И снова – зал, тот самый, где накануне пировали гости, тот, где на полу ещё темнеет кровь. Совсем близко, ещё немного, только бы не услышали, только бы не заметили…
Шаги.
Гобелен, за которым пришлось спрятаться, пахнет пылью, и так хочется чихнуть, но нельзя, нельзя, зажать рот, нос, перестать дышать – не должны найти, не должны. Шантия закрыла глаза: думать о хорошем, думать о доме, о таких далёких островах и плеске волн, не о шагах, не о ставших неясными людских голосах…
- О та, что не видя, видит больше прочих, та, чья кровь – священные озёра, а жилы – реки…
Элори говорила почти неслышно – слишком громко. Увидят, заметят, перестать дышать, заставить сердце остановиться – нельзя, нельзя, увидят… Замолчи.
- … Дочь, пошедшая войною на отца и своим грехом подарившая нам жизнь, та, что…
Замолчи.
- … Сохрани нас, пресвятая Джиантаранрир, спаси…
Замолчи!
С шумом обрушился слишком сильно стиснутый гобелен. Теперь их видели – её и Элори. Двое стражей – и сам лорд Кродор. Шантия смотрела – и видела дракона с оскаленными окровавленными клыками; какое дело, что вместо зубов – топор, если так реальна кровь, повсюду, яркая, как пурпур на белом шёлке.
Людской вождь опустил оружие и сказал что-то – понять бы, что! Ноги не держат, руки сами собой вскидываются – защититься, укрыться! Как в детстве, рухнуть на пол и обнять себя руками, и поверить, будто теперь не страшны ночные чудовища.
Вот бы теперь перестать дышать.
Тем временем чуть ближе подошёл один из стражей; чуть меньше мгновения, такого долгого, пока сестра ухватила подсвечник, пока взмахнула им – и упала на пол: что толку в тяжёлой железке против меча?.. Хватай оружие, сражайся – так должна вести себя сильная дочь Незрячей, так восстала, не имея сил, слепая дочь против трёхглавого отца…
Вот только вернётся тело, вернутся мысли; когда перестанет вырываться из горла вместо слов икота, когда хоть немного очистится воздух от запаха крови, свежей крови. Дракон, чудовище. Неважно – что, неважно – почему, какое дело! Сражаться, жить, жить, жить…
- Не бойся.
Смешно, до одури смешно. Он говорит – не бояться, а руки его в крови её сородичей; Шантия не сдержалась – и рассмеялась, и резкий, громкий звук заставил стражей и лорда дрогнуть, как если бы то был удар.
- Я не убью женщину, которая не сопротивляется.
- Вы отпустите меня?..
И голос не её – слишком низкий, едва слышный. Он говорит – не убьёт женщину, а Элори лежит рядом со вспоротым животом, как рыба с невычищенными потрохами.
- Не думаю. Ты останешься здесь. Разумеется, не в качестве моей супруги: ты лгала мне, лгала вся твоя семья. Куда же… служить ты не приучена, оно видно… Цени этот дар, и постарайся распорядиться им достойно.
Он говорит, говорит – какие пустые слова! Говорит, как с преступницей, отчего-то обманувшей его доверие; где же это прелестное церемонное «вы», где? Чем они разозлили дракона? А может, он и вовсе выдумал причину; таким, как он, неважно, кого убивать.
- Уведите её.
А дальше – тёмные сны без лиц и голосов, бледный рассвет, запертая комната. И после – новые комнаты, усыпанные золотом, и такие же женщины в золоте и серебре, смотрящие на неё – нет, не по-рыбьи, а с брезгливым интересом. Лишь при виде этих глаз Шантия на мгновение очнулась – и едва слышно прошептала, не надеясь быть понятой, не надеясь на иной ответ, кроме очевиднейшего:
- Кто вы?..
Она спрашивала – и ненавидела саму себя, и боялась звука собственного голоса: вдруг и эти лишь обманчиво спокойны, вдруг набросятся, разорвут в клочья. Они молчали. Молчали и тогда, когда пришёл людской вождь, когда окинул взглядом каждую из них – и увёл Шантию. Ни звука, ни крика, когда вновь легли на плечи широкие ладони – нет, когтистые лапы дракона.
Джиантаранрир вновь оставила одну из своих дочерей.
Комментарий к Путь надежды. Глава IX
* У произведения теперь есть обложка - http://i016.radikal.ru/1406/9b/66e8c7a97797.jpg
========== Путь отчаяния. Глава I ==========
Уже почти не болят проколотые уши, и даже цепь не так сильно давит на шею. Привыкаешь. Привыкаешь к тому, что тебя нет, ты – тень, будь незаметной, и тогда, быть может, тебе удастся прожить ещё один день, в котором не будет боли, но не сыщется места и для радости. Прячешься по углам огромного замка, где комнаты будто вечно меняются местами одна с другой, а губы шепчут слова на языке варваров, единственные слова, имеющие теперь смысл.
Рабыня. Наложница. Так они называют тех женщин, что не достойны стать супругами их вождей, но достойны делить с ними любовное ложе.
Таких женщин-теней в логове дракона обитало немало, но Шантия не говорила с ними. Они другие. Они улыбались своему владыке, старались понравиться ему, превзойти одна другую; словно не понимают, глупые, что всё это – один длинный, затянувшийся сон.
Знаешь: когда смотришь на отрубленную голову младшего брата, насаженную на пику у ворот, должно быть больно. Когда к тебе приближается один из тех, кто в любое мгновение может оборвать твою жизнь, должно быть страшно. Не страшно, не больно; не чувствуешь. Просто знаешь. Ведь, когда во сне отрубают руку, не кричишь от боли и не пытаешься остановить кровь.
Так Шантия уговаривала себя день за днём, с самой первой ночи, когда плечи царапала драконья чешуя, и всё тело пронзали, пусть и не клинком. Усталый зверь, пахнущий кровью родных, ластился к ней, тыкался мордой в шею, обнажённую грудь и живот; она не шевелилась, не кричала, не пыталась молить о пощаде или просто молиться. Что толку говорить с варваром? Потомки великанов, служители Антара не понимают слов, им ведом лишь язык железа и огня.
Она тоже не знала больше нужных слов; знала только, что кругом – холодное царство теней, и с каждым днём всё меньше, меньше внутри тепла. Белой Деве лучше не попадаться на глаза дракону: здесь, вдали от лорда Кродора и его слуг, Шантия могла без страха закрыть глаза. Какая из людских женщин вышла бы сюда, где вперемешку с дождём осыпаются белые клочья снега, не надев тёплого плаща, не спрятав в меховой муфте руки? Не нашлось среди них такой, что могла бы без боязни сесть на скамью в дальнем углу чёрно-серого сада, укрытого плащом гниющих листьев, и вышивать. Это одно из тех немногих занятий, которое дозволено варварским женщинам. Их – и рабынь, и жён – запирают под замок, как драгоценные камни в сокровищницах, чтобы лишь изредка доставать и хвастаться во время шумных пиров. У Шантии получалось плохо: гораздо красивее криво вышитого узора выглядели темнеющие алые пятнышки на дешёвом холсте, следы крови, то и дело капавшей с исколотых грубой иглой пальцев. Стежок – укол, стежок – укол, и вслед за толстой бесцветной нитью – вереница красных капель.
Затрещали ветви кустов, вспорхнула мелкая серая птичка: улететь бы за ней! Нет, вряд ли чужаки: пусть и за стенами находится старый сад, у самого озера, но от мира вне крепости он также отгорожен ещё одной высокой каменной оградой – не перелезть. На тропе чуть поодаль тем временем показались двое: давно знакомый воин, носивший имя Гиндгард, и другой, чьё лицо укрывало сплетение ветвей.
- Да ты гляди, гляди! – Гиндгард ткнул пальцем в свежий шрам на щеке. – Да чтоб козлы драли того выродка со стрелами! Видал, каково? Вот чуть-чуть ещё, ей-ей, и к праотцам! А ты всё держишься за мамкину титьку, боя не видал… Тоже мне – из знатных! Да какой из тебя вождь-то выйдет?!
Шантия привыкла к похожему зрелищу. Прежде люди, полагая, будто она из высшей их разновидности, вели себя сдержано; присутствие же наложницы не волновало даже обманчиво учтивых. Всё в порядке: просто сон, глупые речи без смысла. Довольно думать, будто где-то всё ещё идёт война.
- Каждый узнает вкус крови в свой черёд. Брат решил, что мне покуда не нужно отправляться в море, - заговорил спутник – и Шантия узнала его по голосу. Мальчишка, едва ли её лет, но уже приговорённый к вечной войне; младший брат людского вождя, Киальд. Нужно уйти: пусть говорят, пусть даже сразятся и убьют друг друга – какая разница, как пойдёт дальше сон? Лишь бы не выдать себя, не привлечь внимание: тени, скользящие по холодному миру, имеют обыкновение высасывать из жертв остатки жизни.
- Да ты смотри! – поздно. – Вон, как раз их рода девка. Слышь, лгунья, верно говорят, будто твои человечину жрут? А ещё слыхал, будто бы у вас с трупами сношаются.
Уйти, уйти, уйти.
- Куды побегла?! А ну стоять! – и останавливаешься, не из страха, а по привычке. – Отвечай, с тобой говорю! Каково оно, с трупами-то, а?! Может, вашим затем война и надобна. Своих-то жрать да трахать зазорно, а чужих – что б и нет?
Потомка великанов несложно разозлить: ему всё равно, на что гневаться. Ненависть порождается молчанием, она же родится от любого ответа. Что толку тратить слова и объяснять? Итог всегда один и тот же: толстые пальцы, стискивающие до синяков запястье, и запах мочи, пота и браги.
- Ишь, важная! Прикидывается, мол, не понимаю по-вашему. Знаем, знаем, чего твоя родня удумала! Подложить, значит, вместо королевской дочери дрянь с простонародья. Тоже мне – прынцесска выискалась. Что, прынцесска, откуда вылезла?
Уже почти получается не плакать, хотя сердце где-то там ещё бьётся, кричит, отбивается от монотонного «Это сон, это сон, это сон». И всё-таки болит.
- Из шлюх, небось? Сестрица твоя так точно оттуда – ишь, выделывалась! Довыделывалась, и папашка твой. Хотя он тебе небось и не папка, откудова у шлюхи семья? О, ревёт, ты смотри! Чего, думаешь, куплюсь?!
Рука уже занесена для удара, когда Киальд неожиданно говорит:
- Прекрати, Гиндгард. Это низко – срываться на женщине.
Слёзы высыхают; и уже почти хочется заговорить, объяснить, что на родине людей доселе почти не встречали, а значит, не могли и есть человечину, что трупы бальзамируют порой вовсе не затем, чтобы после использовать для постельных утех, и что произошла ошибка, чудовищная ошибка, слишком многим стоившая жизни…
- Она принадлежит моему брату. Представь, что Кродор сделает с тобой, когда увидит, что ты лезешь к его наложницам. Один приказ – и ты пополнишь ряды евнухов.
Шантия вновь не сказала ни слова. Неразумно. Драгоценные жемчужины в запертой сокровищнице не говорят, не жалуются на судьбу, и уж тем более не желают вернуться на родное морское дно. Снова будет вечер, а за ним и ночь, когда, возможно, лорд Кродор отведёт её в свои покои, и вновь она будет стоять перед ним, не испытывая стыда, не желая прикрыться, не желая ничего вовсе.
А сердце будет так же биться и кричать, что уже давно пора проснуться.
========== Путь отчаяния. Глава II ==========
Во снах обыкновенно преследует нас то, чего мы тайно желаем – или же то, чего более всего страшимся. Шантии снилось море, бесконечные волны, от края и до края горизонта. Изредка вспарывал их серебристый гребень – то истинные хозяева морей показывались на мгновение и вновь устремлялись в родные непостижимые глубины. В лицо бил ветер, и сон изменялся: откуда-то возникали вонзающиеся в спину гигантского змея гарпуны, и воды окрашивались кровью, чтобы после вовсе застыть подобно древним изваяниям.
Шантия стояла на палубе корабля, замершего на гребне каменной волны; всё сильнее, сильнее поднимался ветер – того и гляди, сдует за борт, туда, где покоится мёртвое тело хозяина морей. А меж тем из кровавых озёр подымались безликие, безымянные призраки. Они не приближались, не звали за собой: просто стояли, глядя на единственную искру жизни в опустевшем мире пустыми провалами глазниц, и колыхалась на ветру слезающая лохмотьями кожа. Кажется, чудовищные порождения сна чего-то ждали, недвижимые, будто и в самом деле мёртвые.
Мертвецы ждали – и Шантия ждала вместе с ними.
Тем временем багровым окрасилось и небо, будто и там пролилась чья-то кровь. Мгновение надежды, мгновение счастья – так, наверное, замер мир, внимая звукам битвы Антара и его ослеплённой дочери, таким мир ожидал решения. Она закрыла глаза – вот-вот свершится чудо, и пролившаяся кровь обратится морской водой, а призраки уйдут вдаль по лунной тропе. Быть может, они дозволят и ей пойти следом?..
Но не кровь пролилась с неба, лишь сорвалась и медленно опустилась на палубу малая искра пламени. Нет, не искра – женщина, целиком сотканная из подвижного, изменчивого огня. Лишь теперь исчезла слабость, и Шантия бросилась к борту – бежать, бежать… А куда, если кругом сомкнули ряды мертвецы, и она приближается, эта страшная женщина, у которой, как и у многих здесь, нет лица, тянет руки. Всё, к чему она прикасается, окутывается языками пламени, чернеет, осыпается пеплом. Нет, смерть, пусть смерть, но не такая! Шантия зажмурилась и прыгнула, прыгнула вниз с каменного гребня, надеясь не увидеть, как тянут к ней гниющие руки призраки, не почувствовать удара.
А после она открыла глаза вновь, и первым, что она увидела, был приближающийся огненный вихрь. Одно прикосновение – и пламя жадно впилось в кожу, плоть и кости, вгрызлось внутрь слишком настоящей болью, безумием, страхом – и Шантия проснулась.
Так странно смотреть в высокий каменный потолок, с каждым мгновением всё больше убеждаться в нереальности сна, но не чувствовать от пробуждения ни сожаления, ни радости. Часть души шептала: лучше было бы, наверное, взаправду сгореть.
А что обитатели замка и сам замок? Даже в логове дракона кипит жизнь.
Уж давно поднялось над горизонтом солнце, и даже в узкие окна пробилось немного света. Напитались пылью гобелены на стенах, тяжёлый балдахин, даже простыни и сложенные в сундуке платья пахнут пылью и дымом. Здесь не сыщешь гладкого шёлка, всё больше – колючая шерсть. Неудобные, громоздкие, тяжёлые одежды – и всё же они согревают в те часы, когда опускаются морозы, когда внутреннего огня становится слишком мало.
Там, снаружи, наступила зима. Шантия прижалась к холодному стеклу, силясь разглядеть хоть что-то, кроме вычерченных инеем узоров. Чем холоднее, тем больше топят печи и жгут костры; наверное, потому внутренний огонь разгорелся чуть ярче, чем прежде, и она смогла улыбнуться – всего только на мгновение. За стенами замка видны занесённые
снегом, абсолютно белые холмы, и кажется – не земля это вовсе, а облака, неторопливо плывущие по небу. Закрыть глаза – и представить: кружатся, смеются духи, опускаются на её плечи и волосы, а меж ней и драконом – стена, стена крепче и толще, чем все крепостные стены озарённого солнцем мира. Позволить исчезнуть, раствориться глупому сну, забыть обо всём, кроме счастья, счастья столь бесконечного и яркого, что единственно возможно лишь в мгновение смерти, когда открывается твоему взору прозрачная лунная тропа…
Где-то вдалеке пела девушка.
Обыкновенно Шантия предпочитала не покидать комнату или же забиваться в другие глухие углы, куда не заглянут случайные прохожие. Первое время к дверям спальни то и дело прибегали служанки – поглядеть хоть в замочную скважину на диковинную иноземную зверушку. Однажды она, не выдержав, распахнула дверь – и бледная девушка в сером платье с передником умчалась, крича «Карга! Карга!». Больше никто посторонний к закрытым дверям без нужды не приближался. Но сейчас – сейчас хотелось выйти. Слабо всколыхнулось любопытство – кто она, неведомая певунья?
Шантия шла по коридорам, и жадно впитывала каждый звук чужеземной песни. Порою прикрывала глаза – и шла на ощупь, едва касаясь пальцами стены. А незнакомка пела, и всё громче, яснее становился голос. Так пели, рассказывая истории о древних временах, Незрячие сёстры. Но почти никогда не встречались в их преданиях слова любви; теперь же с каждым новым звуком рождалась новая сказка, сказка о бедной девушке, полюбившей сиявший на небосводе месяц.
Певунья сидела у окна в пустынном зале и так же, как до того потерянная дочь островов, смотрела вдаль. Голос не выдавал её истинных лет: нет, не юная девушка. В её годы пристало быть женой и матерью; уже давно блеск в полуприкрытых глазах сменился усталостью, а украшенные тяжёлыми браслетами руки покрылись выступающей сетью вен. Наверное, следовало бы закрыть глаза и представить на её месте другую – моложе, изящнее…
- Здравствуй. Ты – та иноземная девочка, правильно?
Песня оборвалась обращёнными к Шантии словами – и само собой вырвалось: