Летом, помимо тяжелых морских сражений, развернулись ожесточенные бои под Порт-Артуром и на нолях Маньчжурии. И вскоре из военных госпиталей на поправку начали прибывать на Сидеми раненые. Кто прогуливался с палкой, кто носил руку на перевязи. Потерявшие много крови впервые, по совету Тун-Чуй-куна, стали принимать пантовую кровь. Ее собирали при срезке пантов в станке и она дала удивительный эффект: бледные, истощенные люди розовели и поправлялись на глазах.
Вечерами все вместе читали газеты, слушали рассказы участников боев. Старые и малые дальневосточники очень болезненно переживали неудачи этой войны: потери разгромленной Тихоокеанской эскадры, героическую, но кровавую трагедию «Варяга», осаду Порт-Артура; проигрыш боев под Тюренченом и Вафангоу, сражения под Ляояном. А раненые офицеры откровенно ругали и винили в неудачах бездарное руководство, особенно Куропаткина. Некоторые, с оглядкой, — правительство. Настроение у всех было подавленное. А в первых числах июля пришло известие, повергшее Янковских в глубокую скорбь.
Прибывший знакомый морской офицер тронул хозяина за рукав и, оглянувшись по сторонам, понизил голос:
— Вы слышали о смерти капитана Гека?
— Что, что? Когда это произошло? Где, в больнице?
— Говорят, застрелился в своей капитанской рубке. Понял, что безнадежен, не захотел мучиться. У него признали рак желудка.
— Да-а… Недавно при встрече он жаловался на сильные боли, но я никак не предполагал…
— Очень огорчен, что привез вам такую грустную весть.
— Что делать, вы здесь ни при чем. Бедный Фридольф, ведь он всю жизнь искал, но так и не нашел своего без вести пропавшего первенца-сына. Простите, оставлю вас ненадолго.
Михаил Иванович опустил голову и побрел сообщить горькое известие жене, хлопотавшей где-то по хозяйству.
А через несколько дней появился почерневший и похудевший Андрей. Руки и ноги были целы, но голова в бинтах. Вечером, когда ему меняли повязку, присутствующие увидели: на загорелом лбу, от правого виска до левой брови, залег едва подживший бело-розовый шрам. Андрей рассказывал:
— Нас, казаков, постоянно в разведку гоняют. Вот и столкнулись с ихним эскадроном. Сшиблись, закружились. Кони на дыбы, тоже друг на друга в драку лезут. Я норовлю одного самурая пикой достать, а другой — и как не заметил — подскочил сбоку, да хвать меня шашкой! Аж звон в ушах пошел и фуражка слетела. Но успел я того, наскрозь просадил. Наши еще нескольких покололи да порубили, те и задали стрекача. А мне уже глаза кровью залило, не вижу ничего. Тогда, значит, и сполз с седла. А Чингизхан не убег, Михаил Иванович, ребята говорят — ни на шаг от меня не отходил, покуда санитары не забрали!
— Значит, твой Чингизхан службу верно песет? И вообще — как там наши кони?
— О них разговоров много, Михаил Иванович. Прямо скажу — кавалеристы и артиллеристы не нахвалятся. И резвы, и выносливы, и послушны. Первыми научились ложиться и прикрывать стрелка, сколько народу спасли. Отрадно слышать, когда вас добрым словом поминают!
— Да, приятно. Я уже много писем получил: от командира полка, от офицеров и даже от рядовых вольноопределяющихся. Отдельную папку завел, храню эти письма… Да, Андрей, ты же под Ляояном был. Расскажи-ка, видел что?
— Как же. Мы ж цельный день в резерве простояли, и все сраженье перед нами, как на ладони разворачивалось. А чего не ясно, офицеры поясняли, они-то с биноклями.
— И правда, что наши могли выиграть это сражение?
— Беспременно. По первости наша артиллерия и пехота его так прижали — аж трещит японец. По всему фронту теснят, — вот-вот побежит. А час, несколько свежих кавалерийских корпусов, позади пехоты растянули и держат. Все в седлах, наготове. Ждем: сейчас будет команда в атаку. Эх, думаем, налетим сейчас, опрокинем, погоним — и армии Куроки конец. Может, и войне конец! Они ж при последнем издыхании были, можно сказать — на волоске висели… И тут вдруг команда — отходить! Вот где тошно и горько было: ведь несколько десятков тысяч коней и кавалеристов в полной боевой готовности напрасно простояли. Но команда есть команда, развернулись мы и без выстрела, в полном порядке, как на маневрах, отступили. Никто за день шашки из ножен не вытянул!
— Почему же все-таки отступили? Сами-то хоть потом разобрались? Из газет наших мы ничего толком не поняли.
— Как не разобраться. Те, что у переднего края стояли, все своими глазами видели. Когда у Куроки все резервы кончились, он уже штаб с горы приготовился снимать, потому как понял — разгром начнется. Совсем тикать собрались… А тут один их единственный взвод горных стрелков по крутющему обрыву на высотку взобрался и две горные пушчонки в разобранном виде туда втащил. Геройски забрались, конечно, как кошки али муравьи. И никто их оттуда не ожидал…
— Так что такое взвод и две пушки в таком сражении?
— В том-то и дело, что ерунда. Да только они по нашим окопам во фланг картечью пальнули, какой-то паникер Куропаткину и доложил, что, мол, «японцы обходят». А тот, трус, не разобрался, что то капля в море, сам в панику ударился, дал команду — отступать! После пленный показывал, что их командующий Куроки глазам не поверил. Думал — хитрит Куропаткин, заманивает. Долго, говорит, вперед идти не решался. А мы откатились, укрепленную позицию и железную дорогу отдали — эх!..
— Я читал в немецкой газете интервью английского военного атташе при штабе Куроки — майора Гамильтона. Так он в общем подтверждает этот нелепый факт и критикует нерешительность Куропаткина. Хотя подчеркивает, что лично он — храбрый человек, не прячется. Стоит на бруствере под огнем с биноклем в руках и весь свой штаб держит, а когда нужна твердость командующего, пасует, боится ответственности.
— Обидно это, Михаил Иваныч, особливо тем, кто кровь проливает.
— Согласен, Андрей, но кому вообще нужна эта война? Кучке коммерсантов для защиты их концессий на Ялу? А вот Нюта считает, что неудачи на фронте — на-руку простому народу. Царь, мол, сговорчивее станет.
— Такие разговоры и промеж солдат идут, только за них многие уже пострадали. Не надо бы Анне Михайловне об этом по почте писать, письма-то сейчас проверяются.
— Ну, Нютка не так глупа. По почте ничего подобного не пишет…
Андрей быстро поправился и опять уехал на фронт. Вернулся со сборов Юрий. Пошла вторая военная зима. Анна писала по-прежнему часто, но в письмах была осторожна. Рассказывала, что работа сестры милосердия ей ничуть не в тягость, чувствует себя счастливой, когда оказывает помощь. Говорила, что окружена умными и интересными людьми, от которых узнала много нового…
В феврале, после тяжелых потерь, понесенных в Мукденском сражении, Нюта сообщила, что командировка сопровождать эшелон раненых в Россию и, вероятно, в будущем году будет дома.
А в июле на Сидеми произошло событие, едва не окончившееся катастрофой.
В то последнее военное лето на хуторе гостил чей-то чудаковатый родственник Лева. Поручили ему однажды привезти сена. Парень запряг коня, забрался в телегу, покатил через перевал в Табунную падь и застал косарей-корейцев во время перекура. Они, сидя на корточках у кромки упиравшегося в песчаный пляж покоса и мирно попыхивая трубочками, созерцали окружающий простор. С голубого, сливающегося с небом моря дул освежающий ветерок, зеленели вдали острова — Бычий, Сидорова, Герасимова. Где-то на горизонте дымил пароход, маячил серый парус одинокой шаланды. С легким шипением лениво разбивалась о берег небольшая волна.
Лева остановил коня, слез с телеги и присел с косарями. Закурил за компанию и вдруг увидел в пене прибойной полосы поддаваемый волной, перекатывающийся с боку на бок круглый, блестящий на солнце предмет. Подбежал поближе и очевидно сорвавшуюся с якоря узнал настоящую морскую мину.
Парень пришел в восторг: вот это находка! Сколько будет разговоров, когда он вместо сена привезет на хутор такую штуку. А за сеном съездит еще раз, — подумаешь, какие-то три версты!
Запыхавшийся, бегом вернулся к косарям.
— Что я нашел! Пошли все, поможете погрузить…
Чтобы мина не каталась, кинул в телегу охапку травы и подогнал коня. Корейцы и того меньше понимали, что это такое. Сообща выкатили на мокрый песок забавный, с торчащими во все стороны рожками металлический шар и, кряхтя, взвалили в кузов многопудовое тело. Страшно довольный такой удачей, Лева гаркнул, как заправский конюх, и хлестнул коня.
Проселочная дорога «не асфальтовое шоссе, а телега была, конечно, не на резиновых шинах. При спуске с перевала и на бродах через каменистые речки мина перекатывалась из стороны в сторону и частенько тыкалась рожками в твердую ясеневую раму. Но Левушка не унывал и лихо вкатил во двор. Он подъехал к самым ступеням веранды и, возбужденный, влетел в столовую.
Все уже сидели за обеденным столом, Лева оглядел присутствующих восторженным взглядом и, захлебываясь, воскликнул:
— Посмотрите, что я привез?! Во-от такую морскую мину!
Обедавшие выскочили из-за стола, высыпали на крыльцо и обомлели. Отмахиваясь от слепней, конь то и дело дергал воз, а на нем, глухо стукаясь о борта рожками-детонаторами, лежал стальной, в полтора обхвата снаряд!
Михаил Иванович метнул на Леву взгляд, от которого его восторженное настроение мгновенно улетучилось.
— Что ты натворил!.. — Он обернулся к сыновьям: — Юрий, выпрягай осторожно и отводи коня в сторону. К телеге никому не подходить! Ян, седлай свежую лошадь, скачи в Славянку на телеграф, сейчас составлю телеграмму в морской штаб!
Через несколько часов, поднимая форштевнем белью крылья пены, в бухту Гека на всех парах влетела похожая на акулу миноноска. От нее отвалил бот, и несколько военных моряков заспешили через перевал к дому. Осмотрев и разрядив мину, саперы развели руками. Старший офицер сказал:
— Если бы она сработала — от вас да и от всего дома осталось бы одно воспоминание. Она же способна взорвать целый крейсер! Да-а, вам неслыханно повезло. А где же герой»?
Лева застенчиво вышел из окружавшей телегу толпы. Моряк посмотрел на него с любопытством.
— Что вы кончали?
— Гимназию…
— Так неужели вы, уже взрослый и образованный молодой человек, не понимали всей опасности такой дикой транспортировки?
«Герой» потупился, но ответил вполне серьезно:
— Нет, почему же, когда ее здорово валяло на ухабах, я сторонился, и даже прикрывался… вот так, — и он показал, как прикрывал ладонью глаза и щеку.
Сапер скрыл улыбку и сказал совершенно серьезно:
— Ах, вот как? Ну, тогда другое дело…
Все заулыбались, послышался нервный смех. Многие только теперь поняли, во что могла обойтись Левушкина затея.
Моряки разрешили оставить на память обезвреженную мину, и она много лет висела, подвешенная на цепях к толстым нижним ветвям дуба, росшего у западной стены дома.
ПОБЕГ
В окрестностях Владивостока немало красивых уголков, и тем не менее среди отцов города и края постепенно установилась неписаная традиция — «угощать» своих высоких гостей показом Сидеми. Разномастные скакуны и рысаки, стада оленей, плантация легендарного женьшеня, прекрасная природа и овеянные романтикой дома Гека и Янковского становились общепризнанной достопримечательностью Амурского залива.
Не только российские, но и иностранные вельможи и даже коронованные особы в сопровождении важных чиновников прибывали на роскошных яхтах или военных кораблях и порою проводили на полуострове целые дни. И каждый раз кому-то приходилось их сопровождать, показывать, рассказывать, давать пояснения и, конечно, принимать в доме. Это отнимало много полезного времени, утомляло, а подчас и раздражало.
Однажды, в отсутствие Михаила Ивановича, Ольга Лукинична вынуждена была принимать губернатора со свитой, сопровождавших наследного принца и принцессу Сиама. На прощанье его превосходительство решил сказать хозяйке комплимент:
— Нужно отдать должное, вы с супругом отменно потрудились: есть чем, гордиться. Ваш полуостров и хозяйство с каждым годом становятся все более популярными.
Ольга Лукинична проводила гостей, посмотрела им вслед и покачала головой: «Много вас тут ездит, господа хорошие. Приезжаете, отвлекаете от дела…»
Бывали другие гости. Писатели, ученые, путешественники. Последние — занятой летом народ — навещали Сидеми больше под осень.
В это время никто никуда не торопился и, особенно по вечерам, гости и хозяева подолгу просиживали в гостиной в просторных, черного дерева, креслах. Стены гостиной были увешаны мощными рогами оленей и изюбров, на полках оскалились черепа волков, медведей, тигров и барсов. Между ними тускло мерцали серебряные кубки. В камине, потрескивая, оранжево вспыхивали сухие дубовые дрова.
Здесь встретились и впервые познакомились академик Комаров и писатели-путешественники Арсеньев и Гарин-Михайловский, читал стихи поэт Бальмонт, сообщали о своих открытиях ботаник Десулави и энтомолог Мольтрехт, знаменитый анималист профессор Каульбарс.
Арсеньев увлекательно рассказывал о своих путешествиях в дебри Уссурийского края, тепло вспоминал встречи с Михаилом Григорьевичем Шевелевым и очень сокрушался, что в результате пожара в кабинете погибли бесценные для науки записки Шевелева, которые тот не успел опубликовать.
Много говорили о лошадях, о ставших очень модными скачках, о том, как эффектно Бангор выиграл первый кубок Владивостока — ему первому поднесли этот кубок, наполненный шампанским…
Первый послевоенный год был полон драматических событий. Революционные события, прокатившиеся по всей России, отозвались и на Дальнем Востоке. Во Владивостоке поднимались рабочие, солдаты гарнизона и флотские экипажи. Эти выступления были подавлены с особой жестокостью.
Однако все события обходили Сидеми стороной, — у Янковских не было врагов среди простого народа. Жизнь на полуострове входила в мирное русло, ждали домой Анну. Она сообщила, что уже демобилизовалась, распрощалась с госпиталем, но хочет съездить с новыми друзьями ненадолго в Крым и скоро будет дома. Как вдруг письма ее оборвались — ни одного. Послали запрос в Москву. Оттуда ответили, что Нюта с компанией молодежи уехала на юг, и пока о ней ничего не слышно. Родители немного успокоились: наверное, Нютка отдыхает после госпиталей, ей не до писем, пусть развлечется!
И вдруг, как гром в ясном небе, — извещение: ваша дочь арестована за антиправительственную деятельность. Сообщили через прокурора, официально, сомнений быть не могло.
Ольга Лукинична никогда не выставляла напоказ своего горя. На людях она не плакала, но заметно поблекла. Все близкие были подавлены, Михаил Иванович ходил молчаливым и задумчивым. Перед глазами все время стояла дочь… Эх, Нютка, Нютка, неужели и ее не минует его участь — тюрьма и каторга?
Он жалел дочь, считал, что политика не женское дело. И все-таки чувствовал, что именно он посеял это зерно: слишком часто говорил при ней о неравенстве и угнетении. Как-то все теперь обернется?..
Но вот проскользнула мимо носа начальства второпях нацарапанная записка: «Не беспокойтесь, родные папа и мама, я не опозорила вашу семью, не сделала ничего низкого. Видимо, понесу наказание за то, что желала людям добра. Но правда восторжествует и мы снова будем вместе. Во всяком случае знайте, что теперь у меня много надежных друзей, они не оставят в беде. А если вам сообщат, что нужно перевести деньги для „товарища Гали“ и укажут адрес, пожалуйста, пошлите. Они могут очень пригодиться…»
Деньги сумели перевести, и друзья «товарища Гали» сообщили, что они вручены. Кому, зачем, — об этом не говорилось. Михаил Иванович прекрасно знал по опыту, что подследственным писать не разрешается, поэтому терпеливо ждал известий и как умел успокаивал жену. И вдруг…
Дом-форт спал, как всегда, чутко. Прошли времена ночных караулов, но оружие по-прежнему стояло наготове в пирамиде, собаки ночью свободно бродили по двору, и по первому их бреху старшие вскакивали.
Однако в эту ночь случилось необычное. Ухо Ольги Лукиничны уловило дребезжание стекла в окне, а собаки молчали. Стояла теплая ночь, форточка была открыта. Хозяйка осторожно приблизилась к окну и вдруг услышала со двора шепот: