Войку шагнул было к опушке. Но сквозь сгустившийся опять туман послышались чьи-то голоса. По мановению руки молодого командира все замерли, всматриваясь в белесую муть. Голоса приблизились, гортанные, нерешительные. Затем совсем близко показались неясные тени людей.
Двое белгородцев сноровисто отцепили от поясов свернутые змеи арканов. Но властный шепот Чербула остановил смельчаков.
— Назад! Хоронись!
Люди припали за кустами, почти не дыша. Войку был прав: задача маленького отряда, которую теперь все поняли, была слишком серьезной, чтобы рисковать ради случайного «языка». Однако юный командир не мог преодолеть внезапной острой тревоги. Он вынул привешенную к поясу луковицу дорогих часов, врученных ему накануне самим воеводой. Единственная стрелка показывала латинскую девятку — было слишком рано. Что же это было — главные силы врага или особый полк? Или отряд, замысливший коварный маневр?
Неожиданно выплывшая из тумана одинокая фигура разрешила его колебания. Человек шел прямо на них, осторожно раздвигая ветви кустарника одной рукой; в другой воин держал обнаженную саблю, готовый к защите. Однако уже мгновение спустя он лежал, без оружия, в самой гуще зарослей, вдавленный в рыхлый снег дюжими руками людей Чербула, с кляпом во рту.
Спереди, сбоку, со всех сторон слышались голоса, осторожные, хоть и явно встревоженные. Теперь сомнений не было: то был чуждый говор, то были турки. Враги, видимо, искали пропавшего спутника, бродили вокруг рощи, и только чудо удерживало их в трех-четырех шагах от затаившихся в ней бойцов. Войники и витязи сжимали оружие, готовясь к достойной гибели, но удача и туман в то хмурое утро оказались на их стороне.
Тени недругов отступили. Было слышно, как они вполголоса совещаются. Войку, говоривший по-татарски, понимал и турецкую речь.
— Он сбежал, — сказал властный голос за чертой тумана, обрывая спор. — Придется идти без него.
— Но мы не знаем дороги, ага-эффенди, — возразил другой.
— Аллах проведет правоверного и под землей кяфиров, — насмешливо ответил прежний голос. — Чего тебе бояться, о презренный? Позади болото, без проводника обратно не пробраться. Вперед!
Потом было слышно, как большой пеший отряд, ступая осторожно, в молчании проследовал мимо и углубился в лес. Войку успокоился: турки уходили влево и не могли напороться на коней, стреноженных справа от рощи.
Пальцы на рукоятках топоров и сабель расслабились, самые бывалые из воинов вздохнули с облегчением. И взоры обратились к пленнику, которого освободили от кляпа и поставили на колени.
— Я свой, братья, свой… — в страхе шептал неизвестный. — Пустите руки, дайте сотворить святой крест.
— Не ври, гадюка, — осклабился один из белгородцев, — полумесяц тебе милее. Сейчас мы вырежем его у тебя на лбу. Нет, под бородою, от уха до уха.
— Братья, не надо! Все расскажу, все, видит Христос!
И пленник рассказал, как попал сюда.
Это был мунтянин из верных людей валашского господаря Раду, союзника и данника султана. Сам князь с войском следовал за приближавшейся армией визиря, и каждый турецкий полк имел мунтянина-проводника, хорошо знавшего местность еще с прошлых набегов на Молдову. Пленник шел с крупным отрядом янычар, выделенным визирем для того, чтобы нащупать войско Штефана и, при подходе главных сил, ударить молдавскому воеводе в тыл.
— Теперь ты им не нужен, — сказал Чербул. — Ты указал дорогу, они пройдут лесом сами.
— Заблудятся, боярин, непремено заблудятся! — зачастил вражий проводник. — Вы же слышали, они ушли не в ту сторону. Да и со мной им не попасть было к месту. Одна была у меня мысль — завести поганых подальше в дебри да сбежать к христианам, к братьям. Не забыл я доброты благочестивого государя Штефана, отца нашего, не забыл святого креста! Да вот он, на мне! — мунтянин рванул ворот, кровеня пальцы о кольчугу. — Вот он, крест, смотрите!
— Так. — Войку уперся в него взглядом. — Ты все сказал?
— Все, вельможный пан! Клянусь пречистой, все!
— А о том, что делал в нашем лагере вчера вечером? Близ государева шатра? Забыл, как встречались? Или тигечское память отбило?
Лазутчик окаменел. Дело, он знал это, поворачивалось для него совсем плохо.
По знаку Войку пленника скрутили опытные руки, приготовив немой и неподвижный живой тюк, удобный для перевозки на крупе боевого коня. Потом опять потянулось долгое ожидание. Пока со стороны дороги, за пологом тумана, не послышался глухой шорох тысяч ног, месящих грязь и снег, скрип колес, ржание коней — тревожный и грозный шум, рождаемый походными колоннами неисчислимой армии, вторгающейся в сердце страны.
Пустынник Панаит упал на колени, лицом к востоку, и начал истово творить молитву. С горящими, не видящими ничего глазами он изливал вдохновенную мольбу, в которой были все слова, обращения и просьбы, повторяемые его единоверцами с малых лет до смертного часа перед своим богом и святыми. — Спаси, господи, люди твоя, — шептал старец, — и благослови достояние твое. Дай, господи, одоление рабам твоим верным над нечестивыми слугами диавола!
Был десятый день января, лета тысяча четыреста семьдесят пятого от рождества Христова.
11
«Слуги дьявола» между тем шли по самому дну долины тесным строем, чтобы не потерять друг друга во мгле, и проклинали шайтана с его туманов, застилавшим доброму мусульманину глаза, данные ему Аллахом, чтобы взирать на этот бренный мир. Так что владыке преисподней, как обычно, доставалось с обеих сторон. Воины пророка не были рады нынешней кампании — приказ султана погнал их в земли бея Штефана, вопреки обычаю, зимой, лишив заслуженного отдыха. Но шли добре: всевышний милостив к правоверным, война с небольшой страной ак-ифляков не может затянуться и быстро приведет к победе.
Во главе гигантской колонны османов выступала лучшая в мире пехота — янычары. Отважные воины шли правильными рядами, регулярным строем, который они возродили в Европе первыми, еще раньше, чем прославившиеся этим немецкие ландскнехты. За ними шагом ехали полки конных акинджи — солдат-добровольцев, не получавших жалования и вступавших в войско только в дни войны, ради добычи. За этими профессиональными грабителями двигались опять янычары, а следом — отряды пеших копьеносцев и лучников джамлиев. Дальше тянулись бесконечные ряды конных спахиев — турецких дворян, в панцире, с тяжелым оружием, несших службу за землю, пожалованную султаном, — за пожизненный свой тимар.
Потом были опять янычары, акинджи, джамлии. Между ними, охраняя тяжело нагруженные возы, шли воины-рабочие, строители лагерей и мостов, мастера подкопов под вражеские крепости — саинджи. С ними были и муселимы-квартирьеры, надлюдавшие за порядком в лагере и на привалах, ведавшие распределением по бивакам, раздачей пищи и воды, а также помогавшие им стражи порядка — чауши. Потом везли наряд — десятки мощных орудий, предназначенных для сокрушения молдавских укрепленных мест, и прежде всего — Сучавы, к которой направлялась армия. Колонну, растянувшуюся на много километров, замыкали бешлии — свирепые конники, получавшие в пять раз больше «лафы» — падишахова жалования, чем другие аскеры, и стоившие в бою каждый пятерых, о чем и свидетельствовало их имя.[4]
Главнокомандующий Сулейман Гадымб, великий визирь, начальник султанского сераля, беглербей — наместник Румелии, ехал со свитой военачальников недалеко от передового отряда стадвадцатитысячной армии турок. Это был подтянутый, крепкий воин с обветренным лицом; его умные узкие глаза бесстрастно уперлись в кольцевую стену тумана, сквозь которую неясно проступали фигуры шагавших впереди янычар. Лишь нежная кожа голого подбородка командующего свидетельствовала об увечье, полученном в ребячьем возрасте. Свита за его спиной перговаривалась почтительно, вполголоса. Только громоподобный хохот гиганта Сараф-аги-бека, софийского паши и начальника бешлиев, изредка взрывался где-то позади, но тут же утихал.
Разные мысли роились в лобастой голове беглербея, пока войско втягивалось в долину, окутанную туманом. В обычную молдавскую долину, одну из многих, какие армия Гадымба уже прошла на своем пути.
Султан Мухаммед, его господин и благодетель, действительно нарушил обычай, отправив его в поход зимой: турецкий военный сезон — «время битв» — начинался весной, в день, когда кяфиры справляют праздник святого Георгия. Это был удачный день: молитвы неверных должны были пасть на их же проклятые головы, укрепив руку защитников истинной веры, праведных мусульман. Войско Сулеймана, позапрошлым летом разбившее в Малой Азии Узуна, а прошлым — четыре месяца безуспешно осаждавшее Скутари, где укрылся предатель Скандербег, заслужило право провести зиму с женами и наложницами, в тепле и покое отгороженного от мира, охраняемого шариатом мусульманского уюта. Но падишах был взбешен неслыханной дерзостью бея Штефана. Воевода кяфиров осмелился воспротивиться властителю вселенной. Разгневанный султан был готов отложить на год наказание Скандербега, лишь бы немедленно покарать ослушника, чья земля платила раньше дань Порте, а значит — давно и навсегда вошла в круг ее владений. Господарь ак-ифляков был бесспорно храбрым человеком, осмелившись от нее отказаться.
К командующему приблизился молодой воин в богатых стальных доспехах, отделанных черненым серебром, в остроконечном шлеме и синем меховом плаще. Беглербей с симпатией посмотрел на стройного Юнис-бека, сына славного Иса-бека, тоже следовавшего с ним в походе. Юноше было поручено объезжать колонну, проверяя, не нарушен ли где порядок, не показался ли враг. Юнис-бек хотел было спешиться, чтобы подойти к стремени великого визиря, но Гадымб жестом остановил его. Услышав, что все в порядке, паша попытался вновь поймать верблюжий хвостик ускользавших, но важных дум.
Бей Штефан — не только храбрый человек, но и искусный полководец. Ему определенно пошли на пользу уроки отца, умелого военачальника, разгромившего сильное польское войско в бою под Красной, где-то рядом с этими самыми местами. Только без меры доверчив был Богдан, дал захватить себя в расплох, и кому? Родному брату, за действиями которого, казалось бы, должен был особенно бдительно следить. Штефан поступил разумно: не стал оборонять старинный брод на Дунае, у Облучицы, которую турки звали Исакчей и где огромное превосходство османов могло стать для него гибельным. Бей Штефан отступил. Хитрец ждал, что турки, вступив на его землю, рассыплются кто куда за добычей, тогда и можно будет их разбить по отрядам и по шайкам, в лесных ловушках, на которые молдаване мастера. Только не вышло это, не вышло. Переправившись через незамерзшую в тот год реку в больших ладьях, в достаточном числе приготовленных в Силистрии, Видине и других дунайских городах, Сулейман напомнил войску о дисциплине, казнив двух-трех ослушников. И теперь все шли в спокойствии и порядке, всегда готовые к отпору. Зная хитрости молдавских воевод, Гадымб на равных расстояниях укрепил колонну янычарскими полками, на случай нападения сбоку, а в хвосте поставил лучших из лучших воинов — бешлиев.
Сегодня, несколько встревоженный туманом, беглербей усилил меры предосторожности и приставил к полкам мунтян-проводников на тот случай, если произойдет непредвиденное и каждому алайбеку придется действовать на свой страх и риск. Но можно ли было всецело доверять этим влахам, хотя бы и черным, покоренным и замиренным? Разве оставили они свою единую ложную веру? Как бы то ни было, их воевода сейчас следует в его свите в звании бея империи, а его войско тащится где-то позади. Так оно, пожалуй, и лучше, у мунтян будет меньше соблазна изменить.
Беглербей вздохнул и снова вперил взгляд в проклятый молдавский туман, обступивший его войско, словно сонмище болотных призраков. Где же бей Штефан, его хитроумный противник? За этим ли плотным маревом, готовый к внезапному удару, или на севере Молдовы? Лазутчики лишь недавно доносили, что господарь, оставив полки на боярина Шендрю, отправился к Хотину, будто для отпора подошедшим к Днестру татарам, а на самом деле — чтобы подготовить свое бегство к воеводам Семиградья. Может быть, он все-таки здесь? Ведь некуда князю теперь бежать: поляков он бил, татар — бил, венгров — тоже, еле король Матьяш от неукротимого молдаванина ушел со стрелой в боку. К кому же ему теперь податься? Нет, прав, наверное, вчерашний лазутчик, который клялся, что Штефан — здесь, в своем лесном лагере. Он не отступит. Он будет защищаться!
До слуха беглербея донесся протяжный, глухой вой. Что это было — волчья перекличка или сигналы невидимого врага? Великий визирь обернулся. Его соратники, известные на всем Востоке рубаки, спокойно переговаривались между собой, вокруг слышался размеренный топот тысяч усталых ног, человеческих и конских. Еще час, и надо будет сделать привал, дать людям поесть. Если конечно, кончится мерзкий туман, насланный на это место Аллахом за грехи мусульманского воинства, проклятая белая мгла, из-за которой главнокомандующий не видел теперь своего войска, словно остался совсем один на чужой земле. Странное дело, даже на Босфоре Сулейман-паша никогда не видел такого тумана.
Мысли визиря понеслись назад, к Стамбулу, где протекла большая часть его жизни. Сулейман, как все евнухи, был великим знатоком женщин. Но искусство его было не только в том, чтобы выискивать лучшие из лучших живых жемчужин мира на рынках невольниц, среди полона, приводимого османскими армиями, на улицах турецких и чужестранных городов, в домах, дворцах и замках кяфиров и даже в гаремах мусульман — выискивать и приводить на священное ложе победителя. Его искусство было в другом. Он, как никто, умел мирить свирепых женщин султанского гарема, утихомиривать бурлившие в нем страсти, обеспечивая султанову сердцу покой и отдохновение в любви. И умный Мухаммед, понимая это, умел быть благодарным.
Его постыдное увечье? Сулейман не проклинал его и не стыдился, как евнухи попроще, ибо не был в нем виноват. Тем более, что недостаток оказался полезным: он ввел его в покои, где только сам падишах имел право быть мужчиной. По общему убеждению, такое увечье отнимает у человека лучшее, что есть в жизни. Было ли так и с ним? Может быть, но сам Сулейман, слава Аллаху, этого не знал и никогда не сможет узнать, и что ему чужие слова! Теперь визирю просто смешно наблюдать извечную любовную трагедию жизни, чужую страсть, ослепление, страдания и безумие, рождаемые любовью даже у стариков. Ничего плохого, пожалуй, раннее увечье не принесло Сулейману, кроме уверенности, что самая жестокая тварь на свете — человек. Волк не уродует волка, ворон ворону глаз не выклюет. А человек человека увечит. И таким отпускает жить.
Годы в серале укрепили его в этом убеждении, и Сулейман сам стал жесток — не людям в отместку, а по службе. Он тоже увечил, постоянно готовя юную смену для охраны гарема: опасная служба в серале сильно сокращала евнушью жизнь. Поэтоум визирь возблагодарил всевышнего, когда великий Мухаммед, пресытившись женщинами, возлюбил мужчин. Сулейман стал просить повелителя отпустить его на воинскую службу, и Мухаммед, проливший реки крови, милостиво выполнил странную мольбу увечного раба, ни одним движением не дав понять, как она ему смешна. Только Мухаммед, всесильный падишах: все другие открыто смеялись. Весь Стамбул, потом весь мир. Но вскоре перестали. И смех вообще не слышен более повсюду, где появляется великий евнух со своими бешлиями и янычарами.
В бесплотной белой вате, заполнившей долину, на время снова образовался большой разрыв, и визирь опять увидел часть своего войска. Шли янычары, покачивая на ходу высокими беловойлочными шапками-кавуками. Реяли белые, алые и зеленые хвосты бунчуков над лесом крепких копий, выраставшем из плотного строя акинджи и спахиев, позванивало оружие. Шли с трудом, преодолевая неожиданную беспутицу, но уверенно и гордо, как подобает покорителям стольких стран. За главнокомандующим, по-прежнему в почтительном удалении в три конских корпуса, на баснословно дорогих аргамаках ехали его ближние, знаменитейшие рубаки — не пустая, блистательно-бездельная свита, как у иных полководцев, а отряд искусных военачальников и отчаянных бойцов, способных подать солдатам пример в трудный час любого сражения. И везли, покамест — в парчовом чехле, зеленое знамя пророка, шелковый стяг священной войны во имя веры. Великий муфтий в Стамбуле, правда, не объявлял газавата, но любая война в Европе священна, в этой части света мусульман со всех сторон окружают кяфиры. Визирь почувствовал прилив гордости за свое славное войско, хотя туман опять скрыл его от глаз.