Ловок боярский сын.
Да и сил у него, пусть и фыркает, и пыхает, будто вот-вот свалится, надолго хватит.
Ильюшка был сосредоточен, точно перед каждым шагом всерьез обдумывал, куда ногу ставить. И вновь же мнилось, что ничего и никого по сторонам не видит. Царевичи… Елисей бежал широким волчьим шагом, и Ерема от брата не отставал. А мне было дивно, как прежде не замечала я этой повадки.
— Зося, — из задумения вывел голос Архипа Полуэктовича. — Все нормально?
Я кивнула.
А то… загляделась.
Залюбовалась.
— Тогда пошла. Давай, Зося, шевели ногами…
Шевелю.
И разом успокаиваюся. Да и то верно, дорогу выбрала, назад не возвернусь. А чего бы там ни было впереди… надобно только прочих догнать, а то далеко убегли, пока я кажного выглядывала.
Бегу.
И дождь не помеха.
И дорожка сама под ноги ложиться, если не лентою атласной, то холстиной, что и сподручней. Атлас — скользкий, холстина — оно верней. И слышу я землю, как про то Архип Полуэктович сказывал. Глаза закрою и все одно слышу.
Вот ямина, грязью прикрытая, глядится частью дорожки, а попадет в нее нога — и полетишь кувырком, и хорошо, если только полетишь, а не выкрутишь эту ногу злосчастную. Вот камень выперся горбиком. И корешок протянулся, норовит подножку подставить.
А я через него… и по луже, что лишь глядится глубокою, но на деле — тонка, что твое зеркло. Бегу.
Сзади пыхтит кто-то… а я уж думала, что я последняя.
Игнат?
А и не помню, откудова он взялся. Догоняет.
Хмурый.
Взъерошенный. И злой. С чего бы? С того, что последний? Так не в том задача, чтоб первым быть…
Через ручей я перескочила.
И Еську догнала, если кто и послушает, то он. Тронула за рукав и губами одними сказала:
— Неспокойно мне.
Нахмурился. Глянул вопросительно. А я что? Могла б объяснить, объяснила б, так же и сама не разумею, что не так. А оно не так… впереди ямина и мосток, через нее перекинутый, да и не мосток, деревце тоненькое, по которому пройти надобно.
— Неспокойно, — повторяю. — Будь… осторожней.
А и пущай смеются над бабьими страхами, если они пустые.
Еська кивнул и прибавил… с Евстигнеем поравнялся. Шепнул чегой-то… а тот свистнул по-птичьи… и Елисей же птицею отозвался.
Кирей споткнулся будто бы, замер, прислушиваясь.
И Лойко пыхтеть перестал, подобрался.
Ильюшка руки встряхнул, пальцы закрутил, свивая на них тонюсенькие нити силы. А если все ж таки…
— Стой, — я попробовала перехватить Игната, да руку мою оттолкнул и меня пихнул в плечо. И со злостью такой, что диву далась.
Только ходу прибавил.
Откудова силы взялись? Пролетел мимо Еськи.
И Евстигнея, который попробовал ему дорогу заступить. Через Кирееву ногу перескочил — не зря учил его Архип Полуэктович.
Я крикнуть хотела, а язык будто к горлу прилип.
Игнат же только прибавил.
В жизни так не бегал, как сегодняшним днем. Конем диким взлетел на холмик. А с него — на деревце… и сердце мое обмерло.
Оборвалось.
И вновь забилось.
Ничего. На той стороне уже Игнат обернулся и кукиш скрутил. А еще боярин, воспитанный человек… тьфу.
Елисей к ямине подобрался.
Заглянул вниз.
Ногою опробовал дерево… и отступил. На Ерему же, когда тот полюбопытствовать сунулся, рыкнул и не по-человечьи…
— Зославушка, — Кирей стряхнул с рукава грязную пляшку. — Скажи, о радость очей моих, души отрада, что происходит?
— Не знаю, но… неспокойно.
Яма.
Обыкновенная.
Мы каждый день над нею бегаем. Сперва-то она махонькой была, чтоб, если плюхнешься — а плюхалися частенько — не скалечилися. И что характерно, грязюка в ней завсегда до краев стояла. После то яма стала глубже, ширше, а заместо грязюки на дне колья появилися.
Когда?
Я и не заметила.
Ныне ж подобралась к самому краю, вытянула шею, что гусыня. Гляжу… ровнехонькие, обтесанные, белым белы…
— Иллюзия, — сказал Ильюшка, присаживаясь у края. — Но качественная. И встроенная хлопушка. Заденешь кол, получишь ожог… несмертельно, но неприятно.
— А он выдумщик, — Кирей зашел с другой стороны.
— Ты о ком?
— О наставнике нашем. Он же полосу эту треклятую строит… значит, иллюзия. Подозреваю, что со временем и настоящие станут.
Лойко лишь плечами повел.
— Чего, так и будем стоять?
— Чужой не проходил, — бросил Елисей, присевши на корточки. Он наклонился, выгнув спину горбом, и носом в самую грязюку влез. — Архип был… от него морем несет. Вы вот…
Головою повел со стороны в сторону.
Глаза прикрыл.
— Размыло… но никого чужого не чую…
— Погоди, — Егор рукава подтянул. — Я воду… поговорю…
Он огляделся и, заприметив лужу побольше, сел в нее. Сунул растопыренные руки в грязь…
— Егорка у нас воду хорошо чует, — тихо сказал Еська. — Если кто и сумеет, то он…
Сидел Егор долгехонько. Аль мне так примерещилося? Главное, что сидел и сидел, после покачиваться стал, а как глаза открыл, то подивилась я тому, до чего синие они, яркие, что из каменьев драгоценных вырезанные.
— Не понимаю, — сказал он медленно, руки из воды доставая. А пальцы-то побелели, и ногти синими сделалися, что у покойника. — Здесь явно что-то делали, но что… вода не помнит.
— Интересненько, — Еська монетку вновь достал. Ему, видать, без монетки вовсе не думалося. — Очень интересненько…
— Малой перешел, — Емельян кивнул на ту сторону. — И ничего…
— Ничего хорошего.
Елисей все ж надавил на дерево рукой.
Выдержало.
— И что делать будем? — поинтересовался Кирей.
— Не лезть на рожон, — я и не поняла, кто это сказал. А Еська, сунув монетку в карман, велел:
— Посторонитесь.
И без разбегу как кувыркнулся колесом, я и ойкнуть не успела, как он на дереве оказался. На руки встал. Ноги задрал. И пошел себе, скоморох несчастный.
Елисей только заурчал глухо, вздохнул Ерема.
— Мало его пороли, — добавил Евстигней, глядючи на яму задумчиво-презадумчиво.
— Если опираться на факты, — Ильюшка к самому краю приблизился, заглянул в ямину и руку сунул, помахал, — то имеем в наличии остаточные следы магии. Конечно, есть вероятность, что это наставник иллюзию подновлял, но… сомневаюсь. Тогда откуда фон? Вчера здесь было чисто, а значит, ловушку, если она есть, ставили ночью. Вопрос — на кого?
И огляделся, точно ожидая, что признается кто.
А и вправду, на кого?
— Игнат прошел, — повторил Емельян и за подбородок себя ухватил. — Еська тоже…
— Не показательно, — Илья покачал головой. — Они знают, что ваш Еська не кандидат. Стоит ли на него тратиться?
— И кого пустим? — Емельян спросил сие с усмешечкой, вот только с Ильюшкою нашим шутковать не стоило. Огляделся он и меня пальчиком поманил.
— С ума сошел? — Кирей тотчас рядом очутился и руку на плечо мое положил. — Она-то тут при чем?
— Возможно, что и не при чем. Но именно она почуяла неладное. Я не требую, чтобы она сама подошла… дай мне свою вещь. Платок там… ленту.
Кирей вытянул ленту из косы да так, что едва ль не с волосьями.
Мстит за вчерашнее лечение?
— И крови капля нужна будет, — извиняющимся тоном произнес Ильюшка. — Но это единственный способ проверить, на нее ли ловушка настроена.
— А если…
— Будем проверять всех.
Я руку протянула и булавку, чтоб было чем колоть. И отвернулася: вот не так больно сие, как страшно. Ойкнула тоненько, когда булавка палец пробила и спешно в рот сунула. Может, оно воительницам и пристало раны сносить терпеливо да мужественно, но я себя воителкою не чуяла.
Да и раны — одно, а булавка — другое.
Илья ж булавку о ленту вытер.
Из ленты споро куколку скрутил — я по малолетству тож таких делала, из палочек да веревок — и куклу этую на краю ямы поставил.
Сел на землю.
Поерзал, видно, непривычно ему было в грязи рассиживаться, и руки поднял.
— А ты уверен, что получится? — тихо поинтересовался Лойко.
— Нет. Но попробовать стоит… мне интересно с иллюзиями работать.
Он руками махнул.
Пошевелил пальцами.
И отставив мизинец, провел им черту по грязи. Рисовал Ильюшка неспешно, и никто не смел его поторапливать. Стояли. Ждали.
— Еще немного, — он палец вытер о штаны. — Уже почти.
И ладонью над куколкой провел, зашептал чегой-то — не слышала, чего. Сперва все было как прежде, я уж и подумала, что не вышла у Ильюшки его волшба, когда куколка зашевелилась. Встала на ножки, шагнула.
Диво!
И вдруг вытянулась, разошлась в стороны.
Мамочки родные! Неужто это я? Ой, до чего хороша! Грязюкою заляпана, растрепана, расхристана. Лицо белое да красными пятнами побито, что от лихоманки. Нос распухлый, мало что не сопливый, волосья к щекам прилипли. Коса вот-вот развалится.
Страх глядеть на этакую красоту!
Меж тем куколка споро шагнула на мосточек-деревце, покачнулася, будто бы вот-вот сверзнется, но устояла. Побежала меленько ногами перебирая… и только до середины дошла, как загудело, заворчало в ямине нечто и выплюнуло столп огненный.
Да такой, что Елисей от краю отскочил и брата уволок.
Присел. Зарычал.
От деревца пепел остался. От куколки — и того меньше.
— Надо же, — Ильюшка потер нос. — Получилось.
Глава 12. В которое студиозусы внове суют носы в дела чужие
У ямы мы и осталися. Переглянулися только и Елисей развернулся. За наставником, значится. И туточки появилась у меня мысля, что не одобрит Архип Полуэктович наши экспериментусы.
От как есть не одобрит.
Он-то скоренько объявился: бежал Елисей в полную силу, а с волком на беге мало кто сравнится. Разве что змей-василиск, про которого нам Милослава сказывала, что родятся они раз в сто лет, когда петух куриное яйцо снесет, а полоз его высидит. И выйдет тварь о четырех ногах да хвосте длинном, перьями золотыми поросшем. Будет она куцекрыла и зеркаста.
Быстра.
Хитра.
И опасна дюже.
Вот и увидела, что бег Архип Полуэктович быстро, куда там Елисею угнаться. Да ноги ставил так, что ни одна лужица не то, что не плюснула — рябью не пошла. И парасолю не убрал. Так и держал над головою…
— Ироды, — молвил он, нас завидевши. — Что ж вы творите-то?
И парасолью Еську по плечах переехал. А тая с этакого неуважительного отношения взяла и развалилась. Плечи-то Еськины широки, не одну парасолю выдержать способные.
Архип же Полуэктович вовсе опечалился.
Оно и понятно. Ему этая парасоля, может, сердечно дорога была. Но покрутил ручку хитровывернутую, плюнул на нее и вновь в ямину бросил.
Уж не ведаю, то ли слюна у него особая какая, то ли слово знал он заветное, но внове загудело.
Поднялося пламя белое до самых небес. Стало столпом и стояло, пока Архип Полуэктович разглядывал. А он ажно залюбовался.
— Ироды… как есть ироды… не жалеете вы бедного старика?
Еська потупился. Кирей и вовсе отступил, мало ли, что парасоли у наставника другой нету, он и без нее найдет, чем ослушника вразумить.
— Так это… — Ерема подал голос и в стороночку шагнул. — Мы того… не были уверены…
— И проверить решили… ну-ну, — Архип Полуэктович голову задрал.
Пламя буяло.
Земля исходила паром. А я думала, что было б, когда б я, страх превозмогши, на мосточек шагнула. Мнится, тут бы кровь берендеева мне не помогла бы. Остались бы от Зосеньки косточек пару да горсточка пеплу.
— И кто? — Архип Полуэктович обвел нас печальным взглядом. — Додумался?
— Зослава, — Лойко ткнул в меня пальцем.
Мог бы и помолчать.
Припомню я ему, как станет к Станьке свататься… все припомню.
— Зосенька, — голос Архипа Полуэктовича сделался ласковым-ласковым, прям медвяным, отчего сердечко мое екнуло и обвалилось в пятки. — Ходь сюда, Зосенька.
— Зачем?
— Побеседуем…
— Так… мы ж и так… — ходить туда, куда он показывал, я не желала. И не могла. Ноги к грязюке приросли словно.
— И так мы, и этак… и по-всякому… — он сам ко мне шагнул и за ухо ухватил, крутанул так, что из глаз искры сыпанули. — Вразумляешь вас, вразумляешь, а что в итоге?
Я только пискнула, что мыша придушенная.
— А в итоге получается, что головы ваши, как были пустыми, так и остались… — и в другую сторону ухо крутит.
Этак и вовсе открутит!
И кому я, безухая, надобна буду?
— Я… я… я не знала… неспокойно было. И все, — выдавила я, когда Архип Полуэктович ухо выпустил. Пальцами пощупала — целое. Только распухло так, что волосьями не прикроешь.
Хлопцы глядят сочувственно, но лезти не лезут.
— Неспокойно… вот мне с вами неспокойно! А это, — Архип Полуэктович ткнул пальцем в огненный столб, который и не думал пропадать. — Это называется чрезвычайное происшествие. И в следующий раз, если кто-то решит, что ему вдруг стало неспокойно, что примерещилось нечто, пусть уж даст себе труда сообщить. Ясно?
Куда уж яснее.
Я, ухо рукой прижимая, кивнула.
— Ясно?! — рявкнул Архип Полуэктович так, что и пламя в сторонку качнулася.
Хлопцы спешно закивали.
— Тогда брысь отсюдова…
— А…
— Не вашего ума дело, — сказано сие было жестко, и Еська понурился. Евстигней плечи опустил, а Елисей, сверкнув желтым волчьим глазом, выдрал волосинку из рыжей гривы да будто бы случайно в грязь уронил.
Понятно.
Вновь слушать станет.
— Брысь! И бегом, бегом… деятели-изобретатели… чтоб вас… никакого покою…
Мы и побегли.
Правда, спешили не особо.
В груди пекло.
Теперь уже постоянно, даже во сне. Пожалуй, особенно во сне. И Арей опасался засыпать. Он держался столько, сколько получалось. Он терял счет времени — дни и ночи становились похожи друг на друга. Да и как различать их в каменном мешке, где его заперли.
Огонь ненавидел темницы.
И желал свободы.
Огонь требовал выйти. И вообще, к чему Арей подчиняется? Кому он подчиняется? Тем, кто много слабее его, Арея? Он способен уничтожить любого…
…тех, кто приходит.
Говорит.
О чем?
Разве способны они понять…
— …послушай, — голос Фрола Аксютовича доносился сквозь гул пламени. — Ты не должен поддаваться. Ты хозяин над силой своей…
Огонь смеялся.
Хозяин?
Разве Арей способен на что-то без него? Нет, это огонь создал это тело. Огонь его и разрушит, если, конечно, Арей не проявит толику благоразумия. Пусть он выйдет.
Хотя бы из круга.
— Пентаграмма тебя сдерживает, — Фрол Аксютович приносил ужин. Или завтрак? Обед? Не важно, человеческая еда давно стала лишней. Арею требовалось иное, но ему не позволяли.
Мучили.
— Но это временное решение… Арей, чем больше проходит времени…
…время ничто.
Время имеет значение только для людей. А пламя вечно. И Арей вечен… бессмертен. Всесилен.
— Арей…
Они не понимают.
…иногда вместо Фрола Аксютовича появлялся другой. В нем тоже горел огонь, но плененный…
— Еще держишься? — этот другой злил.
И злость открывала пламени выход. Оно вспыхивало, катилось огненной стеной к границе пентаграммы и разбивалось на искру.
— Держишься… знаешь, а я ждал от тебя большего… — тот другой был насмешлив.
Он не сочувствовал.
Почему?
Потому что ему все равно, выживет ли Арей.
И даже выгодна смерть его. Это озадачивало. И вновь же злило.
— Все-таки человеческая кровь сказалась… твой отец был слаб. И эта слабость передалась тебе.
— Нет.
— Надо же, заговорил, — у того, другого, имелось имя. И Арей его вспомнил. С трудом, но вспомнил. — Значит, еще не все потеряно… смолчал бы, я бы тебя уничтожил. Знаешь почему?
— Нет.
Говорить сложно. Человеческая речь примитивна, скупа на оттенки, ей не сравниться с песней пламени, и потому Арею не нравится говорить.
Тяжело.
Но тот, другой, не станет слушать огонь.
— Потому что потеря речи — первый симптом полной деградации. Немые не возвращаются. Никогда.