Брови у ребят полезли кверху, глаза округлились.
Сидевший напротив Федя Бычков поперхнулся кипятком, выплюнул его вместе с сахаром и широко раскрыл рот, охлаждая. Все глядели в смятении, что скажу еще. Я, не торопясь, поставил. кружку и, выдержав паузу, сказал:
— Вот что, братцы, разговор ваш я слышал…
— А мы думали, вы спите, — простодушно сказала Валя Бортникова.
— …и не надо было скрывать: решение ваше поддерживаю. А разъяснять мне "хорошенько", — я взглянул на Юлю Крутову, — не потребуется.
— Ура! — крикнули комсомольцы, а громче всех зардевшаяся Юля.
— Мы не сомневались в вашем согласии, Александр Гурьевич! — поднял на меня черные глаза Анатолий.
— Только об одном договоримся сразу: работа на первом плане, и поиски — не в ущерб.
— Согласны, правильно! — подхватили другие.
На девятый день стены ущелья раздвинулись, и мы вышли в плоскую обширную долину, окруженную вздыбленными хребтами. В центре лежало озеро, такое синее, что лица у всех повеселели, осветились улыбками. Это было озеро Зор-Куль, а долина вокруг него — Боли Дуньо, что означает "Крыша мира". Здесь нам предстояло работать до середины августа, когда по вершинам ударят первые метели.
"Крышей мира" население называет именно эту долину, расположенную вокруг озера, вскинутого на высоту четырех тысяч метров. Хребты поднимаются над ней на полтора-два километра и кажутся не такими уж большими, хотя высота их — до шести километров. Слово "Памир" не местное — иранское, означает "Подножье смерти".
Уже потом, объединив оба названия, географы дали одно общее Памир — Крыша мира нагорью, на стыке величайших горных цепей — Тянь-Шаня, Гималаев, Куэнь-Луня и Гиндукуша.
Каждая местность имеет свое лицо.
Лицо Памира можно назвать сурово-устрашающим: горы, будто вывороченные в чудовищном взрыве глыбы, черные пропасти, и — куда ни глянь — вскинутые пики, закованные в кристаллы льда. Есть здесь своя, первобытная красота, но горы подавляют мощью, подчеркивают, как мал человек, поставленный перед ними и перед их разрушительными силами: здесь еще складывается лицо земли, и обвалы, землетрясения меняют вдруг на глазах очертания целых хребтов.
И только долины, сжатые тисками горных цепей, полны жизни и радости. Покрытые травами и цветами, они оживают в эти летние месяцы, оглашаются ревом и блеяньем пригнанного на пастьбу скота.
Там и тут поднимаются синими ручьями дымки, а по ночам упавшими звездами светят огни чабанских костров.
Так и сейчас в долине Боли Дуньо белыми, красными, черными клочьями двигались по зелени стада и над кострами висели голубые дымы.
Мы устроились на берегу озера. Закрепили палатки, установили радиостанцию, сообщили на Вартанг о прибытии. Работу повели во всех концах долины, углубляясь в окружающие хребты.
Анатолий работал на восток от озера, на площадях, примыкающих к исследованным в 1958 году.
То и дело вскидывал бинокль, вглядывался в отроги Сарыкола, упрямо отыскивая место, откуда видел трехзубую скалу.
Комсомольцы не теряли времени: расспрашивали чабанов о пещерном цветке, знакомились с местной молодежью. И пошло горным эхом, покатилось кругом: пришли люди, ищут цветок, прозрачный, как горный ключ, сгорающий на солнце пламенем… Не было чабанского стана, аула, где бы не говорили об этом, не собирали по крошкам все, когда-либо слышанное о чудо-цветке. И медленно поднималось в народе, что веками рассеяно было в его гуще, заблестело здесь и там блестками легенд и сказаний. Одну из таких блесток вынесла волна на берег Эор-Куля — синего озера.
Однажды в полдень, налегая грудью на седло, подлетел к палатке юноша комсомолец Рашид Сагадаев. Вздыбил коня перед входом — превосходный наездник! — крикнул:
— Дело есть!
Я поднялся навстречу!
— Говори!
— Вы ищете золотой цветок?
— Мы! — подступили комсомольцы.
— Знаю, кто может рассказать про него! Дед мой, Артабан Сагадаев!
— А где он, Артабан Сагадаев?
— Здесь чабанует, недалеко.
Вместе с Рашидом двое ребят поехали приглашать старика в гости. Встречу назначили на воскресенье— двадцать девятое июня.
Когда приезжал Рашид, Анатолия в лагере не было, и теперь, когда вернулся, ожидание и вопрос в его глазах, казалось, достигли предела. Он не находил себе места, все поглядывал на север, откуда должны приехать Сагадаевы. Возбуждение захватило весь лагерь.
В назначенный день последние крохи терпения растаяли во всеобщем порыве: скорей, ну, скорей!
— Едут! Едут! — закричали самые дальнозоркие.
К лагерю приближались трое всадников. В середине сам Артабан, глава рода Сагадаевых, старик с древним парфянским именем; слева — сын Артабана Алиб, с другой стороны — улыбающийся Рашид. За чертой лагеря остановились, младшие помогли старику сойти с коня.
Тут мы увидели, как он был стар: шел, опираясь на плечо сына, и хотя держался прямо, это была уже не стройность молодости, а многолетняя привычка к седлу, требующая прямой посадки. И только глаза, умные, зоркие, чуть с юмором, говорили, как много жизни в этом старческом теле.
Сразу всех пригласили к столу.
После обеда молодежь играла в местную шумную игру; я, Артабан и Халиб сидели у входа в палатку, слушали, как поет Ира Радская, — красавица, певунья, и говорили о жизни, о Москве, Памире.
Несколько раз подходил Анатолий и садился рядом. Старик заметил его, спросил, кто этот молодой человек, с тревожной душой, которая не умещается в темной глубине его глаз.
Я рассказал о поисках Анатолия, об академике Брежневе, который возрождает народную медицину и которому нужен золотой цветок. Выслушав все, старик сказал:
— Хороший человек, любит людей, если так желает им счастья.
И было непонятно, относится это к Анатолию, к академику или к обоим вместе…
Но вот пылает костер, плывет в воздухе аромат крепко заваренного чая, и Юля Крутова приглашает всех к костру. Мы идем — старик по-прежнему опирается на плечо сына — садимся в общем кругу. Вечер тих, дым поднимается к звездам и рассеивается, не затемняя их блеска. Озеро застыло в спокойствии, даже рыба не плеснет.
Когда были опорожнены пиалы, раз и другой, Юля Крутова попросила гостя рассказать о пещерном цветке. Есть ли такой цветок и как его найти?..
Старик ответил не сразу. G минуту сидел молча, будто искал в памяти среди пережитого самое главное, потом обвел взглядом пытливые лица молодежи.
— Ищете цветок жизни — весь край говорит об этом. Я слушал разговоры и свое сердце и скажу слова, которыми встретил народ вашу попытку: пусть вам раскроется сердце гор. Взялись за хорошее дело, народ одобряет вас.
И старик рассказал легенду, старую и прекрасную легенду о любви к людям и о жизни, которая побеждает смерть. Мы все были захвачены рассказом. Потом, когда я пытался записать, я все никак не мог уловить внутреннего ритма, обаяния рассказа, — пусть читатель простит мне, я только передам содержание.
Было это давно. Так давно, что с той поры поседели вершины гор, реки изменили русла, многие большие народы вымерли, а малые стали великими.
Было во времена, когда Искандер-Завоеватель раздавил тысячелетнюю державу иранских царей Дариев и шагнул на берега Аму-Дарьи, которая называлась тогда — Окс. Только не покорностью был он встречен: все — от полей, садов и наковален— поднялись за землю, за воду, за имущество и домашних своих. Встали на порогах с копьем и мечом. Но железные воины Искандера убивали всех, даже мальчиков, чтобы утвердить свое владычество на века. Они лили кровь, как воду, и волны Окса краснели, словно в закатном солнце…
В долинах Пянджа, по среднему течению Аму-Дарьи, трудилось тогда небольшое племя тадхаев: проводило воду на поля, растило виноград, выпасало стада на равнинах Пятиречья. Это было мирное племя, но и оно не хотело стать рабами захватчиков. Оно тоже подняло оружие. Да неравными были силы: лучших его сынов убили воины Искандера, а остальных оттеснили вверх по реке, преследовали, загоняя все глубже в горы. Прошли мужи и жены тадхаев эту долину Боли Дуньо, пили воду из синего озера Зор-Куль. Но преследователям понравилась долина, и они гнали тадхаев дальше, в черные хребты Сарыкола — к подножию смерти.
И когда впереди не было уже ничего, кроме скал и снегов, засмеялись воины Искандера и сказали: — Пусть гибнут тадхаи, если не хотят стать рабами!
Все, даже дети, продолжали идти вперед, карабкаясь по кручам в надежде найти хоть небольшую долину. Но долины не было. И однажды, когда солнце садилось в красном, безнадежно угрюмом небе, заклубились над беглецами тучи, загремели громами. Негде было приклонить голову, укрыться от бури и молний. А молнии били беспрерывно, как стрелы обозленных врагов, и в их блеске увидели тадхаи пещеру, и над нею уходящие ввысь три огромных черных зубца…
(У костра ахнули при этих словах, Анатолий резким движением схватился за горло, будто ему трудно стало дышать.)
Страшно чернела пещера на пути, а другой дороги не было, и люди шагнули под ее суровые своды. Глуше стали удары грома, перестали падать, убивать беглецов камни, но в пещере было темно, и никто не посмел идти далеко; опустились у входа и, прижавшись друг к другу, заснули тревожным и горьким сном изгнанников.
Слышали сквозь сон, где-то близко позванивает струйками поток, журчит и плещет ласково, словно рассказывает нескончаемую сказку.
А когда проснулись, гроза кончилась, но туман завешивал вход пещеры, лил дождь, и не было видно гор, и далей, и неба. Много дней продолжалось так, и тадхаи сидели у входа, боясь пройти дальше, в глубину пещеры. А там, в сумерках, чуть блестело озеро, и ни волна, ни рябь не трогали его поверхности; только ручей вытекал из него, звенел и было непонятно, что он шепчет: успокаивает людей или обвораживает их, чтобы усыпить навеки…
Стало голодать племя тадхаев. Были смельчаки, выходили в туман искать добычу, но не возвращались, сорвавшись, наверное, с круч.
Дни шли, от голода люди покрылись язвами и начали умирать в мучениях. Тогда старейшины племени— древние, как камни, старики — отделились от всех, пошли в глубь пещеры и сели там на берегу озера в круг совета. Долго думали и молчали.
И вот у тех, кто смотрел в темные воды, родилась страшная мысль. Они сказали: — Принесем в жертву богам девушек племени: бросим их в воду. — Это были древние старики, у которых от голода и лишений уже уходила жизнь из глаз. Они решили, что такова воля богов.
Вернувшись, объявили решение людям. Заплакали, застонали и девушки племени, они любили жизнь — девушки всегда больше других любят жизнь, но старики-камни были непреклонны, и все остальные, хотя и жалели дочерей, были сломлены волей старейшин. А старики говорили:
— Скорее, скорее, иначе умрем все!
Покорные девушки встали и, поклонившись родным, которые от страха и горя не смели поднять глаз, прошли одна за другою мимо неподвижных старейшин, направляясь в темный зев пещеры.
— Стойте! — вдруг раздался звонкий, как серебро, голос. — Зачем умирать всем?..
Это был голос Алан-Гюль, самой красивой девушки племени, дочери старого Гулара, бедняка, которому и в долинах Пянджа скудно светило солнце, так как не имел он своей земли и своей воды, работал всю жизнь на богатеев племени. Одно счастье было у Гулара в старости — красавица дочь Алан-Гюль.
Это она стояла перед всеми, кто жил и кто умирал, и повторяла вопрос:
— Зачем умирать всем?
Она действительно была красива, эта Алан-Гюль: ее волосу были, как ночь на берегах Пятиречья; глаза, как звезды перед зарей, когда небо сбрасывает остатки тумана; зубы — белее снегов, голос — как звон ручья, зовущего путника в полдень, и сам кипарис не мог бы поспорить со стройностью ее стана. Редко рождаются такие девушки, и судьба их бывает страшной: они рождаются для жертвы.
Все подняли на нее глаза, не зная, что она скажет еще, а старейшины угрожающе придвинулись, думая, что она хочет поднять бунт против воли богов. Она же, бесстрашно глянув в их погасшие глаза, сказала: — Пусть я умру одна, чтобы спасти всех! Люди любили мою красоту. Неужели этого не будет достаточно для богов?
Она поклонилась всем и пошла в глубину пещеры.
Через минуту люди услышали плеск, страх наполнил сердца их…
Плотно прижавшись один к другому, они просидели всю ночь, и никто не видел в темноте, как текли слезы по щекам Гулара…
А на утро туман рассеялся, голубое небо глянуло в пещеру и мрак отступил в глубину. Девушки, подруги Алан-Гюль, осмелев, пошли по ее следам, поглядеть, откуда она бросилась в озеро. И вдруг оставшиеся у входа услышали: — Смотрите! Что это?