Сезар наконец допустил нас до работы в библиотеке. В основном мы переписывали книги. До одурения, боли в спине и ряби в глазах. Страницу за страницей копировали почерк древних писарей. Слова сливались в гудение, смысл не доходил до головы. Когда мы закончили переписывать первые книги, Сезар попросил пересказать их, и мы ни одна не смогли даже смысла припомнить. Тогда он заставил нас переписывать до тех пор, пока разум не научиться работать отдельно от рук, вбирать информацию кожей пальцев, читать между строк. Тоже своего рода медитация. Когда слишком долго перечитываешь одну и ту же вязь рун, в конце концов наступает озарение и тебе открывается совершенно иной смысл таких простых и однозначных слов.
Молчаливые близнецы Кнут и Кьел снова показывали опыты и рассказывали о законах мироздания, то расщепляя материю на крошечные частички меньше былинки, то воспаряя к невообразимым космическим далям. Каждый раз, когда я их слушала, с тоской вспоминала брата. Вейас все это знал или догадывался по наитию ли или божественному озарению, не знаю. Но с каждым их словом, с каждым новым знанием, которое они в нас вкладывали, я все больше уверялась, что мой брат понимал о мире куда больше их. И если бы его слабый голос тогда поддержал хоть кто-то кроме старого учителя, возможно, он бы стал книжником не менее выдающимся, чем Жерард. И, вероятно, был бы хоть немного счастливее, чем кутя и прожигая жизнь в Стольном.
Но самые интересные занятия, как всегда, устраивал сам Жерард. Правда, совсем не так часто, как бы мне хотелось, раз в неделю. Это были диспуты или как Жерард их еще называл благородное искусство спора. Мы одевались в мантии студиозусов, прятали лица за белыми ученическими масками и декларировали заготовленные заранее речи. Вначале Жерард учил нас четкой дикции, не мычать, не нукать, не делать долгих пауз, умело модулировать тембр голоса, чтобы он выделял нужные слова. После учились отвечать на каверзные вопросы друг друга, защищать свою позицию, приводить веские и разумные доводы, и желательно без кулаков и угроз, добавлял Жерард. А потом мы пробовали выступать экспромтом. Жерард объявлял тему и давал нам на подготовку всего пятнадцать минут. За это время надо было мысленно наметить примерный план со вступлением, развитием и обоснованными выводами и уложиться тютелька в тютельку в получасовой монолог, а потом снова отвечать на каверзные вопросы.
Эти занятия меня увлекали больше других. По-правде, они единственные давались мне легко и приятно. Когда я надевала маску, то перевоплощалась в кого-то другого, кого-то более сильного и умного, который знал ответы на все вопросы и не боялся высказывать свое мнение. Не боялся, что над ним посмеются и осудят. А просто говорил четко и бойко, то, что хотел сказать. Голову распирало от мыслей и идей, порой я не укладывалась в свое время, начинала тараторить и комкать речь. Порой горячилась и спорила с эмоциями, слишком сильно повышая голос и теряя логические доводы. А Жерарду, кажется, все это нравилось. Он говорил, что во мне есть страсть, а в споре это главное. Он сам присоединялся к диспуту, если видел, что девочки робели от моего напора, и это могло длиться очень долго, пока Жерард не загонял меня в угол своими доводами. Нет-нет, да я замечала, как он умело использует приемы, о которых рассказывал Люцио, выкручивался из самых казалось бы безвыходных ситуациях и никогда не позволял себе скатываться до «сам дурак», «я так вижу», «ну ты же сама все понимаешь».
На последних занятиях нас защищать идеи, которые мы не поддерживали и считали ошибочным. Он говорил, что это должно помочь лучше освоить приемы, на практике понять, что идея, какой бы вдохновляющей, светлой и истинной она нам ни казалась, на деле относительна и ничтожна, если за ней не стоит умелый оратор. Получалось, что правильной оказывается та идея, которую лучше отстаивают. Меня это немного покоребило, ведь получилось, что при желании можно оправдать все, что угодно, любые зверства.
Жерард выдал мне тему: «Человек обязан сохранять свою жизнь и благополучие даже ценой благополучия близких людей». Я стояла, как истукан, забыв даже подготовленную заранее речь. Как Джурия. Несмотря на свои великолепные способности к учебе, выступать у нее не получалось. Когда она отвечала другим наставникам, то постоянно тушевалась и краснела. Строгий Сезар вечно выговаривал ей за это. Мол, не можешь ответить уверенно, значит, не знаешь. При этом знала-то она все прекрасно в отличие от Торми, которая умела без умолку говорить ни о чем. Жерард отнесся к Джурии более лояльно и долго занимался с ней один на один, а с Торми постоянно ругался из-за ее несерьезного отношения.
— Да-да, бабы дуры, не способные к учебе, все мысли только о тряпках и мужиках — это про меня. Можно я уже домой пойду? — ныла она после очередного провала.
— Нет, ты не дура, просто ленива и несерьезна до ужаса. Хочешь, чтобы я отстал, ответь хотя бы сносно, — с трудом сдерживаясь, отвечал Жерард.
И она все же сдалась со словами, что он и мертвого достанет.
Со мной же вышло по-другому. Я долго стояла. Открывала рот, проговаривала про себя слова, а когда пыталась заговорить вслух, не вылетало ни звука. Как будто пробка в горле становилась. И я все стояла, переводила взгляд с одного удивленного лица на другое, пыталась вызвать чары маски, напомнить, что это не я и не по-настоящему, я будто играю роль в театре мастер Одилона. Но ничегошеньки не выходило.
— Так, ладно. Остальные — расходитесь. Тут придется с глазу на глаз поработать, — прекратил, наконец, мои мучения Жерард.
Девочки ушли. Я «разоблачилась», как мы в шутку называли процесс снятия мантии и маски, и вернулась обратно в кабинет. Жерард сидел в кресле, по обыкновению закинув ногу за ногу и сосредоточенно о чем-то размышлял. Я устроилась на стуле напротив. Мы с девчонками всегда так садились, кружком вокруг него, когда он вел занятия, и смотрели ему в лицо. Я ждала, что он будет отчитывать, как Торми до этого, но он молчал. Тогда я заговорила сама:
— Я понимаю, что это глупо, наивно и неправильно. Все иногда врут для дела, но… У меня не получается, ну, говорить то, что я на самом деле не думаю, притворяться. Как будто все нутро восстает против этого, даже когда я пытаюсь играть в маску.
Я отвернулась. Раньше меня злило пренебрежительно отношению людей к правильным вещам: не убивай, не бери чужого, не изменяй, не предавай, не лги. Но пару раз получив по носу за «идеалистичные взгляды», я стала высказывать их осторожнее, задумываться об обстоятельствах и терпимее относиться к другим. Но все же временами не быть белой вороной мне не удавалось. Тем более теперь у меня появились люди, чье мнение для меня что-то значило. Микаш, Жерард… Я бы не хотела, чтобы последний посчитал меня глупой.
— Не кори себя понапрасну. У каждого человека есть что-то важное, через что ему трудно переступить. А если нет, то это подлинно страшные люди. Не хотел бы иметь с ними дело, — вместо укоров Жерард улыбнулся, взял меня за подбородок и заставил повернуться. — Верность идеалам неплохое качество, редкое в наше непростое время. Но тебе нужно понять, что у нас есть общая цель, великая цель, которая намного сложнее, чем интересы каждого по-отдельности. Важнее даже, чем наши жизни. Ты это осознаешь?
Я обняла себя руками, старательно выцеживая из памяти образ Безликого, его борьбу с тенями, мои видения о конце света. Если перестать закрываться от этого и принять… получается, что Жерард прав. Но почему-то вспомнился Микаш, Вей, папа, прохлада реки в полуденный зной, уютный треск пламени в очаге, азарт схватки с демонами, триумфы маленьких побед… Когда мне было шестнадцать и я злилась на весь мир, мне проще было все отдать, потому что я ничего не любила и не ценила. А когда обрастаешь чем-то дорогим: людьми или воспоминаниями, маленькими наслаждениями — и жутко, непереносимо хочется жить, и чтобы эта жизнь, вместе с трепетной птицей счастья, которую мне удалось ухватить за хвост, длилась как можно дольше. Вечно.
Но это слабость, недостойная третьей норны. Ее надо преодолеть.
— Ну же, не ешь себя поедом. Я знаю, когда ты это делаешь, — Жерард как следует встряхнул меня за плечи. — Я сам через все это прошел. Дело в том, что рано или поздно нам придется выступить перед людьми, искать их поддержку. А люди, такова их природа, жаждут не истины, а чтобы им в уши лили мед. Тогда их можно будет убедить, что небо зеленое, а трава синяя. Вера народ дает силу и безграничную власть, власть вернуть богов в наши мир. Если мы этим не воспользуемся, воспользуются наши враги.
Нет, сейчас я от вас этого не требую, вы не готовы, да и народ тоже. Но к нужному моменту вы все должны научиться выступать так, чтобы вам верили безоговорочно и за вами шли. Для этого придется поступиться самым дорогим — принципами. Я не обещаю, что это будет быстро, легко и безболезненно. Но все можно преодолеть, если очень стараться. Я не буду давить и торопить, просто скажи, что согласна пройти этот путь до конца.
Жерард протянул мне раскрытую ладонь, очень красивую, аристократичную, с длинными изящными пальцами и аккуратно ухоженными ногтями. Почему-то я внимательно приглядывалась к мелочам и медлила, но в конце концов пересилила себя и пожала руку. Потому что это было правильно.
— У нас получится?
— Я верю в это. И ты верь.
В хлопотах и изнурительной учебе полгода пролетели незаметно. А самый разгар мрачной и дождливой зимы ко мне вернулось мое солнце. Микаш приехал из похода с новыми наградами и лихими байками о своих боевых подвигах. Мои дни до краев наполнились хмельным, кружащим голову весельем. Отдалились все заботы, сомнения и тревоги. Весь мир будто сузился до нас двоих, расцвел новыми дивными красками. Я не думала даже, что такие бывают. И каждый миг вдвоем обратился в жидкое золото со вкусом липового меда и ароматом цветущих яблонь. Но потом Микаш снова уехал, немилосердно забрав с собой все счастье, а мне пришлось возвращаться к серым будням.
Учеба, учеба, ничего кроме учебы. Мы все начали уставать от нее. Тогда Жерард снова взялся за общественную работу. Мы часто наведывались в городской храм Вулкана и помогали ухаживать за больными и маленькими детьми. Я даже обратилась к мастерице Синкло, чтобы она помогла мне организовать группу помощи детям, осиротевшим во время войны на юге. Та откликнулась с удовольствием. Говорила, что ничего не может быть лучше помощи молодой и стремящейся к независимости и деятельной жизни девушке. Правда, лицом группы стала она сама, собрала своих подруг и подруг своих подруг, передала им все мои предложения и идеи, организовала сбор пожертвований: одежды, игрушек, еды. А я сортировала, доставляла и следила, чтобы все пошло на нужды детей, а не осело у какого-нибудь недобросовестного человека, пожелавшего поживиться за счет нашей благотворительности. То есть занималась самой неприятной и тяжелой работой. Жерард бухтел, что мастерица Синкло присваивает себе мои заслуги, а я впустую трачу время. Но я делала это не ради славы, мне просто нравились эти хлопоты. Они приятно разнообразили мое время и заставили почувствовать, что я делаю что-то нужное для других, и отвлекли от мыслей, что учеба ни на шаг не приближает меня к Безликому и мы делаем что-то не так. В корни неправильно понимаем нашу связь с высшими силами, их цели и пути.
Иногда Жерард выступал перед публикой на рыночной площади с рассказами о проекте «Норн». Послушать его собирались толпы не меньшие, чем на представления в театре мастера Одилона. Его энергичная и вместе с тем гладкая речь завораживала. Публика, затаив дыхание, следила за каждым его жестом, малейшими движениями мускулов лица, внимала каждому слову, хотя говорил он об очень сложный материях, которые даже мы понимали не до конца. После ему аплодировали, салютовали, с гулом одобрения выкрикивали его имя и воодушевленно перешептывались между собой, с умным видом обсуждая то, о чем ни малейшего представления не имели.
В городе его имя было на слуху, а проект приобретал все большую популярность и поддержку. Даже скряжистый Сенешаль стал выделять на исследование больше денег. Нам повысили содержание, другим работникам лаборатории — жалованье, закупили новые книги и оборудование. Наставники несколько недель бегали, выпучив глаза, и составляли списки необходимых вещей, а потом после согласования с Жерардом убирали из него все лишнее.
В один из жарких дней в конце лета Жерард объявил, что настало время обратить свой взор на нижний город. Там мы должны были тоже раздавать милостыню и облегчать страдания страждущих. Памятуя предыдущие мои встречи с обителями трущоб, я нашла эту идею не слишком удачной, но Жерард убедил меня, что все тщательно спланировано и подготовлено заранее, нас будет сопровождать охрана, которая никого подозрительного к нам и близко не подпустит. Но меня успокоило только знание, что он будет рядом. Ему я доверяла.
Но за день до похода из пригорода пришло известие, что полуторагодовалая дочка Жерарда, малышка Гизелла, сильно захворала. Жерард умчался к ней, а нас оставил на попечение своих помощников Кнута и Кьела. Умом я понимала, что здоровье малютки важнее моих опасений, но унять тревогу не могла. Утром перед выходом я спрятала под длинный голубой с золотистой окантовкой плащ стилет и несколько метательных ножей, тоже подаренных Микашем, и, собравшись с духом и призвав все подвластные мне силы, направилась следом за девчонками к воротам в нижний город.
Нас провели по самым старым и ветхим кварталам города немного дальше от того места, где мы с Микашем обнаружили тайный ход. Мы устроились возле заброшенного фонтана. Из растрескавшихся плит и гранитной чаши торчали сухие кусты с желтыми цветами камнеломки. Обветшалые, старинные постройки почтительно расступались перед фонтаном, образуя большую круглую площадь. Специально для нас возвели небольшой деревянный помост. Все ходы и выходи перегородили, кроме одного, самого широкого, открывавшего вид на одну из центральных улицу нижнего города. С двух сторон поставили стражников, которые пропускали к нам поток людей.
Эта была совсем не та голытьба, которая враждебно разглядывала нас с Микашем в наш первый поход. Наоборот, наши «добрый гости» выглядели более-менее опрятно и прилично. Никакой драной одежды, вонючего запаха немытых тел и гнилых зубов, заплывших лиц и жутких язв. Мы справлялись об их делах и здоровье, выслушивали казавшиеся мне неискренними восхваления, раздавали одежду, еду, кое-какие мелкие вещи первой необходимости, кое-кому даже мелкие медные монеты доставались. Все проходило чинно-мирно до полудня, когда солнце зашло в зенит и припекло так сильно, что мы все немного разморились, потеряв бдительность.
Со стороны улицы донесся какой-то шум вперемежку с заливистым собачьим лаем. Стражники не успели опомниться, как громыхая по мостовой деревянными колесами между ними промчалась тележка, запряженная двумя блохастыми дворовыми псинами, не подходившими друг другу ни по окрасу, ни даже по размерам. На приземистой тележке, едва не царапающей мостовую днищем, важно восседал калека с отсохшими, по-детски маленькими ножками, будто нарочно выставленными на всеобщее обозрение.
Его сопровождала свита самых грязных и отъявленных негодяев, каких я когда-либо видела. Ухмыляющиеся, с затуманенными злостью глазами, в руках палки. Никак на драку нарываются. Этого, я к слову, и боялась. Кнут и Кьел, до этого наблюдавшие за всем происходящим безучастно и отстраненно, напряженно подались вперед. Две дюжины охранников, которые мы привели с собой, дружно повернули головы в их сторону, ожидая приказа обнажить оружие.
— Что же вы так нерадушно встречаете «дорогих гостей»? Сами же приглашали всех, — заговорил калека хриплым гнусавым голосом и выделил последнее слово. Он натянул поводки, привязанные к ошейникам собак, и те послушно замерли возле нашего помоста.
Свита двигалась следом, сверкая по сторонам волчьими взглядами. Толпа посетителей мгновенно рассеялась, люди расходились, жались к домам, боясь, как бы их не задело к драке. Думалось как-то вяло, как будто все время замерло и происходило вовсе не со мной. Жаль. Слух о поножовщине быстро облетит весь город, репутация будет безвозвратно загублена, а все, чего добился мастер Жерард, полетит псу под хвост. Вместе с единственный шансом оживить Безликого.