— Ладонька! Не спишь?
Рената открыла глаза и слегка улыбнулась.
— Все будет хорошо, слышишь меня? — Николай сел рядом и погладил ее пальцами по щеке. — Софочка устроит тебя в клинику, там ты наконец отдохнешь и поправишься…
Она испуганно стиснула его руку.
— Не бойся, мы с Розой будем там почти все время. У тебя прошло?
Легкий кивок. Рената замерла, прислушалась и, снова сжав его кисть, опустила ее себе на живот. Странное ощущение: будто сквозь кожу жениного тела в его ладонь робко постучал клювиком птенец. Рената улыбалась. Николай тоже не удержался. Вот как это бывает!
— Не пугайся маму, — попросил он. — Она крикливая, но сердце у нее доброе. Она постарается сделать для нас все, понимаешь?
Рената понимала. Понимала она также и другое: то, чего боялся Николай, замалчивая подробности побега. Понимала, что муж не проговорится. Это было неприятно, пошло, гадко, но по-другому пока не получалось. А Гроссман был умным и великодушным человеком. И постепенно отношение к нему Ренаты стало меняться. Конечно, ждать прежней любви и привязанности было уже невозможно, слишком много грязи пролилось за четыре года их совместной жизни. Да и потом… Но хотя бы простить друг друга и помириться, искренне помириться, они уже могли. Он так хорошо улыбнулся, ощутив, как маленький пробует свои силы…
Софа сдержала слово. Она даже хотела найти для подружкиной невестки отдельную палату, однако Гроссман запротестовал. Все-таки, в общей было куда безопаснее.
Несмотря на неимоверную усталость, Николай решил дежурить в приемной до самого закрытия больницы. Да и потом еще долго бродил вокруг темного здания, думая о своем…
* * *
Он был кедром, громадным, прекрасным кедром, что раскинул свои ветви в прозрачно-сиреневом воздухе. По его стволу бегали суетливые белки, на него присаживались птицы... А он любовался шальной, неуправляемой в своем веселье златовласой девушкой, танцующей на берегу, возле самого ручья.
Веселый Инпу обожал принимать иные обличья: он заранее знал, чувствовал, видел, что ему теперь еще нескоро удастся проделать то же самое в мире статики.
Инпу перекинулся в пернатого медвежонка и неуклюже заполз на кедр:
— Приветствую тебя, большой и сильный!
Странник
Идущий истинным путем не найдет отпечатков колес.
Знающий истинные слова говорит без изъяна.
Лучшие двери не имеют замка:
их невозможно взломать[30]…
— Вспомни! — говорит волк. — Отодвинь засовы беспамятства. Ты избрала воду!
Она останавливается, на какое-то мгновение вспоминает и…
…Но вдруг — рывок боли. Пернатый медвежонок роняет шишку и кубарем скатывается со ствола. Острый меч вонзается в красноватую кору кедра.
* * *
При пересечении поездом границы Чечни люди торопливо зашоривали грязные, в белесых разводах, окна. От случайного выстрела не спасет, но если прилетит камнем, то осколки, по крайней мере, не попадут в купе. А пули и камни здесь летали нередко.
Что же делать, когда ехать опасно, однако нужно? Только ехать и бояться. Бояться каждую минуту.
Ехавший из Бахчисарая с пересадкой в Джанкое, Роман Комаров не был охвачен волнением остальных пассажиров и крепко спал на верхней полке.
Тетка-украинка, которая, по ее словам, прежде жила в Черноречье — предместье Грозного — учуяв что-то тяжелое, повисшее над этой землей, немного присмирела и почти перестала донимать спутников рассказами обо всяких ужасах, творившихся в столице Ичкерии последние лет шесть. Но тишина продержалась недолго: людям было не по себе, и они ощущали потребность говорить, говорить, говорить, чтобы заглушить мрачную, тупую тревогу.
Первым нарушил молчание ученого вида щуплый плешивый мужичок в больших очках:
— Год там не был. В центре жил, над «Детским миром»… А весь центр теперь раскурочили. Помню, случай был, когда все начиналось. Там ведь от нас, неподалеку, сквер Чехова — ну, вокруг библиотеки[31]… И между елок на аллее стоял чеховский бюст — ну, Антон Палыч, знамо дело, в пенсне своем, с бородкой… Помните, да? — он взглянул на украинку, и та кивнула; тогда повествователь снова обратился к четвертому обитателю купе, вернее, обитательнице, которая, судя по всему, раньше в Грозном не бывала, а потому теперь не так уж сильно боялась. — Вот. К тому моменту памятник Ленину с площади уже сдернули и в Сунже[32] утопили. Сразу после путча в 91-м то было… Угу… Мы и так-то каждое 23 февраля[33] ждали, что русских резать начнут, а тут как-то иду на работу — глядь: а у Чехова голову отломали… Ну всё, думаю, вот оно и поехало. И в отделе у нас все, кто видел, о том же шушукались. А что? Идешь по городу — навстречу тебе тип в гражданском, ничего себе так, представительный. А через плечо — автомат. Как так и надо… Всё, всё могло быть. Но тогда забавнее все оказалось, ни в жизнь не догадаетесь. Джигиты-то наши, дюже просвещенные, на тот момент еще только с коммунизмом боролись. Ну и перепутали Чехова со Свердловым. Ну как же: тоже бородка козлиная, тоже пенсне. Как тут не перепутать? Неважно, что бюст прямо на аллее против Чеховки стоял… Совершили, мягко говоря — грубо выражаясь, «акт вандализма»… Так-то вот… А в Черноречье вашем до последнего тишь да гладь была, что вы мне ни говорите… — мужичок махнул сухонькой ручкой, хотел снова нырнуть в газету, однако с зашоренным окном в купе было слишком темно для чтения, а свет не включали.
Ту-тук — та-так… Туки-туки — таки-таки… Ту-тук — та-так… Поезд шел неторопливо, сбивчиво, будто спотыкался.
— Доча, а шо ты одна-одинешенька едешь? Не страшно тебе? — осмелилась поинтересоваться тетка-украинка: общая тревожность сблизила путешественников.
Четвертая пассажирка купе — женщина довольно молодая и прилично одетая — пожала плечами:
— Страшновато, конечно. Да не одна я. В соседнем вагоне друзья мои едут. Работа такая…
Что у нее за работа, женщина объяснить не успела. Состав дернулся, противно заскрежетал колесами и встал. Вагоны, ударяясь друг о друга, пропустили звуковую «волну» в самый хвост поезда. И упала тишина.
Попутчики переглянулись.
— Приехали? — свешиваясь с верхней полки, хрипловато спросил Роман и, вытащив из-под подушки часы, попытался разглядеть, сколько времени.
— Та нет ще… — отозвалась украинка.
— Да, рано… — согласился мужичок и, аккуратно отогнув дерматиновую шору, посмотрел в окно. — Не видно никого.
— Пийду, побачу до других.
Тетка поднялась и, покряхтывая, вынесла свое грузное тело в коридор.
Комаров зевнул:
— Так а что стоим тогда?
— Кто знает… — мужичок сел на место и принялся нервно протирать стекла очков, в полутьме — совершенно бесполезных.
Женщина, четвертая пассажирка, молчала, зябко натягивая на плечи белоснежную шаль, которая в глубоком сумраке купе выделялась смутно-белым пятном.
— Взрывов, вроде, не слыхали… — продолжал утешать сам себя очкастый. — Знать бы еще, где мы сейчас…
— И что тогда? — тихо спросила пассажирка.
— Да ничего. Мож, спокойней бы было…
Роман отбросил одеяло, содрогнулся от холода нетопленного вагона и торопливо нырнул в свитер.
Ручка двери повернулась, дверь с шумом и лязгом отъехала, пропуская вернувшуюся женщину из Черноречья:
— Тихо все. Стоим, — сообщила она.
— Да понятно, что стоим… — согласился дядька. — Хоть бы свет дали, совсем уж ни в какие ворота…
Комаров взял со столика термос, налил еще довольно горячего чая и уселся с чашкой возле мужичка. Роману все казалось, что сейчас к ним в купе сунутся цыганки в грязных лохматых кофтах и многослойных юбках и затянут что-то вроде: «Сами мы не местные, отстали от нашего поезда. Позолоти ручку, молодой-красивый, всю правду скажу!» А привязанные к их груди младенцы будут дико вопить, заставляя пассажиров откупиться от несносно шумной оравы.
В коридоре послышались голоса. Молодой человек узнал чеченскую речь. Неприятные ассоциации, тем более, что говорят громко, по-хозяйски, и в этом чувствуется какая-то угроза. Горская речь гортанна, в ней много «придыхательных», «каркающих» и, наоборот, глухих звуков. Когда все это сочетается, создается эффект ругани. Возможно, русскоязычным жителям Чечни неприязнь к вайнахскому наречию вошла в подсознание, тем более, сейчас, во время затянутой гражданской войны.
— Глянуть бы, что там… — пробормотал мужичок, но сам не сделал и движения к двери, лишь с надеждой слегка покосился на молодого спутника.
Комаров пропустил его слова мимо ушей: лично ему это было не нужно. Да и что увидишь в темноте?
Дверь с грохотом отъехала и клацнула. В проходе возник мужской силуэт, затем вспыхнул фонарик, и люди невольно прищурились от внезапно яркого света. Роман успел заметить на вошедшем камуфляжную форму. Холодный блик скользнул по строгому черному боку автомата, висевшего на груди незнакомца.
— Документ давайте! — с сильным акцентом приказал человек.
В коридоре крикнули по-чеченски. Мужчина в камуфляже слегка отклонился назад и ответил:
— Мича[34]?
Невидимый собеседник повторил фразу. Чеченец издал отрицающий звук и добавил:
— Со в’ух-веара цигара. И д’авахийтина юха веара. Хьо пхойалг’а вагончу хьажа[35] А?.. Йокх! — а затем, вновь шагнув в купе, обратился к пассажирам: — Документ доставай!
Роман и его спутники зашевелились. Луч фонарика метнулся по вещам. Чеченец беглым взглядом окинул купе, полностью проигнорировал подобострастный и никчемный вопрос тетки-хохлушки: «А шо шукаете, хлопци?», взял протянутый паспорт очкастого мужичка.
— Зачем едешь?
Мужичок долго и путано объяснял что-то о работе. Парень слегка поморщился, отдал ему документы и отодвинул с дороги. Тот явно перевел дух и, плюхнувшись на полку, постарался сделаться совсем невидимым.
— Ты! — светя в лицо Комарову, сказал чеченец.
Роман отдал ему паспорт. Военный замешкался, переводя взгляд с фотографии на молодого человека, прикрывающегося рукой от направленного прямо в глаза луча. Пролистал, посмотрел прописку:
— Бахчисарай давно уехал?
— Лет двенадцать назад.
— Зачем теперь едешь Грозный?
— Я в Гудермес. За матерью и сестрой…
— Вещи бери, колидор выйди, — парень положил паспорт Романа в нагрудный карман и небрежно указал за спину большим пальцем.
— Что-то не так? — переспросил Комаров и краем уха услышал шепот спутницы-украинки: «Чи приняли за кого-то?»
— Вещи бери, колидор выходи! — повторил чеченец и потребовал документы у женщин.
Роман сдернул с самой верхней, багажной, полки свою сумку и, с трудом разминувшись с чеченцем, вышел в коридор.
— Муслим! — крикнул тот, выглядывая вслед за Комаровым. — Цу’нан машиначхьа дига[36]!
По коридору заметался лучик еще одного фонарика. Тяжелые шаги приближающегося человека — и перед Комаровым возник высокий грузный бородач.
— Му’лха[37]?