– Обезьяна он некультурная, а не аристократ! – обвиняющим тоном изрек кардинал ди Серето, весьма не жаловавший сторонников других религиозных конфессий. – Ничего не смыслит в христианских обычаях! – Видимо, под обычаем подразумевалось распитие алкогольных напитков.
– Если человек бросает молодую жену с маленьким ребенком на руках, престарелого отца, ответственный пост (чем подводит многие сотни людей), раздает все нажитое добро абы кому попало и сваливает, чтобы ничего не делать, а только медитировать, то как мы назовем этакого гада? – хитро прищурился нунций Катальдини, славящийся своими язвительными шуточками далеко за пределами Ватикана. – А?
– Подлец! – безапелляционно заявил категоричный префект. – А как же иначе…
– Правильно, – похвалил кардинал Катальдини. – А вот индусы назвали его Буддой! Чего уж удивляться после оного деяния их поклепу на наш ликер? Знаете, в нашем мире встречаются столь невообразимые образчики человеческого мышления, что…
Но нунций не успел закончить свою поучительную речь, потому что дверь широко распахнулась и в комнату, спотыкаясь, вбежал папа Бонифаций, настолько резво и стремительно, насколько позволяли его больные колени. Он резким движением схватил свой стакан и опустошил его одним махом, даже не поморщившись. Кардиналы изумленно приоткрыли рты.
– Еще один! – ультимативно потребовал понтифик, отводя ото рта опустевшую посуду.
Викарий Бонини нервно икнул и потянулся к драгоценной бутылке.
– Да не мне! – с веселым смешком папа остановил своего усердного помощника. – Давайте попотчуем отца Мареше, нашего долгожданного спасителя, только что прибывшего к нам из Кракова!
И сразу же за упоминанием новоявленного спасителя из коридора донесся громкий скрип паркета, очевидно прогибающегося под весом чьего-то мощного, крупного тела. Челюсти заинтригованных кардиналов отвисли еще ниже. В помещение вошел незнакомый им человек, обладающий в высшей степени броской и неординарной внешностью. Рядовой иезуит одной из общин Кракова, отец Януш Мареше казался поистине необъятным как из-за собственного внушительного телосложения, так и из-за складок своей шерстяной коричневой рясы. Его лицо с синюшным оттенком заядлого выпивохи, увенчанное буйными темными волосами, поражало энергичным выражением. В правой руке гостя красовалась тяжелая, увенчанная крестом дорожная трость. Большие черные глаза навыкате с насмешкой оглядели тройку именитых кардиналов, шокированных вульгарной внешностью гостя, громоздкая фигура которого в своей скандальной одиозности напоминала им статую грешника Командора, выплывшую из кладбищенского тумана достославного города Севилья. (К счастью, наши прелаты слыли весьма эрудированными мужами и читали пьесу «Дон Жуан».) Отец Мареше ничуть не походил на священника – таковым стал их молчаливый, но дружный приговор. Гость явно относится к не заслуживающему внимания провинциальному быдлу, необразованному и тупому, еще более подлому, чем самые заядлые буддисты. Заметив презрительные гримасы холеных прелатов, поляк подначивающе усмехнулся, ибо у отца Мареше природный интеллект всегда сочетался с выработанным самой жизнью юмором, придававшим его уму дополнительный блеск.
– De omni re scibili… et quibusdam aliis! Felix qui potuit rerum cognoscere causas. Untelligenti pauca, – выразительно прогудел он красивым оперным басом.
Челюсти кардиналов синхронно отвисли до самого стола, грозя отпасть.
Для тех, кто не сведущ в крылатых латинских выражениях, нужно незамедлительно пояснить эффектные повороты мысли сего ученого польского иезуита. Использовав для начала крайне претенциозное высказывание: «Я могу ответить на все в меру своих знаний» и добавив: «И даже на многое другое», – отец Мареше ясно дал понять своим собеседникам, что эрудиция – всего лишь тщеславие и кичиться этим глупо. Что же касается второго выражения: «Счастлив тот, кто смог охватить суть вещей», – то им поляк хотел показать, что, несмотря на первое предложение, стремление к знанию очень похвально. И наконец, он тонко заключил, что «для умного не требуется много слов». Неизвестно, поняли ли кардиналы сию изящно завуалированную преамбулу, но выражения их лиц немедленно изменились на льстиво-угодливые, ибо они нутром почуяли в отце Януше сильного соперника, способного украсть у них симпатию папы. Но сам Бонифаций, с ироничной улыбкой наблюдавший за разворачивающейся перед ним сценой, демонстративно проигнорировал поведение своих подчиненных и, подойдя к отцу Мареше, заключил его в свои гостеприимные объятия.
– Януш, друг мой, сколько лет мы с тобой не виделись! – импульсивно воскликнул он, слегка постанывая от ответного воздействия сильных дланей дюжего поляка. – Что нового случилось в твоей жизни?
– Наша жизнь сама по себе не более чем витиеватая череда непредсказуемых случайностей! – философски отшутился отец Мареше. – Поэтому ничего нового в ней уже не случится.
Трио кардиналов восторженно зааплодировало, восхищаясь всем известной, избитой истиной, высказанной столь легко и непринужденно.
– Ах, ты, как всегда, прав! – подхватил Бонифаций, впав в лиризм. – Ты ничуть не изменился со времен нашей молодости…
– А зачем мне меняться? Я по-прежнему нахожу жизнь не чем иным, как экстравагантной фикцией! Как же можно не восхищаться всеми этими современными теологами и метафизиками, этими умозрительными искателями невидимого, создающими стройную систему абстрактного мышления, все дальше отодвигающую от людей границы восприятия непознанного! Насколько мрачным и плоским стало бы без них наше существование! Их юмор бесподобен, – убедительно добавил иезуит, приводя в испуг косно мыслящих кардиналов, не привычных к столь новаторским мыслям, – они отринули Бога, но при этом все так же продолжают его искать!
– Подвергаешь религию остракизму, не хочешь сойти за легковерного? – улыбаясь, заметил понтифик.
– А ты? Какая у тебя вера? Будем честны: мы убеждены только в том, что существует реально, да и то у нас частенько возникает вопрос: а не сон ли это? В любом случае лет через двадцать мы канем в вечность. Что тогда станет со Вселенной? Для одних она еще останется видимой, но ненадолго. Они же, в свою очередь, тоже исчезнут. То, что мы называем реальностью, есть лишь преходящее отображение, которое мы передаем друг другу телесно или через наши работы. И ничего больше.
– Слишком уж ты умен, но недостаточно чувствителен. Я хочу сказать, недостаточно близок к вещам и людям. Они для тебя уравнения, требующие решения! – Бонифаций рассмеялся от всей души, ибо только закадычному другу Мареше позволялось разговаривать так вольнодумно. Еще обучаясь в церковном лицее, они тратили свой досуг на подобные схоластические беседы, тогда как другие мальчишки беззаботно играли в мяч, не задумываясь о смысле бытия. Но не лучше ли было и им гонять мячик, а не погружаться в тайны божьего и человеческого миров? Тогда глядишь, ничего бы и не произошло…
Между тем отец Мареше попробовал опуститься в предложенное ему кресло, но так и не смог в него втиснуться, и, немного подумав, просто выломал обе ручки старинного предмета мебели, в коем подремывали многие столпы святой католической церкви. Кардиналы возмущенно охнули на три голоса, а папа только фыркнул, потешаясь проделками друга и его непосредственностью. Но на этом иезуит не угомонился, ибо здесь его раздражало все, конечно, кроме папы Бонифация, а особого его недовольства удостоился хваленый «Ферне Бранка», который иезуит считал пригодным лишь для чистки медных изделий. Придирчивый поляк, брезгливо подняв стакан с ликером, вылил его содержимое в стоящий рядом горшок с завядшим дельфиниумом, после чего налил себе виски двадцатилетней выдержки из предусмотрительно наполненного набалдашника своей трости.
Брови едва успокоившихся кардиналов вновь поползли вверх – на их глазах творилось сущее святотатство.
– Привез? – обеспокоенно спросил Бонифаций, ерзая на подушке.
Иезуит молча кивнул.
– То самое? – нетерпеливо уточнил папа.
Ответом ему стал второй кивок.
– Уверен? – Огромное волнение святейшего выдавали мелко подергивающиеся кончики его пальцев.
Отец Мареше хитро прищурился и достал из внутреннего кармана своей рясы портсигар, сразу обеспокоив этим присутствующих в комнате кардиналов, подумавших, до какой же степени порока можно дойти, чтобы травить себя подобной омерзительной смесью с запахом горелого кофе, ладана и нефти? Он прикурил сигарету и весомо произнес:
– А ты тоже ничуть не изменился. Все так же прощаешь мне мои греховные привычки и вольнодумство. Зря, друг мой, ты не стал похож на одного из этих напыщенных святош, потому как тогда ты бы точно не встрял во все эти неприятности, о коих писал мне в письме, умоляя разыскать в Кракове свиток с призывающей архангелов молитвой!
Бонифаций покаянно кивнул, смиренно выслушивая резонные упреки друга и не находя ни слова в свое оправдание.
– Свиток хранился именно там, где я и указал? – лишь судорожно сглотнул он.
Отец Мареше ответил еще одним красноречивым кивком:
– Ты узнал о нем из манускрипта, переданного тебе покойным Гонтором де Пюи?
– «Requiescat in pace!»[8] – благочестиво откликнулся папа.
Кардиналы, не посвященные в тайну существования «Книги крови», лишь недоуменно хлопали ресницами, полностью утратив нить разговора.
– Ты не ошибся, кто-то из твоих предков упрятал текст молитвы в резной деревянный алтарь, украшающий наш главный краковский собор – Мариацкий костел. Мне стоило немалого труда незаметно извлечь его оттуда и привезти сюда, к тебе. Но спешка никогда никому еще не пошла на пользу, а посему мне не терпится вернуться домой и продолжить поиски остальных предметов из «Божьего Завета»…
– Теперь-то архангелы точно услышат наш призыв и придут к нам на помощь! – Папа благоговейно сложил ладони, по его впалым щекам катились слезы облегчения.
Наивный викарий, из всей загадочной беседы понявший лишь два слова: «помощь» и «архангелы», – просиял широкой улыбкой.
– Господи Иисусе! – благодарно вздохнул нунций и перекрестился.
– Как можно поверить в то, что настолько важный документ хранился в каком-то задрипанном Кракове, оставаясь неизвестным великому Риму? – возмущенно возопил самоуверенный кардинал ди Серето. – Вы лгун и интриган, отец Мареше. Вы еретик! Я вас обличаю! Ваша информация не выдерживает никакой критики! Как это у вас, у поляков, говорится: «Уписаться со смеху можно»?
Иезуит тонко улыбнулся. Он вскочил с живостью, которую трудно было ожидать от столь грузного человека, и менторски наставил свой толстый палец на папского префекта:
– Пусть я давно погряз в безверии и цинизме, но у меня еще сохранилась совесть. Но вот есть ли она у вас? Ничто не ново в этом лицемерном мире, я могу рассказать о некоем довольно известном человеке, так же обвиненном в ереси и изгнанном из семинарии.
– Вы говорите о Копернике? – вопросительно изогнул бровь нунций.
Отец Мареше одарил неуча снисходительным взглядом:
– Я говорю о знаменитом Джованни Джакомо Казанове, в 1774 году исключенном из семинарии Венеции за фразу: «У католических священников самое длинное кадило».
Папа тихонько смеялся, вежливо прикрываясь рукавом.
Кардинал ди Серето панически отшатнулся на спинку кресла, задыхаясь от злобного негодования и чувствуя, как сильно он проигрывает в остроумии и находчивости этому наглому пришлому безбожнику.
– Тише, – умиротворяюще взмахнул ладонями папа, – не нужно ссориться. До склок ли нам теперь? Януш, друг мой, ты точно уверен в подлинности свитка?
Иезуит зашарил у себя на груди и извлек мешочек, подвешенный на его толстой шее, а затем вытряхнул на ладони Бонифация потемневший от старости пергаментный свиток. Понтифик помянул Господа и развернул документ. Пару долгих минут они внимательно изучали написанный на пергаменте текст…
– Довольно любопытная молитва, – заметил Бонифаций.
– Апокриф, – уточнил иезуит.
– Какой эпохи, по твоему мнению?
– Конец XIV или начало XV века.
– Откуда?
– Венеция, однозначно. На пергаменте присутствует характерный тисненый орнамент – якорь в кружочке и виньетка над ним. Итальянские дубильщики кож использовали его с XV века, никак не раньше. В 1388 году его можно было встретить в Мантуе, в 1391-м – в Вероне, в 1409-м – в Венеции, в 1420-м – в Падуе. Кроме того, в тексте церковная латынь перемешана с типично венецианскими словами: «disnare» – есть, «sentare» – садиться, «scampare» – убегать, «folio» – сын, плюс специфическое написание некоторых слов, включающих в себя «lg», такое, чтобы выделить звук «l». Я уже изучал подобные тексты, приписываемые Белой конгрегации, к тому же такая орфография вошла в обиход лишь в XIII веке.
– Годы совпадают, – жарким шепотом согласился папа, наклоняясь к уху друга. – Это оно, часть проклятого наследия рода Бафора! Документ из «Божьего Завета».
Отец Мареше вновь кивнул, на сей раз важно и торжествующе.
– Читай, – потребовал он, – разбуди же тех, кто и так уже спит слишком долго!
Папа встал с кресла, приосанился, вдохнул полной грудью и начал произносить слова найденной молитвы, выговаривая их торжественно и призывно.
В потолке комнаты прорезалось светящееся окно, из которого кубарем вывалились три крылатые мужские фигуры. Зависнув в полуметре над полом, они лениво взмахивали белыми крыльями, звучно зевая и потирая заспанные глаза.
– Ну вот, – капризно пожаловался первый, златокудрый юноша, претенциозно наряженный в модный джинсовый костюмчик и щегольские кроссовки американского производства, – только мне, понимаешь, приснилась обнаженная святая Варвара, как кому-то вдруг приспичило разбудить меня столь грубым образом. А я ведь только собирался ее…
– Ури! – осуждающе приструнил блондинчика второй юноша, выглядевший несколько взрослее своего легкомысленного собрата. Его голову покрывали густые каштановые локоны, и он шутливо грозил загорелым пальцем. Грудь загадочного гостя оберегала серебристая чеканная кираса. – Фи, что за моветон, как тебе не стыдно?
– А что сразу Ури? – взвился сексуально озабоченный блондин. – Я уже пять тысяч лет как Ури, а вы, братья, все меня за пацана считаете. Ах, Ури, – он комично закривлялся, удачно пародируя наставительные интонации своего воспитателя, – одевайся теплее, а то простынешь, по девочкам не ходи…
Обладатель каштановой шевелюры смущенно покраснел.
– А почему у тебя обувь в помаде? – с подозрением спросил он.
– Так ходил я, – нахально заорал недисциплинированный блондин, – по девочкам ходил!
– Женщины – это святое! – назидательным тоном провозгласил третий пришелец, мужчина в расцвете лет, облаченный в темные эмалевые доспехи. Его черные волосы были острижены по-военному коротко, а на ногах он носил кожаные котурны[9] древнеримских легионеров. – А Уриэлю опять не терпится отправиться в паломничество по святым местам, – он шутливо подмигнул блондину, ладонями очерчивая в воздухе контуры пышной женской фигуры, – ну и заодно немного погрешить…
Каштановокудрый звонко рассмеялся:
– Самуил, вечно ты балуешь нашего младшенького! С твоей щадящей педагогикой он как был балбесом, так балбесом и останется.
Но черноглазый Самуил не ответил. Прояснившимся взором он оценивающе обвел маленькое помещение, узрел стоящих на коленях прелатов, трое из которых пребывали в состоянии близком к обморочному, и разъяренно взревел зычным басом:
– Как посмели вы, смертные, смущать наш небесный покой?
– И лишать Уриэля его сладостных снов, – куда более миролюбиво добавил каштановокудрый. – Ай-ай-ай!
– Куда это нас занесло, братцы? – вертел головой любопытный блондинчик. – Что за халупа?
– Это наш понтификальный клуб! – робко пояснил папа Бонифаций, не поднимаясь с колен.
– Вижу, что фекальный! – едко парировал Уриэль. – Колитесь, чего вам от нас надо, мужики?