— Я извинюсь, — сказал я. — На самом деле мне очень неудобно. Он такой… интеллигентный человек. Я с удовольствием извинюсь.
Наверху загремела посуда. Я посмотрел на лестницу. Наталья тоже — после чего вздохнула.
— А теперь самое сложное…
— Она останется со мной, — быстро сказал я.
— Кирилл, всему есть предел. В том числе и нашей снисходительности. Зря ты забрал девочку из Нирваны, там ей было самое место. В конце концов, ее могли и вернуть через месяц-другой. Как раз образумилась бы.
— Так это моя вина, не ее.
— Она участвовала в этих нелепых террористических выступлениях — раз. — Наталья демонстративно загнула палец. — Укрывала беглую преступницу — два. Нарушила обещание не разглашать и не мешать, которое дает каждый человек, узнающий о функционалах, — три. В ответ на предложение покаяться заявила, что продолжит свою деятельность, — четыре. И, что самое неприятное, напала на функционала! На функционала-полицейского при исполнении! Пять!
Наталья звонко ударила пятерней о стол.
— Больше этого не повторится, — сказал я. — Никакого терроризма, никакого укрывательства. И она покается. А перед Андреем Петровичем извинится.
— Кирилл, мы не в детском саду. — Наталья покачала головой. — «Извините, я больше не буду» — и снова проказничать. Нет, Кирилл. С Настей вопрос уже решен.
Я почувствовал, что начинаю заводиться. И положил руку на ее ладонь, придавливая к столу.
— Настя никуда отсюда не уйдет, — сказал я. — Все. Точка. Баста. Конец.
Наталья нахмурилась. Ее лицо еще более подурнело.
— Так и предполагала, что с этим будут наибольшие сложности… Зачем тебе бывшая содержанка мелкого бизнесмена? Тебе что, баб мало? Выбирай любую! Опытные стервы, добропорядочные жены и матери, наивные малолетки — выгляни из окна, целые стада задницами вертят!
— Я выбрал.
— Вопрос уже решен, Кирилл, — сказала Наталья. И я вдруг понял, что она сделала упор на слово «уже».
— Настя! — крикнул я, вскакивая. — Настя!
Мне никто не ответил.
— Но я пойду тебе навстречу, — продолжала Наталья, будто и не замечая моего поведения. — Она никуда отсюда не уйдет.
Я кинулся к лестнице, выбежал на этаж выше. Дверь на кухню была открыта.
Настя лежала на полу возле плиты. На сковороде неспешно подгорала яичница — каким-то уголком сознания я отметил, что она сделана как для детей, в виде веселой рожицы с глазами-желтками и полоской бекона вместо улыбающегося рта. Металлическая лопатка, которой Настя собиралась перекладывать яичницу на тарелку, отлетела в угол кухни.
Когда я наклонился над Настей, в ее глазах еще оставалась жизнь. Жизнь и страх — они всегда неразрывно вместе. Мне показалось, что она узнала меня. Мне даже показалось, что она обрадовалась. Но в следующий миг в ее глаза пришла смерть и унесла страх.
Я замотал головой.
Нет!
Да как же так? Это мой дом. Это моя крепость. Даже у глупой бабки Белой туповатая прислуга исцелялась за считанные минуты. Я таможенник. Я почти военный. Я исцелился, когда мне весь живот в фарш размололо. А тут даже ран нет!
— Настя! — крикнул я. — Не умирай!
Я потряс ее за плечи, прекрасно понимая, что она уже умерла. Она держалась не меньше минуты после того, как ее сердце остановилось. Настя упала… оброненная лопатка загремела над моей головой… Почему она не закричала? Не могла? Или не захотела? Она не закричала. Но жила еще не меньше минуты, дожидаясь, пока я приду.
— Живи! — приказал я. — Живи!
Я положил руки ей на грудь. Представил, как от моих пальцев исходят невидимые токи, запуская сердце… как синей молнией дефибриллятора бьет разряд…
Должно получиться.
Да?
Но ничего не происходило.
Сердце остановилось, и девочка умерла. Никакой мистики.
— Она умерла, — сказала Наталья. Стоя в дверях, она задумчиво смотрела на меня.
— Оживи ее! — крикнул я.
— Нет.
— Не можешь? Или не хочешь?
— Не хочу, — признала Наталья. — Я говорила: есть вещи, которые мы не прощаем. Нападение на полицейского — одно из них. Успокойся. Все кончилось.
— Я спокоен, — сказал я, глядя на Настю.
— Вот и хорошо. У этой девки уже было три мужика — в неполные девятнадцать. Зачем тебе такая? Ты же не дурак, ты не станешь говорить, что у вас была любовь? Не было ее, только секс! Я специально не беспокоила вас ночью, дала тебе поразвлечься.
— Зачем ты так… грубо? — Я посмотрел на Наталью.
— Чтобы ты понял — мы можем быть грубыми. — Она прищурилась. — Эта девочка нам не нужна. А тебя хотелось бы сохранить. Если ты случившееся проглотишь — значит останешься с нами. Если нет — присоединишься к ней.
— Значит, так?
— Именно так.
Я провел ладонью по лицу Насти, закрывая ей глаза. Поправил выбившуюся из брюк блузку. Встал. Пожаловался Наталье:
— Не понимаю, зачем она это брякнула. Про то, что лучше умереть стоя. Ведь полицейский согласился дать нам шанс… Он не соврал?
— Нет. Ей бы позволили жить.
— Глупость несусветная, — сказал я. — Все эти громкие слова и красивые позы… «они не пройдут», «все-таки она вертится», «родина или смерть», «готов умереть за свои убеждения» — все это становится чушью, когда приходит настоящая смерть… Все это — для детей. И для взрослых, которые ими манипулируют…
Наталья одобрительно кивнула.
— Но она все-таки вертится, — сказал я. — Ведь так? Она вертится, а они не пройдут, родина остается родиной, даже если смерть становится смертью, и никто не готов умереть, но иногда проще умереть, чем предать… ты некрасивая злая баба, которую никто и никогда не любил просто так, ты даже в наш мир пришла не оттого, что свой любишь, тебе нужна только власть.
Наталья всплеснула руками, будто учительница, чей любимчик, блистательно решив интегральное уравнение, не сумел перемножить два на два. На ее лице отразилось явственное огорчение.
— Ты сволочь, — сказал я. — Все вы сволочи. И дело не в том, что управляете нами исподтишка, что крутите и вертите мирами как хотите. Все равно нами кто-то бы правил, кто-то бы манипулировал. И не в том беда, что вы отнимаете свободу, а взамен даете золоченую клетку. Свобода не измеряется в квадратных километрах. И даже не в том, что отнимаете у нас родных и друзей. Мы ведь их все равно помним, а это главное. Вы сволочи, потому что отнимаете нас от тех, кому мы дороги! Вы не оставляете им даже памяти о нас. Но тебе и этого оказалось мало, да? Люди для вас — фигуры, которые можно как угодно переставлять на доске, превращать одну пешку в ферзя, а другую сметать с доски, выстраивать свою партию…
Я замолчал.
Замолчал, потому что все понял. Все самое главное.
Я понял, зачем меня превратили в функционала.
И спросил:
— Кем я должен был стать?
24
Представьте себе, что у вас есть большая клетка, где живут маленькие подопытные человечки. Трудно представить? Хорошо, тогда — большая клетка, где живут маленькие подопытные мышки.
Вообще-то клеток вокруг много, и в каждую когда-то сажали парочку мышей. Правда, в одной клетке самец оказался стерильным, в другой сломалась автопоилка и утопила мышат, в третью забралась дикая крыса и закусила ее обитателями, на четвертую свалилась кварцевая лампа, из пятой мыши выбрались на волю и разбежались. Но все-таки изрядное количество клеток осталось заселенными. И когда вы хотите улучшить жизнь мышат в своей клетке, вы поглядываете на соседние — как там дела? Эти мышки живут одной большой семьей? Забавно. Посмотрим, может, стоит и своих приучать к коллективизму. А эти забились по углам? Что ж, понаблюдаем, вдруг им так будет лучше!
Вас не очень-то волнует судьба мышей в других клетках. Вы не садист, вы ничего не имеете против этих милых пушистых созданий, но важна для вас только одна клетка — та, которую вы завели самой последней. Вот к живущим там зверькам вы действительно привязались.
А на остальных можно ставить опыты.
В той клетке, где все мышки сидели по углам, несколько особей подружились и пытаются сбиться в крупную стайку? Непорядок! Эта контрольная группа должна быть обособленной! Вы способны, конечно, прихлопнуть осмелевших мышей или спустить их в унитаз. Но вы не жестоки. И тогда вы ставите в разных углах клетки уютные домики, кладете туда побольше сыра и рассаживаете мышек-нарушителей по одной в каждый домик — на коротенькую привязь. Можно даже повязать мышкам красивые цветные бантики и усиленно кормить витаминами в качестве компенсации за несвободу. Скорее всего они привыкнут и будут даже довольны.
В другой клетке можно добавить в воду какой-нибудь химический препарат. Вдруг мыши станут счастливы от доброй порции веселящего? Нет, не стали, вымерли. Жаль.
В третьей, где мышей приучили бегать в колесе по часовой стрелке, вы изолируете тех, кто упорно бежит против часовой. Опять же — маленькие домики, привязь и особо вкусный корм.
Со временем вы понимаете, что часть забот о контрольных клетках можно переложить на самих мышей. Причем как раз на тех, кто мог нарушить чистоту эксперимента и был посажен на привязь. Громким писком они привлекут ваше внимание, если что-то произойдет. Жестоко искусают своих же сородичей, которые попытаются пойти их путем. (Когда я стал бегать против часовой стрелки, то получил домик и порцию сыра! Вдруг, если кто-то еще сменит направление бега, ему отдадут мою пайку?)
И понемногу процесс налаживается! Зверьки в вашей любимой клетке чувствуют себя замечательно. Они избежали эпидемии чумы, как в клетке номер восемь, где вы перестали убирать мусор; не передохли от цинги, как обитатели клетки двадцать пять, в качестве эксперимента переведенной на новый корм; не уничтожили друг друга ядерным оружием… Нет-нет, простите, какое ядерное оружие, мы ведь говорим о мышах!
Процесс налаживается.
Теперь вы уверены, что рано или поздно выведете популяцию симпатичных и счастливых мышей.
Хотя бы в одной избранной клетке.
— Кем я должен был стать? — спросил я у Натальи.
— Ага, — сказала она. — Все-таки дошло… Не знаю, Кирилл. Не в моей компетенции. Я акушер-гинеколог, помнишь?
— Акушер-гинеколог не только принимает роды.
— Да, еще приходится делать аборты. Но почему кому-то надо помочь родиться, а кому-то наоборот — мне не сообщают. Сама жалею, знаешь ли… — Наталья огляделась, вздохнула. — У тебя тут было уютно. Сразу видно приличного человека… жаль. Жаль, Кирилл!
Она подняла руку — и провела ею вдоль стены.
Вначале по штукатурке зазмеилась тонкая трещина. Потом что-то хрустнуло в толще стены, из трещины посыпалась рыжая кирпичная труха — будто там заворочался зубастый стальной червяк.
У меня кольнуло справа под ребрами. Коротко и остро. Боль вспыхнула и тут же погасла.
Наталья прищурилась и взмахнула рукой, будто дирижируя невидимым оркестром.
Башню тряхнуло — словно сама земля под ней прогибалась, не выдержав гнета пяти миров. Казалось, каждый кирпичик в стенах подпрыгивает, пытаясь удержаться на своем месте.
Дыхание перехватило — и я рухнул на пол. С трудом устоял на коленях, опираясь руками о пол. Чистые желтые доски на глазах темнели, покрывались сетью царапин, корявились и вспучивались.
— Видишь, Кирилл, — наставительно произнесла Наталья, — не всегда удается умереть стоя.
Она разрушала башню! Надо мной она власти не имела, но это было не важно. Она могла уничтожить мою функцию.
А когда исчезнет моя функция — умру и я.
Я попытался встать. Мне это удалось — здание еще держалось, а значит, я все еще был функционалом. Я даже сделал несколько шагов к Наталье. Дотянуться… ударить… вцепиться в горло…
Женщина засмеялась и рубанула рукой воздух. За ее спиной будто взорвалась винтовая лестница — взмыли в воздух и вспыхнули деревянные перила, лопнули и с грохотом осыпались чугунные балясины, искривился, будто от жара оплыл, центральный столб.
Боль пронзила мне спину огненным стержнем, пылающими ручейками растеклась по ребрам. Я крутанулся, пытаясь убежать от терзающего спину огня, и упал навзничь, прямо к ногам Натальи.
Она наклонилась надо мной, заглянула в глаза. Спросила:
— Как ты, Кирилл? Держишься?
Самое страшное, что в ее голосе не было жестокости, злорадства, садистского возбуждения, презрения. Напротив — сочувствие и лишь немного любопытства. Вкалывая ничего не подозревающей мышке смертельный токсин, экспериментатор может искренне любить животных…
Главное — успокоиться. Прогнать из души липкий страх. Тот, кто паникует, уже проиграл.
Она сильнее. Она умеет и превращать людей в функционалов, и лишать их функции. Но не все определяется силой. Группа юнцов с Иллан во главе сумела пленить функционала Розу, поскольку та по природе своей — не боец. Я сумел победить полицейского, поскольку был ближе к своему центру силы — башне.
Сейчас я в самой башне. Разваливающейся, но еще стоящей. Здесь я исцелился после смертельного ранения. Это поможет? Нет… Что еще? Каждую ночь башня перестраивалась под мой вкус. Когда мне потребовалось, в башне лопнули трубы. Это поможет?
Да.
Если башня подчинится.
Я не знаю, какие силы заставляют башню преображаться. Кажется, она очень не любит делать это «при свидетелях». Но сейчас она гибнет.
— Ты напала… на таможенника, — выдавил я. — Ты тоже нарушаешь… законы функционалов. Я могу… защищаться.
Кажется, эти слова Наталью позабавили.
— Пожалуйста. Защищайся.
Она хлопнула в ладоши — и в окнах с печальным звоном лопнули стекла. Подняла руку — будто ухватывая что-то невидимое мне. Потянула.
С потолка посыпались белые чешуйки краски. Прямо надо мной в плитах перекрытия проступил шов.
У меня потемнело в глазах. Череп будто сдавили стальным обручем.
В тот же миг болтающаяся на проводе лампочка вспыхнула ослепительным светом, стеклянная колба разлетелась вдребезги — и провод заструился вниз. Я понял, что происходит, лишь когда тонкие усики, между которыми белым дымком догорала вольфрамовая спираль, змеиным жалом впились в шею Натальи Ивановой.
Акушерка закричала, выгибаясь дугой. Провод все опускался и опускался, кольцами захлестывая ее горло. Дернулся вверх — и ноги Натальи оторвались от пола.
Я встал. Меня шатало, но самая острая боль уже отпустила.
Лицо Натальи стремительно багровело. Отчаянным усилием ей удалось втиснуть ладони в петлю и чуть разжать смертельные тиски. Пронзающего ее тело тока она будто уже не замечала.
— Вот так аркан… — сказал я, глядя на нее. — Вот ведь как бывает!
— Прекрати! — выкрикнула Наталья.
Я засмеялся. Мне действительно было смешно. После того, как она убила Настю, после того, как хладнокровно убивала меня, — «отпусти»?
— Скажи «пожалуйста».
— Пожалуйста!
— Скажи «я больше не буду».
Глаза Натальи сверкнули. Провод все выше и выше подтягивал ее к потолку.
— Идиот! Если я погибну… все ваши функции — вторичны ко мне! Башня все равно рухнет! Сотни функционалов станут людьми!
— Замечательно, — сказал я, качая головой. — И ты решила, что меня это огорчит?
— Мы позволим тебе остаться функционалом! — выкрикнула она.
— Сдохни, тварь, — просто ответил я. — Сдохни, а мы станем людьми!
— Никто… вам… не позволит… — прохрипела Наталья. — Куратор… исправит…
И выдернула руки из петли.
Потолок над ней разошелся по шву, открылся жадным бетонным ртом — подрагивающим, ждущим. Прутья арматуры торчали кривыми ржавыми клыками. Провод втягивался в провал, втаскивая акушерку под удар готовых сойтись плит перекрытий.
Руки Натальи вскинулись — и рубанули воздух. Разошлись, разрывая что-то. Смяли невидимую мне цель.
Башня застонала. Из стен посыпались внутрь кирпичи. Пол вздыбился и пошел волнами. Сияющее солнце над Заповедником померкло, и окно в Землю-семнадцать закрыла глухая серая пелена.
В тот же миг я ощутил печаль и нежность, с которой что-то большое, могучее и умирающее смотрит на меня. Так разглядывает свои детские фотографии глубокий старик, в душе которого уже не осталось места сожалениям и горестям. По телу острым разрядом прошло щекочущее покалывание, что-то натянулось — и лопнуло, будто напряженная сверх меры струна.
Моя функция умирала — и разрывала со мной связь.
На несколько тянущихся бесконечностью секунд все мои чувства обострились до предела. Я услышал хруст шейных позвонков Натальи и гудок электрички, отходящей от платформы «Северянин». Увидел, как выступает пот на лбу умирающей акушерки и как блестит оптика телеобъективов, смотрящих на мою башню с Останкинской, стоящей в бесконечно далеком Аркане. Уловил горький запах подгорающей на плите яичницы и вонь несвежего мяса, из которого у метро «Алексеевская» жарили шаурму. Почувствовал соленый вкус крови на своих губам и кислый электрический разряд, пронзающий тело Натальи. Ощутил, как пыльными снежинками падают на волосы хлопья краски с потолка и как упруго толкают Землю сапоги солдат у Вечного огня.