Митя пододвинул стул, спросил, как прошла поездка. Тимофей Иванович присел.
— Вполне удачливо, Митяй. Уголька сберегли порядком, вес подняли солидный, скорость показали хорошую. И еще один момент. Сейчас доложу тебе…
Он похлопал себя по карманам, вспомнил, что на нем домашний пиджак, и вышел. Через минуту вернулся, не спеша листая страницы записной книжки в черном клеенчатом переплете.
Руки у него большие, бронзово-коричневые от загара, с красивыми длинными пальцами и розовыми ногтями. Чего только не умели эти руки! Они твердо лежали на регуляторе или реверсе, могли творить чудеса, орудуя за слесарными тисками. Но, когда к ним попадала какая-нибудь маленькая вещь, они становились неуклюжими и робкими. Книжечка была определенно мала для них, и руки, словно опасаясь своей силы, осторожно нащупывали и переворачивали странички.
— Вот. — Тимофей Иванович ладонью прикрыл книжку. — Ну-ка, где наша писанина?
Митя достал с этажерки сложенную вчетверо «Правду»; в ней, как в папке, лежала тетрадь, исписанная его ровным, округлым почерком, и небольшие чертежи на листках из альбома для рисования.
То, что Тимофей Иванович называл писаниной, было его рационализаторским предложением. Месяца два назад у него «вызрела думка»: как без особого труда, не надрываясь, «лечить» греющийся тендерный подшипник. Беда эта обычно приключается в пути, вдали от депо, и проклянешь все на свете, пока избавишься от нее…
Тимофей Иванович попросил тогда Митю переписать начисто свои заметки и сделать чертежик. Но перед этим объяснил ему смысл приспособления.
Он впервые говорил с сыном о деле и не то чтобы тревожился, но с интересом присматривался, доходит ли до Мити рассказ, разбирается ли парень, не пустая ли это затея.
Первое, что заметил Тимофей Иванович, — Митя умел слушать. Когда же сын задал несколько вопросов, на которых явствовало, что он все понял, Тимофей Иванович подумал с радостью: «Паровозник! Прирожденный паровозник!»
— Ну, как считаешь, верная моя мысль? — спросил он, стараясь не показать своей радости.
— По-моему, все верно, — серьезно отвечал Митя. — Но я бы еще посоветовался с каким-нибудь инженером…
«Скажи, какой рассудительный человек!» — подумал Тимофей Иванович.
— Это резон. Только сначала, брат, сами все проверим, сами себе докажем, а тогда уж передадим инженерии.
Задание пришлось Мите по душе — он вообще любил рисовать, чертить.
Тимофей Иванович остался очень доволен первым чертежом. Вернувшись из поездки, он нашел его у Мити на столе, сын в это время был в школе. Щурясь от удовольствия, Тимофей Иванович долго разглядывал чертеж, подносил его к лицу, смотрел издали и прищелкивал языком. Потом осторожно взял чертеж обеими руками и понес показать его жене:
— Ты только погляди, Маня. Ты погляди, какая работа…
Марья Николаевна отложила шитье. Бледное, озабоченное лицо ее осветила улыбка:
— Чистенько.
— «Чистенько»! — добродушно передразнил Тимофей Иванович. — Тут всего человека видать, если хочешь знать. Верный глаз, рука твердая, старательность…
Он прибегал к помощи грамотея-сына вовсе не потому, что не мог обойтись без этого. Тимофей Иванович хотел «прирастить» его к железнодорожному делу.
Он побаивался, как бы что-нибудь не спугнуло этой Митиной привязанности к паровозу. «Надо, чтоб человек сердцем прирос к делу, тогда ничем его не отдерешь», — размышлял Тимофей Иванович. Вот почему, нарушая существующие на дороге правила, несколько раз брал Митю с собой в поездки, нагружал заданиями, советовался с ним…
Сегодня, впервые за целую неделю вспомнив о «писанине», он просмотрел чертежи и протянул сыну записную книжку:
— Понимаешь, Митяй, кое-что мы с тобой не додумали. А как сработает наше приспособление в таком положении? Задачка? Ночью в поездке до меня дошло. Эскизик вот намалевал. Разбираешь? Тряско на паровозе, да и рука у меня того… тяжелая на эти вещи. Давай-ка изобрази, сынок. А я не буду тебе мешать.
Он провел пятерней, словно огромной гребенкой, по Митиному ежику и вышел. А Митя достал из ящика готовальню, снял со стены линейку и прилежно склонился над белым листом.
«Последний чертеж», — подумал он. И вдруг стало жаль расставаться и с этой работой, и с отцом, и с этой комнаткой, и вообще со всем-всем, что окружало его в жизни…
«Завтра в двадцать ноль-ноль»
— Я считал, он сборы заканчивает, а он пустяками занимается!
Митя удивленно вскинул голову: он не слышал, как в комнату вошел Алеша.
— Пустяками? Знаешь, какое это дело? Садись. — И он стал объяснять другу смысл того, что чертил.
Алеша слушал равнодушно, в глазах его была такая скука, что Митя махнул рукой:
— Подожди минутку, мне тут немного…
Пока Митя чертил, Алеша передал разговор с Верой. Эта «зеленоглазая змея» разгадала их тайну и даже придумала, что скажет матери, когда исчезнет сынок. Однако о словах Веры, касающихся Мити, Алеша умолчал, опасаясь, что они могут оказать на него разлагающее действие.
Митя слушал настолько внимательно, что провел лишнюю линию. Пришлось прибегнуть к резинке…
— Что-то ты молчаливым стал, — сказал Алеша, закончив рассказ. — Не скис?
Вместо ответа Митя достал из-за этажерки вещевой мешок и, покосившись на дверь, протянул Алеше. Тот оглядел мешок, иронически сложил губы:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Не понимаешь?
— Мешочек, честно говоря, так себе… А больше ничего не понимаю.
— По-моему, батькин. Еще с гражданской…
— Да? — безучастно вымолвил Алеша. — Ветеран, значит. А видок у него бледненький, — и снова без интереса и уважения посмотрел на мешок.
Едва сдержавшись, чтобы не бросить едкое слово, Митя положил мешок на место, вытащил из ящика папку и отыскал желтую, изорвавшуюся на сгибах бумагу.
— Ну-ка, почитай. Что ты теперь скажешь? — Он сел на кровать, с горделивым спокойствием следя за Алешкой.
В документе говорилось, что Тимофей Иванович Черепанов, член Российской Коммунистической партии большевиков, в тысяча девятьсот девятнадцатом году был машинистом бронепоезда «Красный Урал», освобождал Урал от Колчака и показал себя как сознательный и храбрый боец с белыми, что подписями и печатями удостоверяется.
— Это да! — выдохнул Алеша.
— Надо взять с собой, верно? — оживился Митя, бережно складывая листок. — Такая бумага может сыграть…
Алеша задумался. Он понимал; документ чудесный, паять его, конечно, стоит, но ведь у него, у Алеши, такой бумаги нет, значит, они окажутся в неравном положении…
— Бумага хорошая, да те твоя, — тихо заговорил он, глядя в пол. — Люди еще и посмеяться могут: «Батька, мол, у тебя сознательный и храбрый, а ты-то какой? Может, ты такой храбрый, что ночью на улицу боишься выйти, не то что, к примеру, по лесу пройти или по кладбищу».
Митя подавленно молчал, Алеша же, увлеченный своей мыслью, заерзал на стуле.
— Слушай, а ведь это идея — пройтись ночью по кладбищу.
— Зачем?
— Проверить себя.
— Я смотрю — тебе бы еще на «Грозном Урале» воевать…
За окном стемнело. Митя задернул занавеску и хотел было включить свет, но Алешка остановил его.
— Не надо, — сказал он заговорщически. — Давай решать, когда едем.
После короткого совещания решено было выезжать завтра. Мимо Горноуральска днем и ночью идут эшелоны на запад, на фронт. Пока такой эшелон стоит на станции, можно пристроиться на тамбуре и отлично докатить до прифронтовой полосы, а там недалеко и до передовой. Если же случится, что их высадят в пути, не беда: поезда бывают не только прямого сообщения, — придется сделать пересадку и ехать дальше…
— Сегодня ночью сверяем по радио часы, — оживленно проговорил Алеша. — А сейчас пойдем прогуляемся напоследок…
В столовой никого не было. На кушетке, сложенные стопками, лежали готовые гимнастерки, в сумерках поблескивали золотистые пуговки. Алеша тронул Митю за локоть:
— Примерить бы, а? Как нам в форме.
Митя колебался недолго.
— Быстренько только, — прошептал он.
Спустя минуту они стояли перед дверью шкафа, подталкивая друг друга локтями: вдвоем в зеркале не помещались.
На Мите гимнастерка сидела мешковато. Он собрал ее на спине и показался выше и стройнее. Алеше гимнастерка пришлась почти до колен, он попросту утонул в ней. Кисти рук исчезли в рукавах, и оттого вид у него был неуклюжий, беспомощный, Митя посмотрел на друга и засмеялся, прикрыв рот ладонью.
— Голова! — обиделся Алеша. — Эта гимнастерка одному только Илье Муромцу подойдет. А нам подберут по росту, факт…
Внезапно их ослепил неяркий электрический свет.
— Это кто тут моей продукцией распоряжается? Ах вы, шкодники этакие! — певуче проговорила Марья Николаевна.
Ребята стояли посреди комнаты смущенные и растерянные.
Марья Николаевна оглядела каждого, притронулась к Алешиным, потом к Митиным плечам и, задумчиво склонив голову набок, улыбнулась:
— Да, раненько вырядились. И одежонка показывает, что раненько…
Друзья переглянулись.
Во дворе Алеша с упрямым задором сказал:
— Ну, это еще будет видно, раненько или не раненько!
Улица Красных Зорь, широкая, ровная, обсаженная березами и похожая на аллею, была одной из самых красивых улиц поселка. Но Митя почему-то заметил это только сегодня. Только сегодня почувствовал, что ему милы и мостовая с пробившейся меж серых булыжников травой, и домики с узорчатыми наличниками и цветами на окнах, и весь Горноуральск, размашисто и чудесно открывавшийся с горы.
Где-то в другом конце города глухо ударил взрыв. За ним — второй, третий. В горах, окружавших город, прошел раскатистый гул; казалось, под ногами слегка покачнулась земля: это на горе Крутихе взрывали породу.
— Прямо артиллерийская пальба, — заметил Алеша. — И небо-то, смотри, как над полем боя…
Небо было такое, как всегда над Горноуральском в ночную пору: раскаленное, жарко-багровое, тревожное, оно полыхало, подожженное высоким, неугасающим заревом домен. Сильные отсветы огня, пробившиеся из огромных окон металлургических цехов, трепетали на облаках. Сегодня зарево было ярче и больше прежнего: на днях горноуральцы задули новую домну.
Митю охватило чувство смутной, неосознанной гордости за родной город, где все так живо напоминало о войне, о фронте.
Молча побродив по городу, друзья вышли на привокзальную площадь. Здесь Алеша остановился, отрывисто сказал:
— Пока. Завтра в двадцать ноль-ноль. Без опозданий. А я на «проверку».
Митя попытался задержать его, но Алеша приложил к козырьку два пальца и быстро зашагал в сторону кладбища.
Долго шел он светлой и довольно людной улицей, постепенно устремлявшейся в гору, Потом началась другая улица, узкая, полутемная и почти безлюдная. Никогда еще он не испытывал такого недостатка в чужих, незнакомых людях, именуемых прохожими. Шаги его отдавались в тишине одиноко и тревожно.
Впереди, на холме, в густой зелени показалась каменная церковь; небо окрасило ее в бледно-розовый цвет. Там, за каменной оградой, в лесочке, было городское кладбище.
Медленно вошел Алеша в церковный двор, выложенный плоскими плитами серого камня, огляделся. От тяжелых каменных ступеней паперти в обе стороны ветвились широкие дорожки. Он выбрал ту, которая была по левую руку: ему показалось, что там светлее.
Позади что-то хрустнуло. «Наверное, ветка», — подумал он. Но обжигающе-холодная волна пробежала от головы до пяток. Алеша до боли сжал кулаки и, чтобы не греметь каблуками по твердой каменистой дорожке, пошел на цыпочках. Когда он успокоился, сбоку что-то пискнуло, остро и протяжно. Не отдавая себе отчета, Алеша быстро нагнулся, нашел камень и замер прислушиваясь. Что бы это могло быть? Не иначе, какая-то птица, возможно сова. Стоит ли обращать внимание на всякие пустяки?
Он с трудом заставил себя двинуться дальше, однако камень не бросил. Эх, надо было свернуть не налево, а направо, здесь не так уж светло…
Дорожка суживалась. Алеша старался держаться середины ее, но железные и деревянные кресты, каменные плиты и земляные холмики все ближе подступали к нему.
От далеких паровозных свистков он вздрагивал. Ему непреодолимо хотелось оглянуться, но он не мог повернуть голову, не мог пошевелить рукой, страшно отяжелевшей от небольшого камня.
Дорожка плавно свернула влево. За темными стволами деревьев неожиданно поднялось что-то высокое и белое; Алеше почудилось, будто кто-то огромный, широко раскинув ручищи, движется прямо на него…
Он вскрикнул и бросился назад. Через минуту понял: чудовище это — обыкновенный каменный крест. Однако остановиться уже не мог, вылетел из церковной ограды, не заметив, как чья-то тень промелькнула впереди за старой толстой сосной.
Алеша бежал почти до привокзальной площади. Только здесь он вспомнил о камне, который держал в руке, и кинул его за изгородь сквера. Вытер влажный лоб и устало потащился домой.
«Было бы это боевое задание, все вышло бы совсем по-другому, — размышлял он. — К тому же на фронте человек при оружии, не то что тут…»
Сомнения
Все утро Митя не отходил от отца. Но после завтрака в калитку постучалась рассыльная — Тимофея Ивановичи просили немедленно явиться в партийный комитет.
Как только Митя остался один, ему сразу сделалось беспокойно: видно, Алешка все-таки твердый, постоянный человек, решил — и никаких сомнений. А у него семь пятниц на неделе. Вечером уверен, что поступает правильно, а утром кажется — он не на той дороге. Скорее бы уж условленный час, и не болтаться от решения к решению! Но время летит без оглядки, когда на письменной по математике у тебя не выходит задача. А если приходится ждать, оно тянется так, что с ума можно сойти.
Будильник напоминал раздавшегося вширь человечка с поразительно маленькой головкой-звонком и короткими и тонкими ножками. Он был стар, работал только в лежачем положении и все же никогда не врал. Но Митя не верил ему сегодня. Впрочем, и стенные часы, висевшие в столовой, не могли утешить: время ползло черепашьим шагом.
Наконец он нашел способ «подогнать» время: старательно подмел двор, приколотил висевшую на одном гвозде доску в заборе, смазал керосином петли на входной двери, чтобы не скрипели, полил цветы на окнах, потом вспомнил, что крыша в будке Жука стала протекать.
Пес вертелся возле него, благодарно виляя пушистым хвостом.
— Сейчас отремонтируем твой дом, — приговаривал Митя. — Дело, Жучок, к осени идет… А я уезжаю. Небось заскучаешь без меня…
Ему стало грустно, а на Жука эти слова не произвели никакого впечатления — пес по-прежнему жизнерадостно мотал хвостом.
Митя оглянулся, испугавшись, что разговаривает чересчур громко.
Но почему он боится, почему прячется? Не потому ли, что делает необдуманный, неверный шаг?
Закончив ремонт собачьей будки, Митя предложил матери свои услуги. Как и большинство людей его возраста, он считал, что самое скучное и неподходящее для мужчины занятие — это хождение в магазины. Но чего не сделаешь, чтобы скоротать время!
Он стоял у прилавка третьим, когда в магазин влетел коренастый юркий паренек — быстрые черные, как у цыгана, глаза, маленький, аккуратный, весело вздернутый нос, чернявый мягкий пушок над пухлыми розовыми губами. На цыгански смуглом лице паренька темнели отпечатки измазанных мазутом пальцев. Но не только лицо, вся одежда его — черная, длинная и широкая, словно с чужого плеча, тужурка с металлическими пуговицами, брюки и форменная фуражка железнодорожника, щегольски сдвинутая набок, — была великолепно измазана машинным маслом и тускло лоснилась.
В руке у него был железный сундучок. Правда, неказистый, даже, можно сказать, неприглядный, с гвоздем, согнутым подковой, вместо замка, но, судя по вмятинам и царапинам, видавший вилы сундучок.
По Митиным предположениям, паренек был не старше его. Не поднимаясь на носках, Митя видел масляные пятна на донышке его фуражки. И все же перед ним стоял настоящий рабочий человек.