— Послушайте, Лессинхэм, я вижу, вам есть что рассказать; давайте, приятель, выкладывайте! Если я правильно понимаю, то история ваша не терпит обычной стеснительности; в любом случае, было бы некрасиво с вашей стороны разжечь мое любопытство и оставить его неудовлетворенным.
Он не сводил с меня взгляда, написанный на его лице интерес постепенно исчезал, пока не сменился привычной бесстрастной маской, а я вдруг почувствовал, что выражение моего лица ему совсем не по нраву. Он опять заговорил вежливо и сдержанно:
— Вижу, вы считаете, что сказанное мной — бред сивой кобылы. Звучит именно так.
— Выкладывайте бред — неужели вы не видите, что я сгораю от любопытства?
— К сожалению, Атертон, я связан словом. Я буду держать рот на замке, пока мне не позволят говорить. — Он поднял свои шляпу и зонт со стола, на который положил их ранее. Взяв их в левую руку, он протянул мне правую для рукопожатия. — Вы были очень любезны, вытерпев мое затянувшееся присутствие; к несчастью, я знаю, что такое незваный гость; поверьте, я искренне вам благодарен. А это что?
На полке, недалеко от меня, лежал лист бумаги, точнее, если судить по размеру и форме, половина листа. К нему-то он и наклонился. Стоило Лессинхэму разглядеть, что там, как произошло нечто удивительное. Лицо его мгновенно изменилось, он буквально стал на себя не похож. Рука разжалась, и шляпа с зонтом упали на пол. Он попятился, что-то бормоча и выставляя перед собой ладони, будто пытаясь защищаться, и отходил, пока не уперся в стену в другом конце комнаты. Никогда доселе не видел я столь поразительного зрелища.
— Лессинхэм! — окликнул я его. — Что с вами?
Сначала мне показалось, что у него эпилептический припадок, хотя от этого человека я бы меньше всего ожидал падучей. Изумленный, я повернулся посмотреть, что послужило причиной такого состояния. Взгляд мой скользнул по листку, и я ошеломленно на него уставился. Я не замечал его прежде, не я его туда положил — так откуда он взялся? Странно, но на нем было изображение некоего жука, воспроизведенное посредством фотогравюры; я понимал, что должен бы знать, какой это жук, но все-таки не знал. Он был золотисто-зеленым, но не ярким; гравюра настолько замечательно передавала цвет, что казалось, жук блестит, и сделана она была столь искусно, что насекомое выглядело живым. Реалистичность поражала, и хотелось взглянуть на изображение повторно, дабы убедиться, что это обман зрения и перед тобой репродукция. Появление гравюры на полке удивляло, а после того, о чем мы говорили, оно так и требовало объяснения: было нелепо предполагать, что такого человека, как Лессинхэм, может напугать только лишь взгляд на изображение.
С гравюрой в руке я пересек комнату и подошел к моему гостю — вжавшись спиной в стену, он все больше подгибал колени, как будто собирался сесть на корточки.
— Лессинхэм!.. очнитесь, дружище, что с вами не так?
Я схватил его за плечо и весьма энергично потряс. Мое прикосновение словно пробудило его ото сна, вернуло к реальности, вырвав из кошмаров, которым он сопротивлялся. Он уставился на меня, лицо его приобрело выражение, обычно сопутствующее невероятному испугу.
— Атертон?.. Это вы?.. Все в порядке… нормально… со мной все хорошо… отлично.
Произнося эти слова, он постепенно овладел собой и наконец сумел встать прямо.
— Тогда, в вашем случае, смею заметить, что ваше «отлично» со стороны выглядит странно.
Он прижал ладонь к губам, как будто пытаясь скрыть подергивание рта.
— Я просто перетрудился… у меня уже была пара подобных приступов… но все прошло, а это… остаточное явление.
Я пристально посмотрел на него; по-моему, было в нем что-то совсем неестественное.
— Просто остаточное явление!.. Настоятельно рекомендую вам немедленно обратиться к врачу, если, конечно, вы по неосмотрительности к нему еще не обратились.
— Пойду сегодня; сразу пойду… Впрочем, я и так знаю, что всего-навсего переутомился.
— Вы уверены, что это не имеет никакого отношения к вашему состоянию? — Я протянул ему фотогравюру жука. Стоило мне это сделать, как он отпрянул, вопя и дергаясь, как паралитик.
— Уберите!.. уберите это от меня! — надрывался он.
Несколько секунд я смотрел на него, не в силах вымолвить и слова от изумления. Наконец я выговорил:
— Лессинхэм!.. Это только картинка!.. Вы спятили?
Он продолжал издавать крики.
— Уберите! уберите прочь!.. Порвите ее!.. Сожгите!
Его волнение было столь ненормальным — и неважно, какая причина его вызвала! — что я, опасаясь повторения припадка, от которого он недавно оправился, сделал так, как он просил: разорвал гравюру на четыре части, а потом, чиркнув спичкой, сжег каждую по отдельности. Он завороженно смотрел на сгорающую бумагу. Когда от гравюры остался один лишь пепел, он с облегчением вздохнул.
— Лессинхэм, — сказал я, — вы либо уже сошли с ума, либо сходите сейчас: что из этого правда?
— Думаю, ни то, ни другое. Полагаю, я не менее здравомыслящ, чем вы. Это все… это все та история, о которой я упоминал; она… она весьма любопытна, но я расскажу ее вам… как-нибудь попозже. Как я уже отметил, вас заинтересует этот занятный случай необыкновенного выживания. — Он откровенно старался вести себя как обычно. — Чрезвычайно сожалею, Атертон, что вам поневоле пришлось лицезреть мою слабость — которой я, к тому же, не в состоянии дать ей внятное объяснение. Попрошу вас об одном — соблюдать строгую конфиденциальность. Случившееся здесь должно остаться между нами. Я в ваших руках, но вы мой друг, поэтому я знаю, что могу на вас положиться и вы никому не расскажете о произошедшем — и не пророните ни слова, тем более при мисс Линдон.
— Почему «тем более» при мисс Линдон?
— Сами не догадываетесь?
Я пожал плечами.
— Если мои догадки соответствуют действительности, то не будет ли мое молчание еще более несправедливо по отношению к ней?
— Об этом ей должен рассказать я, а не кто-то другой. Я обязательно сделаю то, что должен… Дайте мне обещание: вы и словом не намекнете ей на то, что имели несчастье увидеть.
Я пообещал ему то, что он требовал.
* * *
В тот день мне уже было не до работы. Апостол, его недомолвки, экземпляр жесткокрылого да арабский друг в придачу — все это вместе взятое подействовало, как микробы, попавшие в организм, уже предрасположенный к их приему, и вызвавшие жар и лихорадку; я весь горел — не находя себе места. Мысли кипели в голове!.. Марджори, Пол, Исида, жук, гипноз — все смешалось в бредовой пляске. Любовь ранит!.. она и без того достаточно серьезный недуг, но когда возникают осложнения, отягощенные тайнами и разоблачениями, да такими, что сам теряешься, блуждаешь ли ты во сне или все происходит в суровой действительности, но при этом никакого жара у тебя нет, температура нормальна, как в ракете месье Верна, достигшей Луны, вот тогда можешь считать себя истинным чудаком и уродцем и требовать, чтобы тебя законсервировали медики и выставили, замаринованного, на публичный обзор, хотя они и так обязаны это сделать, дабы в будущем никто не усомнился, что такой человек, как ты, вправду жил на земле, опять же, если ты сам вдруг не окажешься поблизости и не утрешь нос этим Фомам Неверующим. Но это не в моем характере. Стоит мне зажечься, как разгорается пожар, а когда я в горячке, вокруг творится такое, что невольно помянешь буйство красок варьете. Когда Пол ушел, я попытался обдумать произошедшее, а уж если я взялся за что-то всерьез, то быть беде — посему я предпочел пойти прогуляться по набережной.
Глава 14. На балу у герцогини
В тот вечер герцогиня Дэтчетская давала бал, и, войдя в залу, я сразу увидел Дору Грейлинг.
Я направился прямо к ней.
— Мисс Грейлинг, вчера я отвратительно поступил с вами и потому пришел сюда принести свои извинения — молить вас о прощении!
— О прощении? — Она вздернула подбородок — было в этой ее манере немного склонять головку к плечу что-то птичье. — Вы были нездоровы. Сегодня вам лучше?
— Да… Вы прощаете меня? Тогда даруйте мне безоговорочную уверенность в этом, наделив правом протанцевать с вами танец, пропущенный мной накануне.
Она поднялась. К нам подошел человек, незнакомый мне: Дора считалась одной из самых желанных в Англии невест — за ней давали миллион.
— Это мой танец, мисс Грейлинг, — сказал он.
Она посмотрела на него со словами:
— Вы должны меня извинить. Боюсь, я допустила ошибку. Совершенно забыла, что этот танец обещан другому.
Я никогда не думал, что она способна на подобное. Дора взяла меня под руку, и мы ушли, оставив кавалера недоуменно смотреть на нам вслед.
— Вот сейчас страдает он, — прошептал я ей, закружившись по зале: вальсировать она мастерица!
— Неужели? А вчера страдала я… и мне не хотелось бы пережить такое опять. Для меня танец с вами значит многое. — Она густо покраснела, добавив, будто невзначай: — В наши дни мало кто из мужчин по-настоящему хорошо танцует. Наверное, мне так кажется, потому что вы превосходный танцор.
— Благодарю.
Вальс закончился, и мы укрылись в обставленном специально для это бала уголке на балконе. Там мы разговорились. В мисс Грейлинг есть нечто располагающее к откровенности и заставляющее раскрыть перед ней душу: я и сам не заметил, как начал рассказывать о своих планах и проектах — и не каких-то там, а о последней задумке, которая в конце концов должна была привести к молниеносному уничтожению целых армий. Дора слушала меня с удивительной увлеченностью.
— Честно говоря, на пути к воплощению подобных идей стоит не теория, а практика: такое легко доказать на бумаге или организовать малую демонстрацию в лаборатории; то, чего действительно не хватает в моей ситуации, так это настоящего испытания в полную мощь. Если бы я, например, мог отправиться со своей установкой в южноамериканские леса, где почти нет людей, но много животных, то вскоре смог бы сразу показать все преимущества моего изобретения.
— Так что же вы не едете?
— Подумайте, сколько это будет стоить.
— Я полагала, вы считаете меня своим другом.
— Я надеялся, что так и есть.
— Тогда почему вы не позволите мне помочь вам?
— Помочь мне?.. Как?
— Я могу одолжить вам денег на испытания в Южной Америке: кажется, от такого вложения стоит ожидать хорошей отдачи.
Я заерзал.
— Вы, мисс Грейлинг, очень добры ко мне.
Она ответила мне довольно холодно:
— Умоляю, не глупите!.. Я прекрасно вижу вашу заносчивость, хотя вы и пытаетесь оставаться как можно более деликатным.
— Мисс Грейлинг!
— Понимаю, с моей стороны было опрометчиво предлагать помощь, когда вы о ней не просили; вы достаточно ясно дали мне это заметить.
— Уверяю вас…
— Ах, оставьте. Конечно, окажись на моем месте мисс Линдон, все было бы иначе; она, по крайней мере, получила бы вежливое объяснение. Но куда нам до мисс Линдон.
Я опешил. Эта вспышка выглядела вопиюще необоснованной; я не имел ни малейшего понятия, что дурного успел сделать или сказать; страстность мисс Грейлинг поражала — и была так ей к лицу! — никогда ранее эта девушка не казалась мне настолько хорошенькой, поэтому я просто уставился на нее, не в силах совладать с собой. А она продолжала — так же беспричинно:
— Вот идет мой следующий кавалер — не могу же я отказывать всем подряд. Надеюсь, я не нанесла вам непоправимой обиды и вы согласитесь еще раз со мной потанцевать?
— Мисс Грейлинг!.. Я буду вне себя от счастья. — Она протянула мне бальную книжку. — Где я могу написать свое имя?
— Ради вашего же спокойствия, вам лучше выбрать танец как можно ближе к концу бала.
— Кажется, они все заняты.
— Это неважно; вычеркните любое имя и поставьте вместо него свое.
Это давало мне почти полную свободу действий. Я записался через два вальса и даже не потрудился спросить, чье место займу.
— Мистер Атертон, это вы?! — вдруг раздался голос.
Она — да, это была она. Марджори! И только я ее увидел, как понял, что на земле иных женщин для меня не существует; один лишь взгляд в ее сторону заставил кровь забурлить в венах. Повернувшись к своему спутнику, мисс Линдон кивком позволила ему уйти.
— У вас тут есть свободное местечко?
Она опустилась на стул, на котором мгновение назад сидела мисс Грейлинг. Я сел рядом. Она посмотрела на меня смеющимися глазами. Я же оцепенел от волнения.
— Вы не забыли, как вчера вечером я говорила вам, что мне может понадобиться ваша дружеская помощь в дипломатическом вмешательстве? — Я кивнул, чувствуя, что зря она мне об этом напомнила. — Так вот, время пришло — или, по крайней мере, вот-вот настанет. — Она замолчала, а я не сделал ничего, чтобы облегчить ей задачу. — Вы знаете, каким неразумным может быть мой папа.
Я знал — большего упрямца, чем Джеффри Линдон, в Англии не сыскать; да и, в некотором смысле, большего тупицы тоже. Но все равно я не был готов сказать такое его дочери.
— Сами видите, как нелепо он придирается к… Полу.
Мне понравилось, что она замешкалась, прежде чем назвать этого человека по имени; но когда она все-таки назвала, нежность в ее голосе ужалила меня, как овод. Выбрать меня среди всех людей на земле, чтобы… вот так произнести это имя, было настолько… по-женски.
— Мистер Линдон не знает о том, что происходит между вами?
— У него имеются некоторые подозрения. И здесь на сцену должны выйти вы, папа так вас ценит; мне бы хотелось, чтобы вы нашептали ему пару добрых слов о Поле… подготовили его к тому, что будет. — Неужели кому-то из отвергнутых влюбленных поручалась такая миссия? Я онемел от ее чудовищности. — Сидней, вы всегда были моим другом — моим преданнейшим, чудеснейшим другом. Когда я была малышкой, вы всегда заступались за меня перед папа, укрывали от его гнева. Я выросла, но мне опять нужны ваши поддержка и защита.
Ее голос смягчился. Она положила ладонь мне на рукав. В какой жар меня бросило от ее прикосновения!
— Но я не понимаю, к чему эта таинственность, зачем все с самого начала держалось в секрете?
— Это Пол не хотел, чтобы папа узнал.
— Мистер Лессинхэм вас стыдится?
— Сидней!
— Или он боится вашего отца?
— Вы злой. Вы прекрасно знаете, что папа давным-давно невзлюбил его, знаете, что прямо сейчас положение Пола в политике не из благоприятных, он постоянно напряжен душой и телом, поэтому совершенно необходимо избегать любых затруднений. Он отдает себе отчет в том, что папа примет его сватовство в штыки, и просто хочет, чтобы о наших отношениях никто не узнал до окончания парламентской сессии, — вот и все.
— Понимаю! Мистер Лессинхэм осторожничает даже в делах сердечных: сначала политика, потом любовь.
— А почему бы и нет?.. разве вам хотелось бы видеть, как он, вместо того чтобы немного повременить, разрушает нечто для него сокровенное?
— Все зависит от того, что именно он считает сокровенным.
— Да что это с вами?.. почему вы так со мной разговариваете?.. это на вас совершенно не похоже. — Она одарила меня пристальным взглядом вспыхнувших глаз. — Неужели вы… ревнуете?.. значит, все сказанное вами вчера было всерьез?.. Я-то думала, вы всем девушкам такое говорите.
Чего бы только я ни отдал, лишь бы обнять ее, здесь и сейчас прижать к своей груди — увериться, вправду ли она упрекает меня за то, что я говорю слова, услышанные ею вчера, всем девушкам подряд.
— Что вы знаете о мистере Лессинхэме?
— То же, что и все вокруг: он попадет в историю.
— Есть такие истории, что сам будешь не рад, если в них угораздит попасть. Что вам известно о его личной жизни — я спрашивал только об этом.
— Ну, в самом деле, вы заходите слишком далеко. Я знаю, он из лучших, можно сказать, из величайших людей; мне этого достаточно.
— Если вы действительно в этом уверены, то достаточно.
— Я уверена — весь мир уверен. Все, кто встречался с ним, знают это — должны знать, что он не способен ни на бесчестные поступки, ни на бесчестные мысли.