На следующий вечер он сказал, что все стало лучше, а еще через день — еще лучше. Ей показалось, что она видит ложь в его глазах… он больше лгал сам себе, чем ей. Даже в такой чрезвычайной ситуации Гари оставался таким же сукиным сыном, каким, как она полагала, он был всегда. Но не вся вина в этом была только его, добавила она резко, все еще не поворачиваясь от бара, где бесцельно перебирала бокалы. Она сама за годы развила собственный эгоизм. Она хотела, нуждалась в иллюзии почти так же сильно, как и он.
На третью ночь он вошел в их спальню только в пижамных брюках. Его глаза были полны боли, выглядел он оглушенным. Леда перечитывала детектив Дороти Сайерс — они всегда были ее излюбленным чтивом, когда увидела мужа. Книга выпала из ее рук. «Я бы закричала, — так сказала она Вилли, — но мне показалось, что весь воздух ушел из легких». У Вилли оказалось много времени, чтобы поразмыслить. Ни одно из человеческих чувств не является сугубо уникальным. Гари Россингтон, очевидно, прошел через тот же период самообмана, а потом у него наступило пробуждение. Вилли прошел через это.
Леда увидела, что твердая желтая кожа (чешуя — теперь нельзя было назвать ее как-либо иначе) покрыла почти всю грудь Гари и весь его живот. Она выглядела отвратительно и топорщилась, как сгоревшая ткань. Трещины расходились во все стороны, глубокие и черные, принимая розоватый оттенок там, где еще не закрепилась новая ткань, и куда, безусловно, было невозможно смотреть. И если сначала можно было подумать, что эти трещины разбросаны беспорядочно, как трещины разбомбленной воронки, через некоторое время глаза отмечали другую деталь. На каждой новой грани твердая желтая плоть поднималась чуть выше. Чешуя. Не чешуя рыбы, а крупная, плотная чешуя рептилий, таких как ящерицы, аллигаторы, игуаны.
Коричневая арка его левого соска еще была видна, но остальная часть исчезла, погребенная под желто-черным панцирем. Правый сосок пропал полностью, и искривленные отроги этого нового покрова тянулись под его рукой к спине, словно сжимающие клешни какого-то немыслимого, невообразимого чудовища. Пуп исчез. И…
— Он приспустил пижамные брюки, — проговорила Леда. Она уже заканчивала третий коктейль, потягивая его мелкими глотками. Слезы текли из ее глаз, но она сказала, что увидела под брюками. — Я тогда закричала, приказала ему остановиться, но прежде успела заметить, что в его промежности шевелятся щупальца. Но пениса превращения еще не коснулись… по крайней мере тогда. Все волосы на теле Гари исчезли, осталась только желтая чешуя. «Ты же говорил, что это проходит?» — сказала ему Леда. «Мне действительно так казалось», — ответил он, и на следующий день отправился с визитом к Хьюстону.
«А тот, вероятно, рассказал ему о парне из колледжа, который не имеет мозга, и о старой даме с третьей партией зубов, — подумал Халлек. — А потом добрый Хьюстон спросил: не желает ли Гари нюхнуть беленького „мозгокривителя“.»
Неделю спустя, Россингтон встретился с лучшей бригадой дерматологов Нью-Йорка. Они немедленно разобрались в его заболевании, сказали: все ясно, и прописали курс жесткого гамма-излучения. Чешуйчатый покров продолжал расползаться. Гари не чувствовал боли, только легкий зуд на границе между старой кожей и новым жутким панцирем. Новая кожа оказалась абсолютно не чувствительной. Улыбаясь призрачной, шокирующей улыбкой, которая стала теперь его постоянным выражением лица, Гари рассказал Леде, как выкурил сигарету и затушил ее о собственный живот… медленно. Он совсем не чувствовал боли, никакой боли.
В тот раз Леда зажала уши руками и завопила, велев ему прекратить.
Дерматологи сказали Гари, что чуть ошиблись. «Что вы хотите этим сказать? — поинтересовался Гари. — Вы говорили, что знаете, что уверены». — «Извините, — ответили ему. Такие вещи порой происходят. Редко, ха-ха, очень редко, но теперь мы все раскусили. Все тесты подтверждают новое заключение. Режим хиповитов — высокопотентных витаминов (для тех, кто не знаком с высокооплачиваемой медицинской болтовней) и впрыскивание железосекреций». Вот что пришло на смену облучениям. Одновременно с новым видом лечения первые пластинки чешуек показались на шее Гари… на нижней части подбородка… наконец на его лице. Вот тогда дерматологи признали, что потерпели поражение. Только временно, конечно. Неизлечимых болезней подобного характера не существует. Современная медицина… диетный режим… мамбл-мамбл… бла-бла-бла…
Гари больше не желал слушать, когда она пыталась заговорить с ним о старом цыгане. Так Леда сказала Халлеку. Один раз даже поднял руку, словно намереваясь ударить ее… и она увидела первые признаки появления жесткой перепонки между большим и указательным пальцами его правой руки.
— Рак кожи! — закричал он на нее. — Рак кожи! Рак кожи! Рак кожи! И не смей, ради бога, говорить о том старом оборванце!
Конечно же, это был Гари. Это он говорил разумно, а она говорила о том, что не сочли бы абсурдным разве что в веке четырнадцатом… но все-таки она знала, что это было творением старого цыгана, который вышел из толпы и коснулся лица Гари. Леда знала это, и в его глазах, даже когда он поднял на нее руку, она увидела, прочла, что и он понимает это.
Еще две недели… Леда едва смогла заставить себя рассказать о них Халлеку. Гари в разное время засыпал мертвым сном, иногда наверху, иногда в комнате, иногда в мягком кресле у себя в кабинете или за кухонным столом, уронив голову на руки. Часто он сидел в гостиной перед телевизором, вцепившись огрубевшей чешуйчатой рукой в горлышко бутылки виски, глядя все передачи подряд до двух или трех ночи. И все это время он пил виски как пепси-колу, прямо из бутылки.
Иногда по ночам он плакал. Леда заходила и видела его всхлипывающим, глядящим, как Вернер Андерсон, заключенный в их «Сони» с огромным экраном, кричал: «Давайте увлекаться видеокассетами!» Тогда на лице великого артиста появлялся энтузиазм человека, приглашавшего всех своих старых подружек отправиться с ним в круиз по странам Арабского Эмирата. В иные ночи (к счастью, таких было немного) Гари буйствовал как араб в последние дни «Пеквода»; шатаясь по дому, он крушил все подряд, не выпуская из руки бутылку с виски. Его руки уже перестали быть руками. А он все кричал, что у него рак кожи. Рак кожи, который он получил от е…й ультрафиолетовой лампы, и он пойдет в суд и подаст жалобу на грязных шарлатанов, которые сделали с ним такое, засудит их до самого корня, выжмет из них такую компенсацию, что у них не останется ничего, кроме зас…х подштанников, в которых они и выслушают приговор.
— Чуть позже я поняла, что эти приступы начались у него после вечера… когда миссис Марли приходила убирать квартиру, — продолжала Леда глухим голосом. — Тогда он обычно уходил на чердак. Если бы Марли его увидела, история мгновенно облетела бы весь город. Он бушевал после ее ухода. Ведь он вынужден был сидеть в одиночестве на чердаке, чувствуя себя отверженным и вдобавок еще уродом.
— Поэтому он и согласился уехать в клинику Майо, — сказал Вилли.
— Да, — согласилась Леда и, наконец, посмотрела на него. Ее лицо было обезображено ужасом. — Что с ним станет, Вилли? Что может с ним стать?
Вилли покачал головой. Он не имел ни малейшего понятия. Больше того, у него не осталось желания обсуждать этот вопрос, как если бы ему предложили обсудить хорошо известную фотографию южновьетнамского генерала, стреляющего в голову подозреваемому в сотрудничестве с Вьетконгом. Каким-то непонятным образом он увидел связь между этими вещами.
— Гари заказал частный рейс в Миннесоту, я тебе говорила? Он не мог вынести, если бы его кто-нибудь увидел. Я же тебе это говорила?
Вилли покачал головой.
— Что с ним может стать?
— Не знаю, — ответил Вилли, подумав: «И раз уж пошла об этом речь, что станет со мной, Леда?»
— Перед тем как он уехал, обе его руки превратились в клешни, а глаза были… двумя искорками голубого в провалившихся чешуйчатых впадинах. Его нос… — она встала и побрела к нему, по дороге ударившись ногой об угол кофейного столика так, что тот сдвинулся с места. «Она уже ничего не чувствует, — подумал Халлек, но у нее будет чертовски болезненный синяк на колене завтра, а если повезет, она вспомнит, где его получила и как».
Леда схватила Вилли за руку. Ее глаза были огромными поблескивающими лужицами неосознанного ужаса. С угнетающей доверительностью, от которой защекотало кожу на затылке, она заговорила. Ее дыхание было горьким от непереваренного джина.
— Теперь он похож на аллигатора, — сказала она почти интимным шепотом. — Да, вот на что он теперь похож, Вилли. На чудовище, выползшее из болота и обрядившееся в человеческую одежду. И я рада, что он уехал.
* * *
Вилли добрался до угла Парковой улицы и Фонарного проезда, а потом свалился на скамью в укрытии автобусной остановки, дрожа, как от лихорадки, чувствуя, как голова гудит от джина. Он думал: «Я убил ее и теперь теряю вес. Не могу остановиться. Гари Россингтон проводил слушание и оправдал меня, даже не бросив укоризненного взгляда, и попал в клинику. Если верить Леде, сейчас он выглядит, как сбежавший из фильма „Аллигаторы повсюду вокруг нас“. Кто еще замешан в этом? Кто мог участвовать в том, что старый цыган решил бы отметить возмездием?»
Вилли вспомнил двух копов, выгонявших цыган из города, когда те решили заняться трюками на общественном лугу. Один из них был всего лишь патрульным жокеем, исполняющим… исполняющим приказы.
Чьи приказы? Ну, конечно же, шефа полиции, Дункана Хопли. Цыгане были изгнаны потому, что не имели разрешения устраивать спектакль на общественной собственности. Но, конечно, они понимали, что мысль имеет гораздо более широкое значение. Если хотят избавиться от цыганской орды, всегда издается множество указов и постановлений муниципалитета. Бродяжничество. Приставание к гражданам. Плевки на тротуар. Назовите, что хотите.
Цыгане договорились с фермером с западной окраины города, угрюмым, пожилым человеком по имени Арнкастер. Всегда находилась ферма, угрюмый фермер, и всегда цыгане договаривались с ним. «Должно быть, они натренировались вынюхивать парней типа Арнкастера», — думал сейчас Вилли, сидя на скамье, прислушиваясь, как первые капли весеннего дождя стучат по крыше автобусной остановки. «Достаточно простая эволюция. Требуется всего лишь пара тысяч лет непрестанных гонений. Вы говорите с несколькими людьми, возможно, мадам Азонка безвозмездно прочтет одно-два предсказания. Вы вынюхиваете имя парня в городе, который владеет землей, но задолжал, парня, который не испытывает великой любви к городу или городским постановлениям; парня, который во время охотничьего сезона объявляет свой сад закрытым из чистой блажи, потому что предпочтет, чтобы олени сожрали его яблоки, нежели охотники подстрелили их. Вы вынюхиваете имя и всегда находите его, потому что в богатых городах всегда найдется свой Арнкастер, а то и два-три для большего выбора».
Потом цыгане расставят кругом свои машины, как их пращуры ставили в круг телеги и кибитки двести, четыреста, восемьсот лет назад. Они получали разрешение на разведение огня и по ночам болтали и смеялись, безусловно передавая из рук в руки бутылку-другую.
Об этом думал Халлек. Но согласился ли с этим Хопли? Так он позволил бы цыганам некоторое время существовать. Те, кто хотел купить, что бы там ни продавали цыгане, мог выехать по западной дороге к местечку Арнкастера. По крайней мере, оно не было на виду. Сама ферма Арнкастера была чем-то вроде бельма на глазу — фермы, которые находили цыгане, всегда считались такими. А потом цыгане поехали в Рэйнтри и исчезли из поля зрения.
Но только после инцидента, после того, как старый цыган сделал нежелательный шаг, появившись на ступеньках здания суда и коснувшись Вилли Халлека, их присутствие перестали терпеть.
Хопли дал цыганам два дня, вспомнил Халлек, и, когда они не выказали желания отправиться дальше, «отправил» их сам. Сначала Джи Роберто отменил их разрешение на разведение огня. Хотя почти каждый день всю предыдущую неделю шли проливные дожди, Роберто заявил, что угроза пожаров резко повысилась. И кстати, сообщил, что те же самые правила, которые касались лагерных костров и огня для приготовления пищи, касаются пропановых плиток, угольных жаровень и светильников.
Потом Хопли посетил несколько местных бизнесменов, у которых Ларс Арнкастер пользовался кредитом — обычно просроченным кредитом. Он побывал в магазине сельскохозяйственной техники, магазине продуктовых товаров, в фермерской кооперации и еще кое-где. Хопли даже заглянул в коммерческий банк… банк, который держал закладные на земли Арнкастера.
Все это было только частью служебного долга. Чашка кофе с одним, случайная встреча за ленчем с другим, бутылка пива с третьим.
К закату следующего дня каждый, каждый, кто имел право на чек хоть с крошечной части задницы Ларса Арнкастера, нанесли ему визит, вскользь замечая, как хорошо было бы, если бы эти чертовы цыгане тронулись дальше… и как все были бы благодарны.
Результат оказался именно таким, как рассчитывал Хопли. Арнкастер пошел к цыганам, возместил баланс заранее обговоренной суммы за аренду и, отказавшись слушать протесты, выгнал цыган (Халлек подумал о молодом жонглере, который, очевидно, еще не совсем сознавал непостоянство своей жизненной позиции). Оказалось, что у цыган не было подписанного договора, который мог бы выдержать разбирательство в суде.
В трезвом виде Арнкастер мог сказать им, что им еще повезло. Честный человек возместил неиспользованную часть того, что они оплатили. В пьяном виде (Арнкастер употреблял две бутылки за ночь) он мог быть чуть выразительнее и многословнее. Появились силы, которые желали убрать цыган из города, так мог сказать он. На него оказали нажим, давление, которое не под силу бедному, грязному фермеру типа Арнкастера. В особенности, когда половина так называемых «добропорядочных жителей» уже вытащила ножи.