И тогда по утрам я пью водку. Потому что водка не оставляет запаха. Глоток, чтобы унять дрожь. Глоток, чтобы прийти в себя и начать двигаться. Если Сатиш и знает, то молчит.
* * *
Сатиш изучает электронные схемы. Он разводит их в виде ноликов и единичек в программируемых логических матрицах Томпсона. Внутреннюю логику матрицы можно менять, и он применяет селективное давление, чтобы направлять дизайн микросхемы в нужную сторону. Генетические алгоритмы манипулируют лучшими кодами для его задачи.
— Ничто не идеально, — сказал он. — Я много занимаюсь моделированием.
Я понятия не имею, как все это работает.[15]
Сатиш — гений, который был фермером в Индии, пока не приехал в Америку в возрасте двадцати восьми лет. Степень инженера-электронщика он получил в Массачусетском технологическом. Потом были Гарвард, патенты и предложения работы.
— Я всего лишь фермер, — любит приговаривать он. — Мне нравится ковыряться в земле.
В речи Сатиша бесконечное количество выражений и оборотов.
Расслабившись, он позволял себе перейти на ломаный английский. Иногда, проведя с ним все утро, я и сам начинал говорить, как он, отвечая на таком же ломаном английском — довольно эффективном пиджине, который я постепенно стал уважать за его прямолинейность и способность передавать нюансы.
— Вчера ходил к дантисту, — поведал мне Сатиш. — Он сказал, что у меня хорошие зубы. А я ему: «Мне сорок два года, и я впервые пришел к дантисту». Он мне не поверил.
— Ты никогда не был у дантиста?
— Нет, никогда. Я только в двенадцатом классе в своей деревенской школе узнал, что есть особый доктор для зубов. И я никогда к нему не ходил, потому что не было нужды. Врач сказал, что у меня хорошие зубы, без кариеса, но на задних коренных слева есть пятно — там, где я жую табак.
— Я и не знал, что ты жуешь.
— Мне стыдно. Никто из моих братьев не жует табак. Во всей нашей семье я один такой. Я стараюсь бросить. — Он развел руками. — Но не могу. Сказал жене, что бросил два месяца назад, но снова начал жевать, а ей не признался. — Его глаза стали печальными. — Я плохой человек. — Сатиш посмотрел на меня: — Ты смеешься. Почему ты смеешься?
Корпорация «Хансен» была центром притяжения в технической промышленности — непрерывно прирастающей природной силой, скупающей другие лаборатории и оборудование, поглощающей конкурентов.
«Хансен» нанимала только лучших, независимо от национальности. Это было место, где ты входил в кофейную комнату и видел нигерийца, разговаривающего по-немецки с иранцем. По-немецки, потому что оба говорили на нем лучше, чем на английском, втором общем языке. Однако большинство инженеров были из Азии. И не потому, что из азиатов получались лучшие инженеры — ну, не только потому. Их просто было больше. В 2008 году университеты Америки выпустили четыре тысячи инженеров. А Китай выпустил триста тысяч. И лаборатории «Хансена» всегда искали таланты.
Бостонская лаборатория была в «Хансене» лишь одной из многих, зато у нас имелся самый большой склад, а это означало, что немало избыточного лабораторного оборудования отправляли к нам. Мы вскрывали ящики. Мы сортировали их содержимое. Если нам что-либо требовалось для исследований, мы просто за это расписывались и забирали: полная противоположность академической науке, где каждый прибор требовалось провести по смете, составить заявку и долго вымаливать у начальства.
Утро я почти всегда проводил с Сатишем. Помогал ему с логическими матрицами. Работая, он говорил о своих детях. Обеденный перерыв проводил за баскетболом. Иногда после игры я заходил в лабораторию Очковой Машины — посмотреть, чем он занимается. Он работал с органикой, подыскивая химические альтернативы, которые не вызывали бы врожденных дефектов у амфибий. Он анализировал образцы воды на содержание кадмия, ртути и мышьяка. Очковая Машина был своего рода шаманом. Он изучал структуры генных выражений у амфибий — читал будущее по генным дефектам.
— Если не принять меры, — сказал он, — то лет через двадцать большинство амфибий вымрет.
У него стояли аквариумы, полные лягушек — с тремя и более ногами, с хвостами, без передних лапок. Монстров.
Рядом с его лабораторией располагался кабинет Джой. Иногда Джой слышала, как мы разговариваем, и заходила к нам, скользя ладонью по стене, — высокая, красивая и слепая. Она занималась какими-то акустическими исследованиями. Длинноволосая, с высокими скулами — и с такими ясными синими и прекрасными глазами, что я сперва даже не понял, что они не видят.
— Не вы первый. — Она никогда не носила темных очков, никогда не ходила с белой тростью. — Отделение сетчатки, — пояснила она. — Мне было три года.
Днем я пытался работать.
Сидя у себя в кабинете, я тупо смотрел на доску для маркера. На ее широкую белую поверхность. Брал маркер, закрывал глаза и писал на доске по памяти.
Потом изучал написанное и швырял маркер через комнату.
В тот вечер мимо проходил Джеймс. Остановился в дверях со стаканчиком кофе в руке. Увидел разбросанные на полу бумаги.
— Приятно видеть, что ты над чем-то работаешь, — сказал он.
— Это не работа.
— Значит, начнется потом.
— Нет. Не думаю.
— Нужно лишь время.
— Как раз время я трачу зря. Твое время. Время этой лаборатории. — Откуда-то из глубин всплыла совесть. — Мне здесь нечего делать.
— Все в порядке, Эрик, — успокоил он. — У нас в штате есть ученые, у которых индекс цитирования меньше трети твоего. Твое место здесь.
— Все уже не так, как прежде. И я уже не тот.
Джеймс посмотрел на меня. Снова тот печальный взгляд. И он мягко произнес:
— На научные исследования можно списывать налоги. Дождись хотя бы окончания твоего контракта. Это даст тебе еще два месяца.
А потом мы можем дать тебе рекомендательное письмо.
* * *
Той ночью в своем номере отеля я сидел, уставившись на телефон, потягивая водку. Представлял, как звоню Мэри, набираю номер. Моя сестра, так похожая на меня и все же другая. Представлял, как услышу ее голос на другом конце линии.
«Алло? Алло?» Эта немота внутри меня… странная тяжесть слов, которые я мог сказать: не волнуйся, все хорошо… Но я ничего не говорю, позволяя телефону скользнуть в сторону, и через несколько часов обнаруживаю себя у ограды, очнувшегося после очередной отключки, промокшего до нитки, смотрящего на дождь. Раскаты грома приближаются с востока, за стеной дождя, и я стою в темноте, ожидая, когда жизнь снова станет хорошей.
Вот оно: чувство, что мой разум не обеспечивает моей перспективы, моего будущего. Я вижу себя со стороны: угловатая фигура, залитая желтым светом натриевых ламп, глаза серые, как штормовые облака, как оружейный металл. Состояния сна и бодрствования неразличимы. Тяжесть памяти придавливает меня, потому что когда что-то узнаешь, забыть уже невозможно. Дарвин однажды сказал, что серьезное изучение математики наделяет людей дополнительным чувством, — но что делать, когда оно противоречит другим твоим чувствам?
Моя рука сгибается, и бутылка из-под водки, кувыркаясь, улетает в темноту — отблеск, звук бьющегося стекла, осколки, асфальт и брызги дождя. Нет ничего иного, пока нет ничего иного.
* * *
Лаборатория.
Сатиш говорит:
— Вчера в машине я разговаривал со своей дочкой, ей пять лет, и она сказала: «Папа, пожалуйста, помолчи». Я ее спросил — почему, и она ответила: «Потому что я молюсь, и мне надо, чтобы ты молчал». Тогда я спросил, о чем она молится, а она сказала: «Подружка взяла у меня тюбик бальзама для губ, и я молюсь о том, чтобы она его вернула».
Сатиш старался не улыбаться. Мы сидели за столом в его кабинете и ели ланч.
— Я ей говорю, ну, может быть, она такая же, как я, и просто забыла. Но дочка сказала: «Нет, она уже больше недели не отдает».
Разговоры о блеске для губ и детских молитвах развеселили Сатиша. Мы доели ланч.
— Ты ешь рис каждый день, — заметил я.
— Я люблю рис.
— Но каждый день?…
— Ты меня оскорбляешь, друг. Я простой человек и пытаюсь сэкономить на колледж для дочурки. — Сатиш развел руки, изображая гнев. — Или ты думаешь, что я родился с золотой ложкой во рту?
На четвертой неделе я сказал ему, что мне не продлят контракт после испытательного срока.
— Откуда ты знаешь?
— Просто знаю.
Его лицо стало серьезным:
— Ты уверен?
— Да.
— В таком случае, пусть тебя это не тревожит. — Он похлопал меня по плечу. — Иногда лодка просто тонет, друг.
Я секунду подумал над его словами.
— Ты мне только что сказал, что иногда человек выигрывает, а иногда проигрывает?
Сатиш тоже задумался.
— Да, — согласился он. — Все правильно, только насчет выигрыша я ничего не говорил.
* * *
На пятой неделе я обнаружил ящик из «Доцента». Все началось с полученного по электронной почте письма от Боба, парня из отдела снабжения, в котором говорилось, что пришли кое-какие ящики, которые могут меня заинтересовать. И сейчас они на разгрузочной площадке с пометкой «Физика».
Я спустился на склад и отыскал эти ящики. Взял ломик и вскрыл их.
Три не представляли для меня интереса — там были только весы, гири для них и стеклянная посуда. Зато четвертый оказался другим. Я долго простоял, глядя внутрь.
Потом снова закрыл его крышкой и прибил ее ломиком. Сходил в контору к Бобу и выяснил, откуда эти ящики доставили. Компания под названием «Ингрэм» была несколько лет назад куплена компанией «Доцент» — а теперь «Хансен» купила и «Доцента». Ящик все это время провалялся на складе.
Я притащил его в свой кабинет. И в тот же день написал заявку на лабораторное помещение, комнату 271.
Я рисовал маркером на доске, когда в мой кабинет вошел Сатиш.
— Что это? — спросил он, показав на доску.
— Мой проект.
— Теперь у тебя есть проект?
— Да.
— Это хорошо. — Он улыбнулся и пожал мне руку. — Поздравляю, друг. И как произошло такое чудесное событие?
— Оно ничего не изменит. Это просто работа, лишь бы чем-то заняться.
— А что это?
— Слышал когда-нибудь об эксперименте Фейнмана с двойной щелью?
— Физика? Это не моя область, но я слышал об эксперименте Янга с двойной щелью.
— Это почти то же самое. Только вместо света он использовал поток электронов. — Я похлопал по ящику на столе. — И детектор. Детектор — это ключ. Вся разница в детекторе.
Сатиш взглянул на ящик:
— Там, внутри, детектор?
— Да, я нашел его сегодня в ящике, вместе с термоионной пушкой.
— Пушкой?
— Термоионной пушкой. Электронной пушкой. Ее явно использовали в эксперименте по репликации.
— И ты собираешься воспользоваться этой пушкой?
Я кивнул:
— Фейнман как-то сказал: «Похоже, любую ситуацию в квантовой механике можно объяснить словами: „Помнишь эксперимент с двумя отверстиями? Это то же самое“».
— А почему ты хочешь заняться этим проектом?
— Хочу увидеть то, что увидел Фейнман.
* * *
На Восточное побережье осень приходит быстро. Это особый зверь там, где деревья расцвечиваются всеми цветами спектра, а у ветра есть зубы. Мальчишкой, до переездов и спецшкол, я как-то провел осенний вечер, разбив лагерь в лесу, за домом бабушки и дедушки. Лежа на спине, я смотрел вверх на листья, падающие у меня перед глазами.
Именно запах вызвал столь яркое воспоминание — запах осени, — пока я шагал к автостоянке. У подъездной дорожки я увидел Джой, ждущую такси.
Порыв ветра заставил деревья танцевать. Она подняла воротник, защищаясь от ветра, не осознавая осенней прелести, царящей вокруг нее. На секунду я пожалел бедняжку. Жить в Новой Англии и не видеть листьев…
Я уселся в свою арендованную машину. Завел мотор на холостом ходу. Такси не проехало через ворота, не проследовало по извилистой дорожке. Я уже собрался отчалить, но в последний миг повернул руль и подъехал к развороту.
— У вас проблема с поездкой домой? — спросил я ее.
— Не уверена. Возможно, и так.
— Вас подбросить?
— Я справлюсь. — Она секунду помолчала. — А вы не против?
— Совершенно не против. Серьезно.
Она села в машину и захлопнула дверцу.
— Спасибо. Тут недалеко.
— Я никуда не тороплюсь.
— За воротами налево.
Она подсказывала мне дорогу от остановки до остановки. Она не знала названий улиц, но считала перекрестки, направляя меня к шоссе, — слепой, ведущий слепого. Миля за милей катились назад.
Бостон. Город, который не забыл себя. Город вне времени. Крошащиеся камни мостовых и современный бетон. Улицы, получившие названия еще до вторжения англичан. Легко заблудиться или вообразить, будто заблудился, петляя по холмистым улочкам.
За пределами города повсюду камни и деревья — пушистые сосны и разноцветные лиственные. Я мысленно представил карту, на которой мыс Код выдвинут в Атлантику. Этот мыс, изогнутая полоса земли, расположен настолько идеально для защиты Бостона, что кажется созданным специально. Если и не людьми, так Богом. Богу захотелось получить город там, где расположен Бостон.
Я знал, что цены на дома здесь сильно завышены. Это место, где фермерам делать нечего. Ковырни землю — и из нее выскочит камень и ударит тебя. И люди возводят вокруг домов каменные стены, лишь бы нашлось, куда эти камни складывать.
Возле ее дома я остановил машину. Проводил Джой до двери, словно провожал ее со свидания. Стоя рядом, она оказалась почти такого же роста, что и я, — примерно метр семьдесят восемь, очень худая, и когда мы стояли у двери, ее пустые голубые глаза смотрели куда-то вдаль, пока она не взглянула на меня,
* * *
Лаборатория.
Сатиш стоит перед схемой, которую я начертил на доске. Я наблюдаю за тем, как он ее изучает.
— Что это?
— Корпускулярно-волновой дуализм света.
— А эти линии?
— Это волновая часть дуализма, — объяснил я, указывая на схему. — Если пропустить ноток фотонов через две щели, то волны создадут картину интерференции на фосфоресцирующем экране за щелями. Волны с одинаковой частотой колебаний взаимно гасятся через определенные интервалы, создавая эту картину. Видишь?