Не отвечали долго, но ответили. Олегов голос сказал браво:
– Шорлемер на проводе!
– Привет, Олег. Это Дима. Не помешал?
– А-а, здравствуй, – голос сразу потух и стал усталым. – Нет, конечно, не помешал, что ты, – произнес голос, отчетливо давая понять что, конечно же, помешал. – Давненько не имел чести тебя услышать, душа моя. Что поделываешь?
– Гнию, – ответил Дима. – Давай повстречаемся.
– Увы-увы, – сказал Олег. – Я жду важного звонка, чтобы тут же сорваться по делу. Такие, знаешь ли, проблемы нам подчас подбрасывает наш благословенный век…
– А что такое?
– Бестактный ты, душа моя.
– Ой, прости!..
– По телефону о делах ни слова, ты же знаешь мой принцип. Меня, знаешь… я думаю, пишут круглые сутки.
– Понял, понял. Я просто хотел тебе одну штуку показать.
– Накрасил что-то?
– Угу.
– Когда?
– Да уж почти месяц…
– И с тех пор – ничего?
– Да, в общем, ничего… – Дима стеснялся. Он чувствовал, что его звонок некстати, но разговор уже потек, и у него не хватало умения решительно выйти из него; ему казалось, что, повесив трубку сразу, он обидит Олега тем, что сразу понял – Олег ему не рад. Тем более у Олега явно опять какие-то неприятности.
– Работать надо больше, душа моя. Каждый день.
– Вчера вот попробовал. И ты понимаешь, Олег, так загорелся вроде… а не получилось.
– Как называется?
Дима покраснел.
– «Афродита»…
– И не могло получиться. Ты маньяк, что ли?
– Да нет! – возмутился было Дима и сразу сник, засомневавшись; а может, и правда маньяк? – Просто… хотелось, чтобы было очень красиво. Очень…
– Мещанина в себе дави, душа моя. Дави без жалости. Какой ты художник, когда мыслишь подобными категориями! Красиво очень – фу-ты, ну-ты! Ты что, не ощущаешь ублюдочности собственных слов?
Дима не нашелся, что ответить.
– Ты посмотри, что вокруг! – разгорячился Олег. – Посмотри, посмотри! Вот из той будки, откуда звонишь – поводи вокруг глазами! Пародия, гротеск, издевательство над человеческой природой! Галич по Би-Би-Си говорил осенью о полном разложении слова в СССР: да, но ведь и образ разрушен полностью! И цветность! Все серое, все плывет, как в пьяном дыму! А ты высасываешь из… ну, скажем, из пальца, хотя на самом деле из другого места, просто материться не хочу… пошленькие красивости…
– Да именно потому, что все такое серое, и нужно что-то… – начал было Дима, но Олег не дал ему говорить.
– Высасываешь красивости на потребу мещанам. Лука-утешитель. Надо показывать: вот в каком дерьме вы живете. В дерьме! В дерьме! Сорок раз в дерьме! И небо над вами – дерьмо, и гениталии ваши – в дерьме, и отношения ваши друг с другом – это отношения задницы и унитаза, и все сложности жизни для вас – кто на кого первым успеет сесть. «Афродита»! – издевательски передразнил он. – Слышать не хочу! Пока не поймешь этого – не появляйся!
– Да я понял! – отчаянно закричал Дима. Каждое слово Олега будто раскаленной, туго натянутой проволокой расхлестывало ему сердце. Проволок было уже десятки, а сердце такое маленькое… – Я и хотел тебе показать совсем другую работу, как раз об этом, я ее пока «Пляж» назвал, но…
– О, майн либер хэндэ хох, – устало сказал Олег. – Опять девки в купальниках? Или уже без? Вокруг такое творится – а у тебя одно на уме… Тебе надо поспать с красивой девушкой, Степной Волк, – процитировал он Гессе, чуть польстив Диме, потому что уподобил его Степному Волку, но в то же время презрительно. – Знаешь, Дымок, у меня мрачное предчувствие. Когда ты наконец потеряешь девственность, ты вообще перестанешь писать. Окажется – не о чем. Помяни мое слово. Окажется, что гораздо проще стаскивать лифчики в натуре, чем мараться с красками.
– Олег, да я же совсем не об этом!
– Ладно. Мое дело сказать, твое – на ус мотать. А теперь, душа моя, я тебя погоню. Я же говорил – я звонка жду. Пока.
– Пока…
Олег повесил трубку, и телефон действительно почти тотчас же прозвонил.
– Шорлемер на проводе! – браво сказал Олег.
– Двести пятьдесят, – не здороваясь, сообщил ему мягкий мужской голос.
– Это грабеж, – после паузы сказал Олег, чуть осипнув. Провел по намокшему лбу ладонью. – Она стоит не менее восьмисот.
– Двести пятьдесят, – с мягкой настойчивостью повторили там.
– Эту икону я сам вывез из Олонецкой губернии весной. Старообрядческий канон соблю…
– Двести пятьдесят, – прозвучало снова, с такой интонацией, словно невидимый собеседник втолковывал некую очевидную истину непонятливому, упрямому ребенку.
Олег молчал.
– Олежек, – ласково сказали в трубке. – Вы же сами нарисовали ее. Мой эксперт установил это достоверно. Но я не обижаюсь и не ловлю вас за руку. Более того, я беру ее, поскольку после нашей обработки действительно смогу продать ее как подлинник. Но это сделаю я. Ваша доля – двести пятьдесят.
Олег опять провел ладонью по лбу. Воровато покосился на лежащую брюнетку. Та, зачем-то прикрыв живот углом одеяла, заложив одну руку за голову, медленно курила, бездумно глядя в потолок. Нет, не слышит.
– Хорош-шо, – сказал Олег.
– Вот и хорошо, что хорошо. Сегодня в восемнадцать, – сказали в трубке, шутливо так, будто речь шла о назначении любовного свидания, – на нашей скамейке.
Олег повесил трубку и старательно улыбнулся в сторону брюнетки.
– Втюхал за шестьсот, – громко сказал он.
– Продешевил, – равнодушно сказала брюнетка, даже не повернув головы. Плавным, точеным движением поднесла сигарету к губам и затянулась. Маникюр был цвета крови.
Дима всего этого, конечно, не видел и не слышал. Откинувшись спиной и затылком на стекле, он некоторое время стоял в кабине. С грохотом и рычанием прокатил мимо, вываливая под себя черное облако дизельного дыма, мощный грузовик с длинным прицепом, полным тонких бурых труб. Дверь кабины тоненько задребезжала.
– О господи, – вслух сказал Дима. – Теперь-то куда?
Потом позвонил снова.
Ответили быстро.
– Вика? – спросил Дима, стараясь говорить как можно веселее и приветливее.
– Да… Кто это?
– Уже забыла? – проговорил он с омерзительной ему самому кокетливо-светской интонацией. – Короткая память у красивых девушек… Это Степной Волк, – сказал он и сам засмеялся. – Да не пугайся ты, просто меня один друг так называет… Дима это, вчерашний.
Она мгновение молчала, и он подумал было, что телефон сломался. В трубке шуршало и хрустело.
– Ой, это вы! – с радостным изумлением защебетала она, и он вдруг подумал, что, наверное, она притворяется сейчас так же, как он сам. – А я никак не думала, что вы позвоните уже сегодня! Потому и не узнала вас сразу, а так я вас, конечно, очень помню, как мы замечательно ехали! Книжка ваша такая толстая, неужели вы уже прочитали?
– Конечно. Ну, я нарочно поторопился. Хотел поскорее тебе вручить.
– Правда? – растроганно сказала она, и опять ему почувствовалось лицемерие. – Спасибо! Теперь нам надо встретиться, да?
– Если хочешь.
– Хочу! Как же нам это сделать? Может быть, вы подъедете ко мне в гости?
– А на нейтральной территории не хочешь?
– Нет, давайте лучше в гости. К маме знаменитые люди всегда ходят в гости. А ведь вы тоже художник. Я хочу, чтобы и ко мне пришли в гости.
– Понял. Говори, куда.
Она стала рассказывать – подробнейшим образом, все повторяя по три раза, будто очень боялась, что он не найдет. Метро Петроградская… троллейбус… третий этаж, налево…
– Значит, жду вас в три. Знаете, а я попробую как-нибудь маму из дому выдвинуть, – застенчиво пообещала она. – Правда ведь, вдвоем будет лучше?
– Ясно дело, – согласился Дима и повесил трубку.
Чем ближе Дима подъезжал, тем меньше ему верилось, что с Ней кончено. Это просто так! Ну уехала, мало ли! Это я чокнутый, из всего трагедии делаю, а Она хорошая, нормальная… Нельзя, нельзя, кричало все в нем, а троллейбус, грузно переваливаясь и дергаясь, уже выворачивал на Большую Пушкарскую, и хотелось выскочить вон и побрести куда-нибудь бесцельно, чтобы время скоротать, чтобы ждать Ее возвращения. Но пора взрослеть. Жить пора. Он ехал.
– Ой, как вы быстро, я и одеться не успела!
– А это что? – спросил Дима, заставив себя нахально дотронулся до ее плечика, и на секунду взял в щепоть яркую ткань сарафана.
– Это же домашнее! – зарделась она.
– Тем лучше, – сказал Дима. – Неофициальность – залог успеха.
– Успеха чего?
– Да всего. На официальной основе никакие дружеские отношения немыслимы.
– Ой, правда… Вы проходите, пожалуйста. Или вы спешите?
– Ты как хочешь – чтоб я спешил или нет?
– Конечно, нет! – она храбро взяла его за руку и повела. Дима чуть стиснул ее кисть, она коротко обернулась, одарила его милой улыбкой – свеженькая, тоненькая, лучше и желать нельзя.
Квартира была невообразимо огромной. Миновали сумеречную прихожую, миновали какие-то закрытые двери – то ли в ванную, то ли в кухню, то ли в стенные шкафы… Вошли в комнату. Широкие окна, светлые портьеры, софа – хоть поперек ложись, цветной телевизор, фано, коврище… картины…
– Располагайтесь, пожалуйста, – Вика выпустила его руку и указала на софу, накрытую искусственной тигровой шкурой. Придвинула легко кресло и села напротив, заботливо оправив сарафан на загорелых коленочках. Перехватила Димин взгляд, улыбнулась и охотно покраснела.
– Я никак не ожидала, что вы уже прочитаете, – проговорила она.
– Я же обещал поторопиться… – Разговор начинался тоскливо. Так и пойдет, наверное. Говорить-то, в сущности, не о чем. – Ты, я смотрю, тоже действуешь оперативно. Дома никого?
– Никого… – нерешительно сказала Вика.
Девочка лгала. В квартире только что затих крик. Это не для тебя, надсаживалась мама, теряя всю привлекательность и делаясь старше своих лет. Я найду тебе настоящего друга, а пока танцуй! Но не совершай непоправимого! Эти патлатые бездельники всегда готовы подцепить что плохо лежит! А уж окрутить девушку с такой квартирой у них губа не дура! Теперь Вика непроизвольно старалась говорить тише – мама сидела за дверью и слушала.
Расскажи об этом Диме – не поверил бы. Он был абсолютно убежден, что такие вещи вымерли лет сто назад. Как минные заграждения.
– Ты говорила, у отца библиотека большая, – сказал Дима. – У меня к книгам слабость…
– Ой, у меня у самой!
– Можно глянуть?
Она чуть было не сказала вполне естественное «да», но в последний миг прикусила язык, вспомнив, что в кабинете – мама.
– Нет… вы знаете… Папа – он ужасно строгий и не разрешает трогать книги в его отсутствие, – облегченно закончила она.
– Надо же, – искренне удивился Дима. – По мне так это варварство – замораживать книги. Он хоть друзьям-то дает читать?
– Конечно! – спохватилась она. – Всем друзьям! Он вообще очень любит давать читать, только в библиотеку не пускает. Он говорит, – она вдохновенно импровизировала, – что если там кто-то копается, то нарушает систему, и потом ему самому уже ничего не найти.
– Ну, это понятно, – согласился Дима.
Рассеянно оглядываясь, он заметил связку из беличьих хвостов, висящую на гвоздике как раз над его головой.
– Ты смотри, – он приподнялся, поднял руку и тронул нежный рыжий пух. – Хорошие какие…
Вика улыбнулась, довольная, что разговор сошел с неприятной темы.
– Ребята подарили весной, – сообщила она. – Они на Крестовском тренируются, а там белки, так пару-тройку хвостиков уж принесут кому-нибудь из девчонок в подарок.
– Вот это да, – сказал Дима после паузы. Опустился обратно на тахту. – А белку куда?
– Ну, не знаю… Отпускают, наверное.
– Подыхать медленной смертью? – предположил Дима.
Вика покраснела.
– Ой, я как-то не думала, что ей без хвоста трудно, – пролепетала она. – Я обязательно им скажу, чтобы никому больше не приносили. Обязательно, правда!
– Похвально…
– Я даже их сниму сейчас, чтобы не висели! – она гневно встала. – Такая жестокость!
Неосмотрительно она потянулась к связке. Сарафанчик, и без того коротенький, буквально взлетел. Нежная фигурка нависла над Димой – чуть-чуть наклонив голову, он мог бы коснуться Вики лицом. Диму будто кинули в кипяток. Его рука сама собой легла на ее талию.
Девочка замерла.
Она была гибкая и теплая под неощутимо тонкой тканью. Ясно чувствовалась резинка трусов.
– Помнится, ты плясать любишь? – спросил Дима невнятно. Сам покраснел. До чего дурацкое положение, хоть выпускай обратно. – Может, покрутимся?
– Это только когда никого не знаешь, – нерешительно сказала она. Она ничего не чувствовала, но ничему не препятствовала. И только одна мысль сверлила: если они перестанут оживленно, шумно разговаривать, мама услышит, что тут происходит.
Дима деревянно опустил руку. Его лицо пылало.
– Да, помню – ты объясняла…
– Правда? – она так и стояла перед ним, неловко комкая хвостики. – Когда это я успела?
– Ну, ясно дело, не далее, как вчера.
Она заулыбалась и села.
– А, это мы про Юрика, да?
– Про Юрика, про Юрика…
– Быть может, вы голодны? – спросила она ни с того, ни с сего.
– Да нет, я обедал.
– А где?
– Ну как… На вокзале, в буфете.
– А я бы даже хотела так пожить, – задумчиво произнесла Вика и тут же испуганно осеклась. Эту реплику маме не стоило слышать так же, как тишину. – Ой, так о чем это мы?
– Да покамест ни о чем, – ответил Дима уже с явным раздражением.
– Вы сердитесь, да? – она вновь понизила голос. – Но вы поймите, пожалуйста, там ведь все танцуют. Шум, музыка, настроение… А тут – средь бела дня, вдвоем. Это же как-то… Как будто мы…
Она не знала, чем закончить. Напрашивалось «любовники», но она боялась сказать такое слово – не потому, что вообще его боялась, в обычном разговоре с подружками, с Юриком или с кем-то незнакомым в компании оно выговаривалось не труднее любых других: но после того, как ее тело узнало ладонь, Вике нелепо казалось, что до любовников им с Димой остался один маленький шажок.
– Можно задернуть шторы, – уже открыто издеваясь, предложил Дима. Но она не заметила иронии.
– Это ничего не даст, – голос был почти жалобным. – Правда… Я пойду брошу куда-нибудь, – и помахала в воздухе хвостами.
– Да повесь, чего уж теперь…
– Думаете, можно?
Дима кивнул. Она потянулась была, но тут же отпрянула. Протянула ему хвосты. Рука подрагивала.
– Дима, повесьте, пожалуйста…
Смеясь, он повесил.
– Быть может, кофе? – натужно спросила она.
– Что я, жрать сюда приехал, что ли?!
– Да, но… – она беспомощно развела руками. Она сама не знала, причем тут кофе. Просто сказывалась дрессировка. – А зачем вы приехали?
Дима опешил.
– Вообще-то книжку тебе принес. А также в надежде на умную степенную беседу, перемежаемую трелями соловья.
Они принялись умно и степенно беседовать – о книгах, фильмах и прочем. Было скучно. Соловей в кабинете пока молчал. Краем уха слушая Вику, Дима ерзал на роскошной софе, надеясь, что его многострадальные штаны – и в пазухе над тамбуром в них, и на ступенях спуска к Обводному в них – подзамажут буржуям шкуру. Это его повеселило: софа в тигровой шкуре. Раньше были витязи, теперь – софы. А чем я сам не витязь, подумал он. Не «в», а «на» – но это влияние урбанизации. Его угораздило повторить это сообщение вслух, и Вика сразу спросила: «Какой Тариэл?», а когда он пустился в объяснения, заойкала: «Ой, а я не читала! Интересно? Ну раз вам понравилось, то, конечно, интересно! Наверное, у нас есть! Сейчас посмотрю!» Она двинулась к отцовскому кабинету, но тут же встала как вкопанная и покраснела: «Все время забываю!.. Он меня так всегда ругает!» «Не люблю, когда меня ругают», – сообщил Дима.
Некоторое время они умно и степенно беседовали о различных видах и типах родительской ругани. Потом Вика замялась и сказала: «Смотрите, мы вчера сколько были вместе, и сегодня, а какая-то натянутость остается, правда? Вы чувствуете?» Дима поперхнулся на полуслове. «Ясно дело! – воскликнул он. – А все ты, плясать не хочешь! Сидим как на дипломатическом приеме. Хотя бы ко мне на шкуру перелезла!» «Ой-ей-ей, – она шаловливо погрозила ему пальчиком, – какой вы буйный.» «Я просто неистовый», – кисло сморозил Дима, и тогда Вика с нехорошим любопытством в глазах впрямь к нему перелезла. Уже без всякой охоты и даже без непроизвольности, лишь в силу давления обстоятельств – для чего-то ведь пришел! – Дима по-хамски скомкал ее и пустился целовать. Как умел, он пытался высосать из испуганных губ, из маленькой мягкой груди хотя бы не радость, где уж, хотя бы просто забвение, чтобы не было одновременно и совестно перед ней, и противно от нее, его рука полезла ей под сарафан, как позавчера – Еве, ножка была гладкой, стройной, упругой, но это ничего не значило, просто мясо и кость внутри, чтобы ходить; тогда он, впервые в жизни, поднялся еще выше, вот-вот должно было начаться нечто совсем сокровенное, оно значило высшую нежность, высшую близость, высшее доверие; и, пока еще сквозь трусики, он действительно ощутил сокровенное, очень теплое, чуть влажное, но оказалось, это тоже ничего не значит, просто теплое и чуть влажное; он исступленно хотел почувствовать что-нибудь не руками, а сердцем, но сердцем чувствовал лишь раздражение и разочарование, потому что девочка и не отвечала, и не отбивалась – висела, развалив равнодушный, ничего не значащий рот. В этот миг мама, услышав длительную тишину, встала, отложила Кортасара и резко открыла дверь.