Под ногами вывернулся корешок, изменил цвет и бросился наутек. Все мысли выпорхнули из черепа, как вспугнутые воробьи, глаза поспешно обшаривали окрестности. Дальше страшноватый серо-зеленый туман, иногда в нем видны желтые или оранжевые пятна… Еще страшнее, когда эти пятна вдруг начинают двигаться!
В выси, как и по сторонам, зеленые листья иногда вспыхивали оранжевым. Солнце сообщало: оно еще светит остывающим багровым жаром, но вот-вот опустится в подземный мир, а сюда победно рухнет холод, наступит ночь. Большинство зверья забьется в норы, кто-то из оставшихся на поверхности оцепенеет, кто-то умрет.
Но кто-то выйдет на охоту!
Два года назад он шел этой же дорогой. Не дорогой, местами. Два года для этого мира равны геологической эпохе. Дождик или ветерок меняют местность неузнаваемо для бегающего или ползающего насекомого. А зима? Великое оледенение, ледниковый период, перепахивающий горы и реки!
Комбинезон комбинезоном, но Енисеев все равно чувствовал малейшее колебание температуры. В солнечном луче невольно ускорял шаг, в тени с трудом перебирал ногами. На солнце даже мысли двигались быстрее, сердце бодро гнало кровь. Сила играла, а в тени сразу вспоминал, что уже не мальчик, что час назад сполз с операционного стола, в теле смертельная усталость, и хорошо бы, чтоб как-то обошлось без него…
Видел четко шагов на двадцать, дальше расплывается месиво красок, словно он смотрит на блистающий мыльный пузырь. Не понять, то ли высохший ствол молочая, то ли луч света с крупногабаритной пылью. Правда, муравьи видят еще хуже, но у них зато панцирь, жвалы, когти!
Нос воспринимал запахи шершаво-круглые, квадратные, причудливо загнутые. Глаза еще в страхе всматриваются в колеблющиеся миражи, а нос кричит, что прямо по курсу затаился огромный богомол, у которого зрение дай бог каждому. Слева за листиком спит огромная улитка, а справа и слева в расщелине сухого листа затаилась целая шайка бродячих пауков.
Он шел все быстрее. Анестезин испарился, чувства начали воспринимать мир ярко, четко. Енисеев не столько видел, сколько слышал, ощущал… Потом для этого чувства придумают красивый звучный термин, а сейчас вжиться бы, вчувствоваться… Уже не чужак, еще не родной, но стремящийся войти в родню.
Через дорогу перебегали крупные и мелкие звери, крупных намного больше. Среди них – многоногие, шипастые, панцирные, ядовитые… Какие-то сяжечники провожали его взглядами, сидя на листьях или прячась между листьями. Два раза на него бросалось нечто, оба раза сбивало с ног, но отпугивающий комбинезон нес службу исправно, сам Енисеев не отбился бы и от микроба.
Ощущение, а не слух или зрение заставило рухнуть под защиту мясистого листа, одновременно срывая с плеча гарпунное ружье. Меж гигантских листьев слабо мерцало, блеск опускался, и сердце Енисеева сжалось, предупреждая, что существо очень и очень опасно.
Вынырнув из-под листа, на камень упала человеческая фигура в красном комбинезоне. За плечами нелепо застыли крупные прозрачные крылья, разукрашенные черными и красными пятнами. Человек был увешан баграми, баллонами, из-за плеч высовывались широкие стволы, похожие на ракетные гранатометы.
– На редкость хорошая реакция, – донесся мощный голос. – Даешь, Забелин! Даже я не успел бы… Может, пойдешь к нам?
Енисеев поднялся из укрытия:
– Дмитрий! Алексеевский, это я.
Дмитрий взвизгнул, прыгнул к Енисееву. Крылья над ним задергались, как у демона на детском утреннике. Он схватил Енисеева за плечи:
– Боже, ты? Мы добивались, просили, умоляли, а нам ни бе, ни ме, ни кукареку. Енисеев, ты прибыл в несчастное время.
– Я слышал, – ответил Енисеев. – Как она исчезла? Где?
Голос Дмитрия стал тяжелым, как Баальбекские плиты:
– Утром вышли на охоту, высоколобые тоже едят, как и меднолобые… Заодно решили пообщаться с лазиусами… Удивительно, скажу тебе, когда начинаешь их понимать! Разделились, как всегда делали. Когда я вернулся, Сашки еще не было. Она хоть и женщина, но точная, как Бисмарк. Женственность удается из себя вытравить, а интеллигентность нет… Я бросился искать. Прибегал даже на станцию – вдруг вернулась?
Он был как глыба раскаленного металла. Руки нетерпеливо дергались, но лицо оставалось бледное, вытянутое, как у коня. Под глазами застыли желтые складки, похожие на модно спущенные гетры старшеклассницы.
– Поторопимся, – сказал Енисеев. – Как в прошлый раз!
– Да-да, – согласился Дмитрий торопливым голоском, совсем непохожим на прежний трубный рев. – Она пошла…
– Я поведу, – прервал Енисеев.
– Да-да, – согласился Дмитрий уже с огромным облегчением, кивнул, а потом сказал снова: – Да-да. Веди, да-да.
Они побежали, держась друг от друга на расстоянии видимости. То один, то другой исчезал за листьями, камнями, сухостоем, но Енисеев чувствовал присутствие Дмитрия, как чувствуешь тепло невидимого костра. Дмитрий уже сложил крылья пакетом и несся в сказочном лесу трав, похожий на джинна с сундуком сокровищ на спине.
Воздух был еще прогрет, но тепло скоро начнет уходить.
Когда они огибали небольшое озеро, очертаниями напоминавшее след от солдатского ботинка, Енисеев крикнул:
– В воде смотрел?
– Нет, – ответил Дмитрий несчастным голосом. – Чего бы она туда полезла?
– Взгляни на всякий случай.
Дмитрий подпрыгнул, бесшумно прилип снизу к зеленому одеялу листа, перебежал по веточке, что протянулась почти до середины озера. Веточка наклонилась, но Дмитрий, ничего не видя и не слыша вокруг, водил носом над неподвижной, как цемент, водой.
Енисеев вздрогнул от его вопля:
– Красное на дне!.. Сашка, Сашка! Енисеев, скорее! Что делать?
Он едва не прыгнул вниз, Енисеев успел гаркнуть:
– Ко мне!
Дмитрий со скоростью тахиона оказался перед Енисеевым. Глаза его были безумные, губы дрожали. У Енисеева у самого тряслись руки, когда он обвязал ему вокруг пояса тонкий шнур от гарпунной стрелы.
– Можешь нырять.
– Да!
– Только возьми с собой что-нибудь тяжелое.
Дмитрий подхватил в обе руки кварцевую глыбу в три своих роста, побежал по зеленой ветке. Последний листок склонился к самой воде, коснулся ее поверхности. Дмитрий с хриплым возгласом прыгнул, прижимая к груди камень.
Он словно упал в канцелярский клей. Глыба, несмотря на размеры, продавливала воду нестерпимо медленно. Дмитрий погружался, отчаянно работая ногами и виляя телом – камень на дно почти не тянул.
Енисеев видел в проломленном зеркале воды расплывающееся красное пятно, которое дергалось на месте, почти не сдвигаясь. Наконец Дмитрий выпустил камень, начал судорожно загребать руками и ногами на манер морской черепахи. Спускался он короткими дергаными рывками, зависал в плотной воде, похожий в эти моменты на впаянного в янтарь муравья.
Енисеев лег, опустил лицо к самой воде, но не прикасался к опасной водяной пленке. Красное пятно приблизилось к другому красному пятну, слилось с ним. Енисеев вскочил, плавно потянул за линь. Шнур начал выходить без привычного плеска, растолстевший от налипшей воды, скользкий, опасно липкий.
Бесшумно вынырнули ярко-красные ноги, обмазанные толстым слоем водяного клея. Енисеев с усилием тянул веревку, с трудом преодолевая сопротивление воды. Дмитрий с Сашей выползли на траву, за ними тащилась огромная сосулька, соединяющая их с озером. Дмитрий поднялся на четвереньки, попробовал отползти. Сосулька тянула обратно в озеро. Енисеев натужился изо всех сил, сосулька истончилась, с сухим звуком лопнула. Дмитрий упал лицом вниз.
Саша оставалась облепленной водяной пленкой, словно плотно упакована в целлофан. Дмитрий торопливо разорвал водяную пленку над ее лицом. Глаза Саши остались открытыми, бледное лицо разбухло, напитавшись водой. Дмитрий в отчаянии схватил ее лицо в ладони:
– Сашка, Сашка… Енисеев, что делать?
– Убери воду, распухнешь.
Он говорил холодным злым голосом. Дмитрий услыхал командирские нотки, послушно по-собачьи отряхивался, а Енисеев кое-как разъединил плотную ткань на груди Саши, попробовал вытащить слабое тело или хотя бы содрать комбинезон.
Дмитрий бросил через плечо:
– Енисеев, это опасно. У озера больше всего опасных микробов.
– Забыл, как мы шли два года назад?
– Тогда нам сделали прививки… И вообще у нас была другая иммунная система. Старая, надежная!
– Другого выхода нет. Помоги содрать скафандр!
– Надеюсь, ты знаешь… что делать.
Енисеев выкрикнул зло:
– Не знаю!.. А кто из вас знает?
Дмитрий молча сдирал комбинезон. Подавался он туго, Саша была насквозь пропитана водой, безобразно разбухла. Ее крепко сбитое худощавое тело теперь стало водянистым, колыхалось, как студень. Дмитрий безуспешно щупал пульс, рука оставалась холодной.
– Мертва… – прошептал Дмитрий. – Долго же нас судьба берегла. Она всю жизнь кому-то доказывала, понимаешь? Потому тренировалась до упаду, первой лезла во все стычки…
Енисеев взял ее на руки, положил на самую вершину пригорка, куда еще достигали лучи заходящего солнца. Крупные кристаллы песка излучали тепло, самые перегретые приятно обжигали подошвы.
Дмитрий встал на колени перед телом Саши. Его лицо дергалось, кривилось во все стороны, смотреть на него было страшно и тяжело.
– Енисеев, а откачать ее никак нельзя?
– Ты же знаешь, если не больше десяти минут… А она пролежала под водой несколько часов.
Над ее телом колебался столбик перегретого воздуха, поднимался тяжелым паром. Енисеев отодвинулся от яркого солнца, Дмитрий словно не чувствовал прожигающие насквозь лучи. Лицо он закрыл ладонями, качался над телом боевой подруги. Воздух над ним стоял сухой, накаленный.
– Будь проклят этот мир… – донесся до Енисеева изломанный яростью голос. – Будь прокляты все эти прыгающие и летающие гады… Чистая, нежная… Какого черта? Зачем?
Последний солнечный луч ушел с пригорка через час. Кристаллы кварца подпрыгивали, звонко щелкали, остывая. Из воздуха начало уходить тепло. Внизу у пригорка уже была тень, оттуда тянуло холодом.
Енисеев нехотя поднялся:
– Дмитрий, надо идти. Надо.
Дмитрий не двигался. Енисеев потряс за плечо, бережно поднял Сашу на руки. Теперь ее тело стало меньше, суше. Дмитрий вскочил, отобрал, понес сам.
Через четверть часа выбежали на поляну, откуда смутно различали огромный ярко-красный купол Станции. Вдруг Дмитрий дернулся, с испугом посмотрел на дорогую ношу в руках. Глаза у него стали размером с блюдца:
– Енисеев… Енисеев… Что-то с Сашей?
– Клади на землю, – распорядился Енисеев быстро.
Дмитрий опустил Сашу, осторожно припал ухом к ее груди. Енисеев перевел дыхание. Его собственное сердце, казалось, только сейчас начало биться. До этого действовал как в горячем тумане, преодолевая боль, усталость, резь в животе, а сейчас отпускает, отпускает…
Дмитрий вскинул голову. Вместо лица – вытаращенные глаза и распахнутый рот.
– Мне… почудилось?
– Не думаю. – От усталости его голос звучал буднично, хотя в груди начал вскипать дикий восторг. – Утонувшие муравьи сутками лежат на дне чашки с водой. Когда высохнут – оживают.
– Что ты мне о поганых муравьях! Ну не поганых, но это же Сашка!
– Мы не муравьи, – проговорил Енисеев торопливо, он сам едва удерживал рвущийся из него истошный поросячий визг радости, – но уже не люди! Не прежние люди. Большинство законов этого мира – наши законы.
Ему удалось удержать лицо каменно неподвижным, но Дмитрий расплылся в такой широчайшей улыбке, что стал похож на летающее блюдце.
ГЛАВА 4
– С ума сойти! Я скотина, дурак, осел!.. Нет, даже богомол, кивсяк, щетинохвостка… Хламидомонада!.. Так оскорбить этот прекраснейший из миров. Тут сказочно, тут… Эхма, тру-ля-ля, не женитесь на курсистках! Я расцелую всех насекомых, которых встречу!
– Ну-ну, – суховато сказал Енисеев. Перед глазами снова плыло, в животе словно ворочали ятаганом. – Значит, еще не знаешь, что можешь встретить…
Руки Саши задергались. Дмитрий ухватил ее в охапку, прижал к земле:
– Может быть, бегом к Овсяненко?
– Чуть подождем.
– Овсяненко – голова! Умница, умелец. К тому же лауреат, автор трех монографий методов трепанции. Или трепанунции, не помню.
– Может, трепанации? Мне он понравился тоже. Но сюда не лауреатов, а знатоков Малого Мира либо… чокнутых. Тут все на уровне школяров. Всякому ли лауреату самолюбие позволит начинать заново?
Судорога подкинула Сашу так, что распластанный на ней Дмитрий взлетел как от могучего пинка. Енисеев взял гарпунное ружье, сел, прислонившись к еще теплому камню. Ноги не держат, а тут в непривычной роли: бдить и охранять… Правда, хоть ночные хищники еще не вышли, но еще опаснее вечерние, которые успевают на границе дня и ночи. У них скорость, зрение, реакция, точные броски…
Не выпуская ружья, другой рукой расстегнул «молнию», кое-как сорвал с себя комбинезон. Кожа от соприкосновения с воздухом пошла пупырышками. Со всех сторон бомбардировали запахи, сотрясения воздуха, тепло, холод. Нервы истончившейся кожи считывали информацию, посылая сигналы в мозг, но язык сигналов пока что китайская грамота, смутно воспринимаются лишь самые простые символы. Во-о-он за тем стеблем дремлет большой кузнечик, который, несмотря на травоядность, жрет и букашек, а почти под ногами, отделенный перегнивающим листом, спит хищный кивсяк…
Сашу подбрасывало, выворачивало из стороны в сторону. Дмитрий висел над ней, прижимая ее руками, удерживал головой, чтобы судорога не вывернула шею. Наконец Саша застонала, челюсть отвисла, выпал синий распухший язык.
Енисеев отворачивался, уводил глаза. Неловко смотреть на обнаженную грудь Саши: маленькую, но, несомненно, женскую, на белые жуткие шрамы. Дмитрий бесцеремонно растирал ей грудь, но у суперменов, танцоров и прочих профессионалов другое отношение к телу, а Енисеев без галстука в присутствии женщины чувствовал себя голым. И ее не привык видеть… ну не в порядке.
Брови Саши задергались, словно она тужилась разомкнуть слипшиеся веки. Дмитрий похлопал ее по щекам. Ее лицо перекосилось, с большим усилием открыла левый глаз. Несколько мгновений смотрела, затем лицо задергалось сильнее. Она плотно зажмурилась, словно увидела нечто ужасное.
Дмитрий ликующе повернулся к Енисееву:
– Она меня узнала! По глазам вижу, узнала!.. А я дрожал, что от сырости в башке что-нибудь… Ну, сам понимаешь, заржавеет или короткое замыкание… Теперь живем!
Саша уже не билась в конвульсиях. Грудь ее часто и нервно поднималась, слышно было урчание и бульканье. Наконец ее веки поднялись, глаза медленно прояснились. В них был ужас.
– Голова… – послышался едва слышный шепот. – Горит…
– Горит? – не понял Дмитрий. – Ты же мокрая! И в голове у тебя…
Енисеев собрал все силы, чтобы сказать членораздельно:
– На станцию… Работа для Овсяненко.
Дмитрий подхватил Сашу, стремительно бросился через заросли. Через минуту вернулся, подобрал лежащего без сознания мирмеколога. Воздух похолодел, движения замедлялись, холод сковывал.
Когда он подошел к огромному куполу станции, Енисеев и Саша не двигались, будто окоченели. Они перестали гнуться, Дмитрий нес их как бревна. Холод сковывал мысли, ощущения. Как сквозь туман увидел раздвоенные морковки, его подхватили, внесли в теплый, даже горячий воздух. Донесся требовательный голос Овсяненко…
Утром дверь распахнулась с грохотом, Дмитрий ворвался, как боевой слон Ганнибала в посудную лавку. В этом мире трудно врываться с грохотом, но Дмитрий ухитрялся появляться наподобие урагана.
Глаза блестели, как у молодого кота, а голос прогремел сильно и весело:
– Как тут наш новгородский… то бишь новгородская гостья? Не удивился морской царь, что вместо Садко пожаловала его Дуня?
– Василиса, – поправил Енисеев.
Он ходил вдоль стен и по стенам, изучал щипцы, гарпуны, баллончики с ядом, клеем, аэрозолями. Саша сидела в кресле, укутанная в теплое, зеленая от лекарств.
– Василиса, – отмахнулся Дмитрий, – это из другой сказки. А Дуня – орел, боевой товарищ. Пока Садко играл, она саблей махала.