— Я уверена, что об этом неприятно думать…
— Нет, — он покачивает головой. — Дело не в этом. Я не помню. Не могу вспомнить. Моя голова будто… пустая.
У меня сжимается сердце. Неужели его тоже отформатировали?
— А ты помнишь свою жизнь? — спрашиваю я.
— Да, — говорит он, сунув руки в карманы.
— Расскажи мне.
— Я родился на севере, у моря. Мы жили в маленьком домике на скалах. Было очень тихо и спокойно, а это значит, я был счастлив.
Мне знакомо это ощущение. Моя жизнь до Архива представляет собой набор бледных, выцветших картинок, приятных, но далеких и странно размытых, будто это не мои воспоминания.
— А потом, когда мне исполнилось четырнадцать, мы переехали в город.
— Кто — мы? — спрашиваю я.
— Наша семья. — В его глазах снова появилась печаль. Я до этого не замечала, как близко мы стоим, но теперь тону в синеве. — Когда вспоминаю жизнь у моря, я вижу одну и ту же картинку. Бледную и смазанную. А город предстает передо мной четким и резким. — Он говорит плавно, очень медленно. — Я любил выходить на крышу и представлять себе, что стою на утесах и смотрю на горизонт. А подо мной простиралось море из бетона и кирпича. — Его взгляд где-то далеко отсюда. — Но я всегда старался смотреть вверх, перед собой, а не под ноги. Тогда можно было представить, что находишься где угодно. Я вырос здесь, в городе. Он сделал меня таким, каким я стал. В том месте, где я жил… всегда находились какие-нибудь занятия, — добавляет он с заговорщической улыбкой.
— А каким был твой дом?
— Это был не дом, — говорит он. — Не совсем дом.
Я хмурюсь:
— А что же тогда?
— Отель.
У меня перехватывает дух.
— И как он назывался? — еле слышно шепчу я, зная, что он ответит.
— Коронадо.
Глава семнадцатая
Я вся подбираюсь.
— Что случилось? — спрашивает он.
— Ничего, — говорю я, слишком быстро для того, чтобы это выглядело правдой. Случайно ли, что в поисках дома Оуэн оказался именно здесь, на расстоянии протянутой руки от дверей, которые на самом деле приведут его домой?
Я с трудом пожимаю плечами:
— Это необычно, правда? Жить в отеле?
— Это было потрясающе, — мягко говорит он.
— В самом деле? — невольно спрашиваю я.
— Ты мне не веришь?
— Дело не в этом, — оправдываюсь я. — Я просто не могу себе этого представить.
— Закрой глаза. — Я слушаюсь. — Сначала ты оказываешься в вестибюле. Вокруг стекло и темное дерево, золото и мрамор. — Его голос мягко убаюкивает меня. — Золотом пронизаны обои, оно вьется по ковру, опутывает дерево и сверкает среди мрамора. Весь вестибюль сияет солнцем. В хрустальных вазах расставлены цветы: темно-красные розы в цвет ковру, другие — белоснежные, как мрамор. Там всегда светло, — рассказывает он. — Солнечные лучи врываются через окна, и занавески всегда отодвинуты.
— Звучит великолепно.
— Там и было великолепно. Мы переехали туда через год после того, как отель был перестроен в жилой дом.
У Оуэна действительно необычные манеры — какая-то едва заметная грация, экономные, четкие движения, взвешенные, сдержанные слова — но я и подумать не могла, что он жил и умер… так давно. Но еще больше меня поражает не его возраст, а время, на которое он ссылается: 1951 год. В гостевой книге мне не встречалась фамилия Кларк, и теперь я знаю почему. Они переехали как раз в те годы, о которых сведений не сохранилось.
— Мне там нравилось, — добавляет он, — а моя сестра была прямо влюблена в это место.
Его взгляд становится задумчивым и рассредоточенным, но я вижу, что он не срывается, а погружается в воспоминания.
— Для Регины это было одной большой игрой, — тихо говорит он. — Когда мы переехали в Коронадо, отель показался ей сказочным замком, лабиринтом, настоящим раздольем, полным укромных уголков и тайников. Мы жили в соседних комнатах, но ей нравилось передавать мне записки. Она не подсовывала их под дверь, а разрывала на мелкие кусочки и прятала в разных местах: привязывала к камням и безделушкам, чтобы не унесло сквозняком. Как-то раз она сочинила для меня сказку и рассовала фрагменты по всему Коронадо: в трещины каменных скамей в саду, под плиты… Понадобилось много времени, чтобы собрать фрагменты, и даже тогда мне не удалось найти окончание…
Он замолкает.
— Оуэн!
— Ты говорила, Истории просыпаются по определенной причине. Что-то гложет их… нас. — Говоря это, он поднимает на меня глаза, и я вижу, что его лицо исказилось от горя. — Я не смог ее уберечь.
У меня душа уходит в пятки. Теперь я четко вижу сходство: высокая, изящная фигура, светлые серебристые волосы, неземная грация. Убитая девушка.
— Что с ней произошло? — шепчу я.
— На дворе был 1953 год. Мы прожили в Коронадо два года. Регине исполнилось пятнадцать, мне было девятнадцать, и я только недавно оставил родительский дом. — Оуэн закусывает губу, но продолжает: — Всего за пару недель до того, как все случилось. Я был недалеко, но в тот момент между нами могли стоять километры дорог и миров — все равно, когда я был ей нужен, меня не оказалось рядом.
Эти слова режут меня, как ножом. То же самое я повторяла себе тысячи раз, вспоминая день, когда погиб Бен.
— Она залила кровью пол в гостиной, — шепчет он, — а меня не было рядом.
Он опирается о стену и сползает вниз.
— Это моя вина, — говорит он. — Как ты думаешь, я могу быть здесь поэтому?
Я опускаюсь рядом.
— Оуэн, ты ее не убивал. — Я это знаю. Ведь я видела, кто это сделал.
— Я был ее старшим братом. — Он погружает руку в свои спутанные волосы. — Я был обязан ее защитить. Ведь это я познакомил ее с Робертом. Я привел его в ее жизнь.
Его лицо темнеет, и он смотрит в сторону. Я хочу разговорить его, но царапанье в кармане возвращает меня к реальности, напоминая, что, кроме Оуэна, есть еще Коридоры, полные других Историй. Я достаю Архивный листок, ожидая увидеть новое имя, но вместо этого на нем появляется надпись: