– Хорошо, Юрий Сергеевич, – сказала Эля.
Она хотела еще что-то сказать, но Василий Карпович из соседней квартиры не дал.
– Да что случилось, я спрашиваю! – почти закричал он. – Ты можешь человеческим языком объяснить?
Перешагивая через две ступеньки, Шубин сбежал с лестницы. Хлопнула бурая дверь подъезда.
Холодный ветер ударил в лицо. Он нес колючие снежинки. Шубин надвинул капюшон аляски.
На улице рассвело. Он перешел улицу и оглянулся. Эля стояла у окна. Она смотрела вслед. Тут же рядом с ней возникло лицо Василия Карповича – значит, он уже проник к ним в квартиру.
Шубин прошел за соседний дом. И остановился у его угла, не оборачиваясь больше. Он понимал, что через несколько шагов уйдет из той обыденности мира, в котором еще ничего не произошло, который только сейчас начинает открывать, и то не во всей полноте, масштабы бедствия – как будто от гостиницы, где они провели ночь, до этих домов – много километров, и звуку несчастья еще предстоит их одолеть.
Конечно же, Шубин мог остаться у Эли и поспать еще несколько часов. Нет, он бы уже не заснул. Он-то знал, что жизнь этого и соседних домов – только видимость, а то, настоящее, к чему он принадлежит, начнется за углом.
И вдруг неожиданная мысль заставила его оглянуться.
Он посмотрел на Элин дом. Нет, не на четвертый этаж, а на первый. В трех, нет, в четырех окнах первого этажа открыты форточки. Значит, почти наверняка, там лежат мертвые люди. Лежат мирно, будто спят, но скоро эти двери взломают. Где водораздел? два этажа – гробы, три верхних – обыкновенные квартиры, где люди просыпаются и удивляются, почему нет воды и света. Водораздел – на втором этаже...
Больше он не мог стоять – он должен был оказаться там, где много людей, где что-то делается, где он может пригодиться.
Шубин вышел в следующий двор. Навстречу ему рванулся крик. У скамейки, на которой сидели, обнявшись, влюбленные, стояла, подняв руки, женщина и неразборчиво кричала. Можно было лишь разобрать:...мой девочка... девочка... Лидушка...
Хлопнула дверь, из дома выбежал другой человек, побежал к скамейке. Шубин быстро пошел стороной, к главной улице, к вокзалу.
Дворами Шубин выше на главную улицу, что вела к вокзалу, как раз к арке, через которую он убегал от милиционера.
Сыпал снег, неровно, зарядами, зло. У кафе, где он сидел с общественниками, лежали тела. Возле них стояли два человека, непонятно зачем – просто смотрели.
По улице, вдоль домов, шел парнишка, лет пятнадцати, он нес туго набитый пластиковый пакет. Перехватив взгляд Шубина, он побежал, одна ручка пакета оторвалась, и оттуда начали вываливаться меховые шапки. Парень остановился и принялся собирать их, не спуская взгляда с Шубина.
– Зря ты, – сказал Шубин, – они зараженные.
Прижимая пакеты к животу, парень побежал в арку.
И тут Шубин увидел собственную кепку. Она лежала у края тротуара, совсем засыпанная снегом. Ждала его.
Шубин подошел к ней, поднял, снег примерз к ней, кепка была жесткой и чужой. И тут же Шубин уловил взгляд женщины, закутанной в серый платок. В ее взгляде было осуждение.
– Люди страдали, а вы пользуетесь, сказала вдруг женщина.
– Это моя собственная кепка, – сказал Шубин. – Я ее вчера потерял.
И понял как это глупо звучит.
– Понимаю, понимаю, – сказала женщина.
– А вы проходите, – озлился Шубин.
Женщина пошла у самой стены.
По улице ехал бронетранспортер. В нем стояли два солдата. Они смотрели по сторонам, видимо, изучая обстановку.
Шубин поглядел им вслед. Повернул туда же, куда ехала машина, – к вокзалу. Он миновал кинотеатр «Космос» и автобусную остановку. Автобус все стоял передним колесом на тротуаре, но столкнувшиеся машины были убраны с дороги, и трупы тоже исчезли.
Быстро работают, подумал Шубин. Молодцы. Кто молодцы и почему – он не задумывался. Ему приятно было, что кто-то думает, принимает меры.
На остановке стоял старичок в военной шинели и заячьей шапке.
– Молодой человек! – окликнул он Шубина. – Почему нет автобуса? Я жду уже двадцать минут.
– Автобуса уже не будет, – сказал Шубин и пошел дальше.
– Почему? Вы мне можете объяснить, почему? – старичок стучал палкой.
Шубин увидел, куда убрали трупы, – их, оказывается, еще не успели вывезти. В просвете между большими домами они громоздились грудой, частично прикрытые бульдозером, которым, видно, их туда и отодвинули. Бульдозер был пуст, но возле него стоял милиционер и курил.
Он увидел, что Шубин остановился, и сказал устало:
– Идите, гражданин, смотреть не положено.
– Ладно уж, – сказал Шубин.
По улице медленно ехал грузовик. Задний борт его был откинут. Там тоже были тела.
Простоволосая растрепанная женщина в распахнутой шубе бежала посреди улицы навстречу грузовику и кричала, открыв рот, на одной ноте. Грузовик затормозил, гуднул, но она его не видела. Водитель подождал, пока она пробежит мимо, и снова дал газ.
Окна продовольственного магазина, мимо которого проходил Шубин, были разбиты, большие куски стекла валялись на тротуаре. Внутри шевелились какие-то темные фигуры.
Должна была показаться гостиница, но ее не было. И Шубин, пройдя последний большой дом перед вокзальной площадью, понял, что случилось: гостиница стала вдвое ниже – провалившись, крыша увлекла за собой два верхних этажа. Казалось, что в гостиницу попала бомба.
Развалины еще дымились, и снег вокруг был черным.
Шубин вышел на площадь. Как ни странно, подъезд гостиницы не был тронут огнем. Даже сохранились стеклянные двери и стеклянные вывески с названием гостиницы по сторонам. Но сквозь дверь было видно черное сплетение упавших балок.
Вокзальная площадь была странно оживлена. По какой-то организационной причине именно в вокзале находился штаб, который руководил спасательными работами. На площади стояло несколько бронетранспортеров, дальше, между пустыми автобусами, тянулись крытые военные грузовики. У монумента труженникам стоял танк. Его зачехленная пушка была высоко задрана. У входа в вокзал Шубин увидел несколько легковых машин, в том числе две или три черные «Волги».
Правильно, понял Шубин, направляясь через площадь к вокзалу. Вокзал – это связь с другими городами. Здесь должны быть паровозы, так что можно обойтись без электричества, пока не запустят станцию.
Трупы с площади уже убрали, и Шубин не стал искать глазами куда. Он пошел мимо танка. Люк его был открыт, в нем сидел солдат в шлеме и курил. Рядом стоял автобус, двери его были открыты, на полу головой к открытой двери лежал человек.
– Юрий Сергеевич! – услышал Шубин. – Юрий Сергеевич, это вы?
К нему бежал Борис.
И если он был неопрятен и даже страшноват в обычной жизни, то сейчас казался неким подземным чудовищем. Черные длинные волосы сбились неопрятным стогом, пальто было без одного рукава, из которого торчала ковбойка. Под глазом большой синяк.
Борис схватил Шубина за руку и принялся трясти. Солдат из танка смотрел на них сверху, потом сплюнул окурок и спрятался в башне.
– Я думал, что вас нет, что вы погибли. Я ведь специально пришел сюда, к гостинице, я уже час здесь, у меня теплилась надежда. Никто ничего не знает, мне только говорили, что ночью, когда гостиница сгорела, оттуда с крыши люди вниз кидались. Вот у меня и оставалась надежда.
– Успокойтесь, – сказал Шубин. Он был рад видеть этого психа. – Что с остальными случилось, что случилось?
– Про Наташу я не знаю, – сказал Борис, – Наташу отпустили. Они, конечно же, вас искали, потом я был на допросе, только это неинтересно, они искали компромат, но в самом деле – письмо Бруни, они думали, что письмо Бруни у вас.
– Кто они, какие письма? – Шубин оглянулся, куда бы отойти с ледяной площади. – Пошли в вокзал, может, там хоть не дует.
– Не сходите с ума, кто вас туда пустит? Там же штаб. Там все оцеплено. Кто нас пустит?
Шубин посмотрел в ту сторону. Он просто не обратил раньше внимания на солдат, каждый из которых был как бы сам по себе, но все вместе они образовали редкую цепочку, перегораживавшую площадь примерно там, где стояли машины. Вот одна из них вдруг развернулась и, поднимая пыль, понеслась с площади. На заднем сиденье был виден профиль Силантьева. Значит, он остался жив.
Шубин повел Бориса в сторону, к киоскам, что тянулись вдоль площади, к стоянке автобусов.
– Зачем нам туда? – спросил Борис. – У нас там мало времени.
Шубин подошел к автобусу, дверь в который была открыта. Он поднялся внутрь и сказал Борису:
– Идите, здесь не дует.
В проходе лежал человек лицом вниз. Значит, люда не догадались заглянуть те, кто убирал трупы.
Борис скользнул взглядом по мертвецу.
– Вы начали говорить о ваших друзьях, – сказал Шубин.
– Да? Я не знаю, что с Наташей.
– Вы говорили это. Что еще? А остальные?
– Бруни и Сырин погибли. Я видел. Меня наверх повели, меня там допрашивали. Они меня били, потому что я неприятен. Я вызываю раздражение, это я знаю. Даже вас.
– Нет, вы неправы.
– Впрочем, вы тоже сейчас не красавец – сказал Борис.
– Они погибли в милиции?
Дежурный повел меня наверх, они меня допрашивали, а потом внизу был какой-то шум, дежурный заподозрил неладное, это было в одиннадцать – сорок две, вы знаете?
– Догадываюсь.
В автобусе было холодно накопившимся за ночь тесным холодом. По площади проехала «скорая помощь», остановилась у вокзала. Кое-где из соседних улиц возникали люди, тянулись к вокзалу, и Шубин увидел, как их останавливали солдаты и поворачивали назад.
– Он долго не приходил. Было тихо. Я посмотрел в окно и увидел туман. Вы видели туман?
– К несчастью, видел.
– А я видел как он догонял людей и они падали. Но я был в лучшем положении, чем дежурный. Он не знал, чего ждать, а я ждал этого уже больше месяца. Бруни все это предсказал, он три письма послал об этом. Они лежат у них в делах.
– У кого?
– у Гронского, у Силантьева, в Госконтроле. Ну и, конечно, в эпидемстанции. Он даже механику предсказал – механику диффузии. Именно так... он нам рассказывал, но вы сами понимаете, кое-что было слишком специально. Например, его расчеты о сочетании рельефа, розы ветров и этих компонентов... Помните, мы вчера просили вас взять в Москву письмо? Представляете, там уже все это описано! И смертельные случаи тоже. Только он не знал, что это будет в таких масштабах, – они пустили вторую очередь, очень спешили и перешли критическую массу... Я ждал, ждал, открыл дверь
– никого в коридоре нет. Ночь. Внизу тихо. А я уже знал.
Борис перевел дух. Ему было жарко.
– Я вниз не побежал. Я только увидел, что капитан лежит внизу, у лестницы. И еще один милиционер. Оба лежат. А Бруни и Пашка Сырин, они же были в КПЗ – на первом этаже и не могли выйти. Я сразу понял, что они не могли выйти. что я остался один. Я всю ночь там просидел. И мне нужно найти вас, а если нет – вырваться и добраться до Москвы. Но лучше, чтобы вы, вы объективный человек. И у вас нет детей.
– А дети здесь при чем? – Шубину показалось,. что Борис бредит.
– А я не сказал?
– Что?
– У меня жена, трое детей... я дома был.
– И что?
– Понимаете, простите, но моя жена погибла. Дети были у бабушки, мы в одном подъезде живем, а она, наверное, беспокоилась, куда я делся. И она спустилась вниз, – она меня иногда встречала, – очень беспокоилась, куда я опять пропал. Она так и лежала у нашего подъезда – она пальто на халат накинула и спустилась. Вы простите, пожалуйста. Я ее отнес наверх, но не домой, потому что дети еще спали. Потом я разбудил Ниночку, она старшая, и сказал, что скоро приду, а в школу сегодня не надо. Вам неинтересно?
– Причем тут интересно или неинтересно! – крикнул Шубин. – Мне непонятно, что вы здесь делаете! Идите домой!
– Я сейчас пойду, вы не волнуйтесь.
– Неужели вы думаете, что я скрою это в Москве? Что это вообще можно скрыть?
– У нас все можно скрыть, – сказал Борис. – И лагеря, и выселение народов... все.
– Но это было раньше, теперь все изменилось.
– Изменилось, да. Поэтому мы еще разговариваем, и я еще надеюсь. Но механика сокрытия осталась. Надо только отрапортовать, что случилась авария, есть человеческие жертвы. И все – дальше молчок. И нет Аральского моря! Но тихо... И в другом городе – в Свердловске, в Кургане – накапливаются в отстойниках эти жидкости, идут реакции, чтобы взорваться, чтобы кинуться на людей... Бруни все это написал.
Ъ1-Ъ0 Но, может, они поняли? – неубедительно сказал Шубин.
– Поняли? – Борис громко, деланно засмеялся, как в плохом театре. – Ха-ха-ха! Горбатого могила исправит! Вы думаете, чем они занимаются?
– Как и любой штаб во время бедствия, – сказал Шубин. – Есть какие-то правила, неподвластные даже тем, кто этим занимается. Там, конечно, суматоха, неразбериха, но они стараются что-то сделать.
– Они стараются сделать так, чтобы не сесть в тюрьму, вот что они стараются сделать.
– Как вы видите, здесь в основном армия.
– Армия, потому что ее вызывают делать черную работу. Солдатики убирают трупы, а потом будут травиться, очищая озеро. Им прикажут, они сделают. А генералы будут обедать вместе с Силантьевым и Гронским и обсуждать, как сделать, чтобы империалистическая пропаганда не подняла шума, чтобы народ не испугался, чтобы великие свершения не скрылись за темным мраком отдельных недостатков.
– Даже если вы правы, Борис, – сказал Шубин, – то сейчас они уже бессильны.
– Почему же? – Борис сунул пятерню в спутанную шевелюру, пальцы запутались, он с остервенением дернул руку, чтобы освободить.
– Слишком велики жертвы. Этого не скроешь.
– А что вы знаете о том, что уже скрыли? Вы даже о Чернобыле узнали не сразу и не все, хоть он так близок к Киеву. А ведь купленные профессора и академики пели по телевизору, что опасности нет и жертв почти нет... У нас два года назад на Сортировочной цистерны рвануло – домов двести разрушено, народу перебило... а что вы об этом слышали? МПС отрапортовало, и в Москве согласились. Неужели вы не понимаете, что никому не нужны несчастья? От них портится настроение.
– Тогда мы с вами ничего не сможем поделать.
– И пускай моя жена погибла, да и Бруни тоже? И еще люди? Может, вы провели ночь у бабы и ничего не заметили? Вам хочется поскорее в Швейцарию? В следующий раз они рванут так, что и от Швейцарии ничего не останется. Достанут вас, достанут, честное слово даю!
Борис поднял руку и вопил. Он вопил как какой-то древний еврейский пророк в пустыне, он готов был пойти на костре, и отблески его, порожденные усталым воображением Шубина, поблескивали за спиной.
– Я не провел ночь у бабы, – сказал Шубин. – Я был в гостинице.
Он вяло показал на дымящиеся руины.
– Тем более, – сказал Борис. – Ни черта вы не видели.
Шубин понял, что спорить с ним бесполезно, нельзя с ним спорить. Он имел монополию на высшее страдание. А впрочем, и право.
– Хорошо, – сказал Шубин. – Мне очень грустно, что у вас такое несчастье...
– Дело не в моих несчастьях. Дело в будущих несчастьях! – закричал Борис, как учитель, отчаявшийся вдолбить тупым ученикам элементарную теорему.
– Что я могу сделать?
– То, о чем мы просили вас вчера. И вы должны это сделать ради памяти о Бруни, обо всех... Вы возьмете все документы – и все, что писал бруни, копии наших писем, выкладки, прогнозы... и то, что написал я сегодня на рассвете. Я писал возле тела моей жены. Вы понимаете? И вы отдадите все прямо в ЦК, прямо Генсеку – как можно выше. Пускай это будет набат.
– Понимаю, – сказал Шубин, голова просто разламывалась от этого надрывного крика. Жутко неприятный этот Борис, физически неприятный. Но у него правда, если бывает много правд, то у него более важная правда.
– Возьмете?
– Возьму.
– Тогда вам нужно как можно скорее отсюда вырваться. Пока не оцепили город. А может быть, они его уже оцепили.
– Как выбраться?
– Я скажу.
– Почему не сейчас?
– Но мне нужно принять меры. У меня нет с собой писем. Не могу же я носить их с собой по городу, где меня каждая собака знает! Они за мной будут охотиться, если уже не охотятся. Они подозревают.
Шубин хотел сказать, что сейчас никому нет дела до Бориса, но понимал, что этим вызовет лишь очередную вспышку крика.