В непогожую ночь
Сыпал мелкий и по-осеннему пронизывающий дождь. Мать называла его «бусенец». Он дробно и тоскливо стучал по вещевому мешку, по намокшей тяжелой кепке, от него ныло под лопатками.
Митя переходил с одного пути на другой, пробирался между лязгающими мокрыми составами, приглядывался к паровозам. Но паровоз номер 14–52 как будто в воду канул.
Желтые станционные огни, тускло расплывшиеся в черном небе, напоминали яичные желтки, выплеснутые на чугунную сковородку. Словно потускнели даже сильные прожекторы на невидимых сейчас высоких мачтах. Все было густо заштриховано свинцовой сеткой дождя.
Митя прислушивался к свисткам паровозов: вдруг по голосу узнает свою машину. Но в нестройном хоре свистков ничего нельзя было разобрать. Паровозы, должно быть, охрипли от назойливой сырости, и знакомый голос теперь стал неузнаваем…
С тех пор как Митя явился в дежурку и, не застав там бригаду, отправился на поиски, прошло уже много времени. Он успел промокнуть, озяб, был близок к отчаянию. Что, если они уехали? Станут дожидаться какого-то дублера, задерживать из-за него поезд!
Навстречу шел человек. У Мити мелькнула надежда.
— Не видали паровоз 14–52? — спросил он и поморщился, таким чужим и противно жалобным показался свой голос.
— Где ж его увидишь? — не останавливаясь и не повернув головы, отозвался прохожий.
Постояв немного, Митя побрел к перевалочной площадке, откуда начинал поиски. Но путь, как и прежде, был свободен. Нет, не найти ему сегодня своего паровоза! Наверняка ни с кем не случалось такого и никто ему не поверит…
Сзади послышались шаги. Митя быстро оглянулся. Человек в длинном плаще с капюшоном, засунув руки в карманы, шел неторопливой, тяжеловатой походкой.
— Товарищ, вам не попадался паровоз 14–52? — И опять, как он ни старался, голос прозвучал очень жалобно.
Человек остановился, вытащил из кармана руку, и острый луч электрического фонарика ударил Мите в глаза.
— А кто машинист на паровозе?
Мите показалось, что он слышал где-то этот голос.
— Егармин Максим Андреич, — заслонившись ладонью, сказал он. — Не встречали?
— Так, так, — словно припоминая что-то, сказал человек в плаще. — Встречал Егармина, как же. А зачем он тебе понадобился?
— Дело есть.
Человек в плаще усмехнулся:
— А коли есть дело, так надо уметь находить Пойдем.
И он повел Митю в другую сторону, к будке стрелочника, тепло светившейся небольшим оконцем.
— Часто приходится вот так искать машиниста Егармина? — мягко спросил провожатый.
— Не бывало еще такой напасти, — сказал Митя, немного воспрянув духом.
— «Напасти», говоришь? — повторил человек и, кажется, вновь усмехнулся в свой капюшон.
Когда он открыл дверь будки, старик стрелочник с серебряными усами поднялся со скамейки.
— Сидите, сидите, — сказал человек в плаще. — Нам позвонить. — Он шагнул к небольшой белой, жарко потрескивающей печке и потер над чугунной доской руки. — Вот где можно душу согреть!
После дождя и мрака будка показалась настоящим раем. Было здесь очень тепло и вкусно пахло «печенкой» — печеной картошкой. Ходики, тикавшие на стене, успокоили Митю: до отправления поезда было еще тридцать пять минут.
Провожатый откинул капюшон, и Митя отступил к двери.
— Сергей Михайлович? Товарищ начальник?
— Ничего, ничего, Черепанов, — сказал Горновой, делая вид, что не замечает его растерянности. Он подошел к телефону, висевшему на стене, снял трубку: — Дежурного по станции. Дежурный? Горновой беспокоит. Паровоз 14–52 где сейчас? В северном? Благодарю. — И обернулся к Мите: — Слыхал? А как отыскать северный парк?
— Найду… — Голос Мити прозвучал не очень уверенно.
Стрелочник ухмылялся в серебряные отвислые усы. Горновой козырнул ему, натянул на фуражку тяжелый, неподатливый капюшон и вышел, пропустив дублера вперед.
— Показывай, где северный парк.
Митя вспомнил, что Лысая гора, темневшая сейчас слева, находится на западе.
— Вот север, — с облегчением проговорил он и ткнул пальцем прямо перед собой. — Теперь порядок. Спасибо…
— Веди, — почти тоном приказа сказал Горновой.
Вот это дело! Отпусти его начальник депо, он без труда придумал бы причину опоздания, и никто не узнал бы правду.
Они пересекли несколько путей, обошли серую лужу, в которой слабо тлел огонек стрелки, и направились вдоль вереницы вагонов. Там, где была голова состава, на земле желтела дорожка света от паровозного окна.
— Пока осмотри буксы, — тихо сказал начальник, когда они приблизились к паровозу. — Я позову…
Горновой неторопливо поднялся по ступенькам и, подобрав полы плаща, боком пролез в узкую дверь.
— Вечер добрый!
— Милости просим! — Максим Андреевич приподнял фуражку. — Чем обязаны, Сергей Михайлыч?
Горновой не ответил, откинул капюшон, за руку поздоровался с Максимом Андреевичем и Чижовым. Увидев начальника, Самохвалов поспешил с тендера и тоже протянул ему свою наспех вытертую паклей руку.
— Сегодня вторую докладную тебе настрочил, Сергей Михайлыч, — сказал машинист. — На горячую промывку пора ставить машину. Иначе угробим старуху…
— Знаю, читал, — нахмурился Горновой и пожалел, что не отпустил мальчишку одного. — Если подходить строго, весь парк надо сегодня же на ремонт. Вот «пятидесятка» выйдет, твою поставим. Лады? — Горновой оглянулся. — А дублер-то ваш где?
Максим Андреевич тревожно посмотрел на Чижова.
— Запаздывает что-то. Даже не похоже на него. Парень старательный, исправный…
— А догадается он, как вас найти?
— Найдет, — убежденно ответил Чижов.
— Вы, конечно, растолковали ему, где у нас какой парк, каким образом узнать, где находится паровоз?
Машинист и помощник переглянулись.
— Он такой бедовый хлопец, Сергей Михайлыч, — сказал Чижов, — можно не беспокоиться.
— Нет, надо беспокоиться, — строго проговорил Горновой. — Сами пожелали взять человека, а не учите. Вам кажется, если сами с закрытыми глазами все тут найдете, так и любой сможет. А человек первые шаги делает. Нет, не годится так учить, товарищи…
Максим Андреевич смущенно кашлянул, разгладил жесткие усы.
— Отчитал ты нас правильно, Сергей Михайлыч. Сплоховали. Но я тебе скажу: когда приходит на учение середнячок, ему втолковываешь всякую малость, а этот…
— Хорошо успевает?
— С лету хватает. Верное слово.
Максим Андреевич подошел к двери и с минуту смотрел в сырую, шелестящую дождем темноту. Потом смахнул с лица дождевые капли, сказал с беспокойством:
— Кто знает, может, и вправду не нашел? Сходи-ка, Михаил, поищи. Вот незадача…
Горновой присвистнул.
— Поздновато забеспокоились, товарищи. Если будет продолжаться такое учение, при всем уважении к вам, переведу Черепанова в другую бригаду. А сейчас получайте своего дублера. Нашел на путях… — И, выглянув из дверей, он позвал Митю.
Но кочегар не шел. Всполошенно вглядываясь в темноту, Горновой позвал громче. Тогда издали послышался унылый голос:
— Иду!..
Пока начальник депо поднимался на паровоз, Митя переживал мучительные минуты. Было ясно, что речь пойдет о нем и, если остановиться поблизости, можно все услышать. Но он пересилил это желание я прошел далеко от паровоза: услышишь ты или не услышишь, все равно лучше о тебе говорить не станут!
Медленно взобравшись на паровоз, Митя остановился, подавленный, угрюмый. Он почувствовал: щеки так запылали, что дождевые капли, наверное, мигом испарились на них.
— Как же это, Димитрий? — участливо проговорил старик. — Ждем тебя, а ты…
Митя молча повел плечом.
Самохвалов блеснул цыганскими глазами, торопливо шепнул:
— Да ты не кисни. Подумаешь! И не такое бывает.
А Максим Андреевич, показывая на Митю, обратился к начальнику:
— Забыл тебе сказать, Сергей Михайлыч. Рационализатор ведь!
— В чем это проявилось?
— А ну, Димитрий, продемонстрируй.
— Что вы, Максим Андреич! — с испугом отозвался Митя.
— Давай, давай быстренько! — Машинист строго свел брови.
Встретив этот непреклонный взгляд, Митя покопался в железном ящике и вышел на середину будки. В руке у него была белая, с длинным тонким носиком масленка. Он помешкал немного, держа перед собой масленку, и вдруг опрокинул ее носиком вниз. Горновой дернулся всем телом, предостерегающе протянул к Мите руки.
— Не изволь тревожиться, Сергей Михайлыч, — довольно усмехнулся Максим Андреевич. — В этом-то как раз и вся соль…
Едва сдерживая улыбку, Митя подождал, пока Самохвалов подставил бидон, и нажал круглый клапан, торчавший возле ручки. Из длинного носика побежала густая янтарная струя.
— Ловко! — Горновой взял у Мити масленку и стал рассматривать ее, не скрывая удивления. — Разумная вещь. Сам придумал?
Митя кивнул.
— Смекалка! — приложив палец ко лбу, заметил Максим Андреевич. — Как ты мыслишь, Сергей Михайлыч, могут ее принять на вооружение?
Горновой задумался, все еще рассматривая масленку.
— Думаю, нет, — сказал он как будто с сожалением. — Вещь, конечно, стоящая, молодец Черепанов. Но масленка, понимаешь, должна стоить гроши, а такая дороговато обойдется. Дороже смазки, которую можно разлить. А разливать ты и сам скоро перестанешь…
Вспомнив о пятне на куртке, Митя опустил глаза.
— Ну ничего, — ободряюще сказал Максим Андреевич. — Мы еще придумаем рационализацию. Да такую, что всюду примут. Верно, голубок?
Митя не ответил. Приняв из рук начальника масленку, он выбежал на тендер.
Часть третья
Карпы
Бывает, что люди, которые тебя в глаза не видели и о которых ты не имеешь никакого представления, вторгаются в твою жизнь, отягощая ее неожиданными огорчениями.
— Сегодня Волкова, наш врач, спросила: «Чем увлекается ваш сын?» И я не знала, что сказать… — говорила Анна Герасимовна, устало глядя на сына. — В самом деле, к чему тянется твое сердце? Разве я знаю?
Алеша смотрел в книгу и думал: «Какое ей дело, этой Волковой? Беспокоилась бы о своих детях, если они есть. Обязательно надо совать нос в чужую душу!»
— Я с тобой говорю, — негромко сказала Анна Герасимовна.
Она медленно расстегивала гимнастерку, и Вера заметила, что пальцы матери, длинные, с коротко подстриженными продолговатыми ногтями, дрожат.
Алеша отложил книгу, но сидел, как прежде, потупившись. «Сами оторвали, а теперь — к чему сердце тянется! И это правильное воспитание!»
Возвращаясь домой, он рассчитывал получить грандиозную взбучку, приготовился выслушать скучную мораль, встретить холод и презрение, а вышло наоборот. С ним нянчились, как когда-то, в раннем детстве, когда он часто болел. Мама сказала, что он «жутко извелся», что ему необходимо усилить питание, и, отрывая от себя, кормила его не хуже, чем в мирное время. А он и не пытался протестовать: аппетит был волчий. Вера, которая могла «без отрыва», в один присест, опустошить банку сгущенного молока, теперь почти не прикасалась к нему: «Алешке нужнее…»
В первый день Вера заговорила было о его «фронтовых успехах», но мать так посмотрела на нее, что она сразу примолкла.
Мама сказала, что ему нужно отдохнуть, войти в норму. И он добросовестно отдыхал и «входил в норму». Днем подолгу размышлял, лежа на диване. Поразмышлять было над чем. У Мити неплохо получилось: отец — на бронепоезде, а он вроде заменяет его. Но что особенного — ездить по уральским дорогам? В прифронтовой бы полосе — другое дело! Фашистские самолеты охотятся за поездами, а паровозные бригады прорываются под бомбами, обманывают летчиков: то пустят дымовую завесу, то на полном ходу остановят поезд. Машинист Еремеев (о нем писали в газете) провел под носом врага больше ста эшелонов. Это слава! А кто узнает о Мите Черепанове? В лучшем случае на собрании назовут. Скука! Залезть в горячую мартеновскую печь и отремонтировать ее — это уже нечто! За такие дела и ордена дают. Но, кажется, уже было. И пускай. Есть же люди, повторившие подвиг Александра Матросова! Вопрос в другом: кто подпустит его, Белоногова, к мартеновской печи?
Путевым обходчиком пойти тоже интересно. Обходишь участок — и вдруг лопнувший рельс. А в это время из-за поворота — поезд. Бежишь навстречу и вспоминаешь: флажки-то остались в будке. Что делать? Как остановить поезд, предотвратить несчастье? И тогда разрезаешь руку, срываешь с себя сорочку, прикладываешь к ране. Сорочка становится красной, ты размахиваешь ею и бежишь. Машинист замечает тревожный сигнал, останавливает поезд, а ты без памяти грохаешься на полотно… Но и это уже было, даже рассказ написан. Что ж, тогда можно флажки не забывать, руку не резать — все равно напишут: «Алексей Белоногов спас поезд!»
Устав от раздумий, Алеша проигрывал на патефоне несколько пластинок, читал и валялся на диване, сраженный дневным сном, весьма полезным для организма, по утверждению медиков.
Боялся он вечеров. Вечера стали самым мучительным временем суток. Мама рассказывала о своих раненых, Вера не уставая сообщала о деповских делах и людях, а ему не о чем было говорить. Он брал книгу и как будто углублялся в чтение, но читать не мог…
Сегодняшний вечер также не обещал ничего хорошего. Алеша чувствовал на себе взгляд матери и ниже наклонял над книгой голову.
Отложив истории болезней, которые она взяла, чтобы заполнить дома, Анна Герасимовна смотрела на сына. У него было девически красивое лицо с мягкими, неуверенными чертами. Он был очень красив. Когда-то это радовало ее. Где бы Анна Герасимовна с ним ни появлялась — в детской консультации, в сквере, на утреннике, — «а него неизменно обращали внимание: «Какой чудесный ребенок!» И ей было приятно. Теперь же внешность Алеши все меньше нравилась Анне Герасимовне, даже пугала ее.
К красивым юношам и мужчинам она всегда относилась несколько настороженно и иронически. По ее наблюдениям, красивые мужчины зачастую бывали весьма ограниченными. Она называла таких: «тихий красавчик». Причем «тихий» относилось к умственным данным. Но об Алеше не скажешь, что он глуп. И все же есть что-то бездумное и безвольное в его расслабленной, мягкой и чересчур правильной красоте…
— А знаешь, мой друг, — с улыбкой проговорила Анна Герасимовна, — ты заметно поправился, посвежел на положении нашего дорогого гостя. Но мама моя говаривала: «Кто сидел на печи, тот уже не гость, а свой…» А ты уже две недельки на печи. Пора включаться в жизнь…
— Что ты понимаешь под включением?
— Учение, больше ничего. Никакими обязанностями но дому тебя не нагружаем.
— Везет же некоторым! — усмехнулась Вера, штопавшая чулок, натянутый на электрическую лампочку.
— Надо, Лешенька, извлечь из-под спуда учебники и усаживаться. Время пролетит — не оглянешься…
Мать снова занялась своим делом, а он выждал «для характера» минут десять, медленно поднялся, стал неторопливо перекладывать книги на этажерке и, отыскав учебник по алгебре, взял чистую тетрадь и сел за стол. Наудачу раскрыл книгу, старательно переписал пример, на который упал взгляд, и глубоко задумался, подперев голову руками.
Мать выключила радио. И совершенно напрасно: во-первых, симфоническая музыка совсем не мешает сосредоточиться, а во-вторых, теперь придется привыкать к тишине. Но не успел он привыкнуть и настроиться на рабочий лад, как захотелось пить. Он решил перебороть жажду, однако все время думал о воде. Пришлось сдаться. Потом заметил, что стул под ним скрипит. Казалось бы, сидишь не шевелясь, а он все равно скрипит, отвратительно и громко. Сосредоточиться просто невозможно. Нахлынули разные мысли, очень далекие от алгебры. Напала вдруг сонливость, будто не спал по меньшей мере трое суток подряд, даже заныли скулы…
Анна Герасимовна заглянула в его тетрадь. Рядом с нерешенным примером красовался во всех подробностях автомат с круглым диском…
— И это за полтора часа? — сказала она со вздохом.