Стася осторожно из леса вышла, по сторонам поглядывая, и приметила фигурки в тени придорожного дерева притулившиеся. Женщина худая, изможденная, в тряпье, в тряпье же безвольного, больного ребенка лет двух кутала, второго к себе прижимала — девочку лет семи. Голодные, уставшие, без надежды и света во взглядах. Хуже нет горе в детских глазах видеть, хуже не бывает притаившейся безысходности и боли материнской, что в глазах женщины плескалась. Ничего эти трое не ждали, смерти только. Последний предел видно перешли.
Девочка смотрела на приближающуюся женщину как на мираж и мать таким же взглядом на нее глядела.
Даже когда Стася застыла перед ними — не шелохнулись.
Худо.
Русанова присела перед ними, девочку по спутанным кудряшкам погладила. Та исподлобья на нее уставилась, насторожившись — что ждать от богато одетой госпожи? И видно хорошего не ждала, да и сил не было ни сказать что, ни спросить.
Стася молча мешок развязала, лепешку достала и, разломив, девочке подала. У той в глазенках вспыхнуло, потянулась недоверчиво, в любую минуту по руке получить готовая. Рука худая, грязная, трясется. Стасю перевернуло от жалости — вложила в ладонь хлеб.
— Кушай.
— Благодарствуйте, — прошелестело — мать за дитя обласканное благодарила. Русанова ей остатки лепешки отдала. Но она есть не стала, хотя видно было — не в моготу как хочет. И девочка кусок жадно в рот запихала, а остальное матери втихаря сует. Та отталкивает — кушай дитятко, мне не надобно.
— Идти сможете? — спросила Стася. Женщина от ствола отлипла с печалью и мольбой на нее уставилась:
— Не гони госпожа…
— Не гоню, в деревню зову, в дом.
Женщина минут пять соображала и встрепенулась:
— Я отслужу, я много что могу. Кухарим справно, и за хозяйством присмотреть, и на поле поработать, и… что скажете, госпожа, что надобно сроблю.
— Тихо, — приложила палец к губам Стася. — Пошли.
Мешки за плечи закинула, девочку на руки взяла. Та легкая как пух, да дичливая — испугалась, на мать оборачивается, руки несмело к ней тянет, а женщина головой качает — сиди смирно! Ясно на что надеется — не сама с сыном выживет, так хоть доченька. Хоть она пристроена, да авось, накормлена будет.
— Она крепкая, Любашей кличут. Проворная и смышленая, госпожа. Доброй служанкой вам будет…
— Оставь. Силы на разговор не трать.
— Мама, — всхлипнула девочка, а плакать-то сил нет, оттолкнуть госпожу, вырваться — смелости не хватает. Позвала бы родительница, может и кинулась к ней, а та наоборот головой качает — сиди смирно! Как ослушаться?
— Тише, малышка, с мамой тебя не разлучат, — успокоила ее Стася. — Вместе жить станете. Помогать-то ей будешь?
Девочка ресницами хлопая на нее уставилась, и веря, и не веря. Дитя, а уже жизнью потрепано так, что от детства наивного да беззаботного ничего в глазах не осталось, и лицо серьезное как у взрослого. Хлебнула видно лиха.
— Верь, я тебя не обману, — обняла ее крепко, слезы скрывая. И припала к ней девочка, всхлипнув, доверилась.
Деревня большая недалеко была. Дворов всяких, от самых худых до богатых — на выбор. Какие-то дома кинуты, заколочены — и здесь засуха да недород людей губила, вон из дома гнала.
Стася по улочке мимо настороженных людей к самому богатому дому прошла, у ворот девочку на лавку посадила. Мать испуганно рядом замерла, не зная что поджидать и что думать.
— Здесь жди, — бросила ей Стася, двери во двор толкнула. Пес цепной до хрипоты взвился до нее дотянуться желая. Работные мужики, что сено укладывали, уставились, девки кур кормили — тоже замерли.
— Чего надобно? — недобро глазами блеснул дородный муж из хлева, к Стасе выруливая. Остановился рядом, оглядел и чуть смягчился, видя богатое убранство одёжи да величавую осанку, заробел под взглядом горделивым, господским. — Здрава будь, госпожа, прости, коль обидел. Попутался с темноты-то на свет, не узрел сразу-то, — склонился в поклоне. — В дом милости прошу, потчевать, чем могу, завсегда рад.
— Мне дом нужен, — объявила. А чего ждать? Времени у нее в обрез.
— Э? — растерялся. В глазах замешательство — не его ли гнать собрались?
— Есть в деревне дома кинутые, добрые?
— А?.. Ну-у, как же… есть-то оно есть… Ноне худо больно, хлебушек-то не уродился, скотинка опять же от жары дохнет, голодно, морно, вота и кидают места родные… токмо…
Стася золотой достала, чтобы не мялся, под ноги ему кинула:
— Показывай, да не юли. По чести куплено, свидетелей, вон, у меня полон двор, — кивнула на работных. Кто-то из мужиков нехотя закивал, не желая с незнакомой госпожой связываться. Да и хозяин не против — золотой поднял, глаза огромными стали, речь быстрой, льстивой:
— Как же, как же, куплено честь по чести, отказу нет. Пойдемте, госпожа, лучший двор ваш. Там сараюшка и хлев под скотинку имеется, и утварь какая никакая. Лучший дом, лучший, — двери со двора с поклоном перед ней распахнул.
Стася на улицу выплыла, девочку на руки взяла:
— Показывай. В нем эта женщина с детьми жить будет, а я их навещать стану. Она дом купила. Понял ли?
— А? — оглядел растерянно нищенку с дитем квелым, обалдело на грязную девчонку в тряпье на руках госпожи. Виданное ли дело, чтобы богачка такая с босяками вошкалась? Ой, нечисто тут! Опять же, его ли это ума дело? Золотом платит! — Как скажете, госпожа, — поклонился опять, и спеша, пока деньгу не отобрала да не передумала, по улочке засеменил впереди. — За мной идемте.
На зуб тайком золотой попробовал — добрый, не подделка! Ах, ты, богатство какое!
Почти всю улочку пропылил и чуть покосившиеся ворота предпоследнего двора толкнул:
— Сюды, — рукой замахал. Стася во двор вошла, огляделась — заросло все неслабо, но дом с виду добрый, большой, крепкий. Подойдет.
Нищенка, с опаской у ворот застыв, косилась то на нее, то на мужчину. А тот расхваливает двор. Дверь в дом толкнул — поманил. Русанова за ним пошла.
— Гляньте, гляньте: лавки две, стол, сундук опять же. Печь справная, теплая. Дрова есть даже, чугунок вона. Без обману, — заслонку открыл.
Ничего дом, — оценила Стася, оглядываясь: прибраться, побелить, паутину, пыль вымести и добро жить можно. Девочку на лавку опустила, мешки на стол хлопнула и на мужика уставилась.
— Козу приведи.
— Кккозу?
— А ты как думал? Избе этой цена четверть золотого, а я тебе полной монетой оплатила. Значит, козу сюда отдашь, двух курочек и гуся, и дровами запастись поможешь. А я позже приду, проверю.
Мужик затылок почесал, подсчитывая, и так и этак выходило все едино он в прибытке.
Закивал:
— Ладноть, сделаю. Уговорились. Меня Гаврилой кличут, приглядываю я тута за деревенькой…
— Вот и приглядывай. И за моими смотри. С тебя спрошу коль кто забидит!
— Что ты, государыня — матушка. Все по добру будет, пригляжу с радостью.
— Тогда иди, сговорились. И не мешкай с остальным, неси этим часом!
— А?.. Да, да, — попятился. Ух, грозна, слова поперек сказать боязно. Большой человек, не иначе княгиня! А ежели княгинюшкины подопечные в его деревне жить станут, то и ему в прибыток. — Тут же девок пришлю, — заверил, за порог вываливаясь.
Девочка во все глаза на все это смотрела, шевельнуться боялась, мать ее вовсе у дверей как приморозило. Что думать она не знала, что происходит, не понимала.
Стася чуть не силком ее в дом втащила, на лавку усадила:
— Тебя как зовут?
— Пе-пелагея, — сына к груди крепко прижала, боясь, что отберут, а глаза огромные от страха и растерянности.
— Слушай меня Пелагея внимательно и ты, Любаша, слушай. Жить здесь станете, дом вам куплен. Весь от верха до низу — ваш. Обживайтесь.
— Так я…мы…
— Служить ты только детям своим станешь. Добрых людей из них вырасти, Пелагея вот мой завет и твоя плата за дом этот.
Мешки развязала, из них меньшие мешки вытащила, на стол выставила:
— Тут мука, крупа. Деньги, — один за другим пять алтын положила. — С таким добром с умом распорядившись на ноги быстро встанешь, но о том, как нищей была помни и не зазнавайся, — пальцем пригрозила ополоумевшей от счастья женщине, что на колени перед ней упала, не зная как благодарить. Девочка вовсе как на богиню смотрела и искренне верила — так оно и есть.
Стася поморщилась и выдала:
— Никому ничего не говори обо мне. И помни, в любую минуту приду, погляжу как живете.
— За кого хоть молить? — выдохнула женщина, ни чуть уже не пугаясь грозной госпожи — благоговела только, принимая ее за истинное явление чуда, отзыв небес на свою последнюю молитву, не раньше как по утру в небо отправленную. Просила деточкам своим или жизни, или смерти легкой, как Господь распорядится. Вот и распорядился — в едину минуту все дав.
— Господу молись и Пресвятой Богородице, она вас и землю эту защищает и все видит, и не оставляет.
— Так, госпожа — матушка.
— Ну, будь здрава Пелагея и ты Любашенька. Мамку слушай и почитай да во всем ей помогай. За братиком приглядывай. А я, путь будет, навещу, — и улыбнулась светло: пусть троим, но помогла, пусть мелочью, но пригодилась, значит, не зря день прошел. Не зря.
Год пройдет, десять — а что мать, что девочка крепко будут помнить помощь незнакомки и верить, что не оставили землю и людей Боги, что помогают им, слышат их, видят, творят правду…
Жаль, что реже, чем хочется.
Любаша из дверей за женщиной вылетела, ноги обвила и уставилась снизу вверх.
— Ну, чего ты? — улыбнулась ей Стася, погладила по голове. — Живи, девочка, умницей будь, правду чти и добро, да ни гнись не под кого. Помни, ты дочь Божья.
— Ты придешь еще? — прошептала.
— Как Бог даст. Только не зови в тягости — учись сама с бедой справляться. Зови в радости — я приду. Горе на двоих — двойное горе, радость на двоих — ни конца, ни края не имеет.
Поцеловала в лоб, вздохнула, чувствуя как доверчиво прижалась к ней девочка — оттаивает маленькое сердечко, впускает тепло да свет в душу. Значит, жива будет, значит, полетит еще, полетает.
— Беги к мамке, дел у вас ноне много — дом свой прибрать, братика поднять.
И улыбнувшись ей вышла за ворота. Пошла к лесу не оглядываясь — пятнадцать минут до точки выхода. Успеет.
Динозавры здесь не бегали — трилобиты под ногами валялись.
Чиж сидел прямо на красном густом песке и смотрел в небо темное с бордовым отсветом. И не верилось ему, что он на родной планете и не принималась окружающее за реальность. А ведь знал, понимал, готов вроде к чему угодно был. И в бокс шагнул лишь чуть робея, и в пропасть воронки с зелеными всполохами ушел глаза не закрывая, а тут накрыло.
Равнина слева, океан справа, куда не смотри — горизонт, где вода и суша с небом сливаются. Никого, ничего, тишина, как будто оглох. Ветерок вялый чуть лица касается, запах в воздухе дурной, сернистый, влажный, острый.
Сван присел перед ним на корточки, ладонью перед лицом помахал:
— Жив?
Чиж неуверенно кивнул.
— Пошли прогуляемся. До точки еще тридцать минут. Наслаждайся.
То ли всерьез, то ли пошути.
Николай встал, не соображая, пошел, и все то оглядывался, то нагибался, чтобы песок потрогать, влажность и прохладу под ладонью ощутить, шершавость панциря трилобита, хрупкость ее. И уверится — не мерещится.
Признался себе нехотя, что до этой минуты хоть и верил ребятам, но все же не доверял, не принимал всерьез возможность по времени перемещаться. А тут убедился — не шутка, не насмешка, и принял, тяжело, скрипя закостеневшими догмами, начал свыкаться с мыслью о реальности представшей перед ним в виде виртуальности.
Только привык, только свыкся, как обратно в водоворот уходить пришлось. Стоял в круглом боксе, смотрел на пол и соображал — что это было? Где песок?
— Все. Ступор на день, — помахал опять перед его лицом ладонью Сван.
— Ничего подобного, — буркнул Чиж, чувствуя легкое отупение.
Только к вечеру переварил увиденное. Когда все вместе в гостиной собрались, посмеяться над собой смог, слушая обсуждение стариков, поведения новичков.
Стася его смутила — смеялась задорно, счастливо, выглядела такой довольной, словно он подвиг совершил. Хорошо стало на душе, легко. И будто окончательно прижился он в группе, словно всегда всех их знал, вместе с ними вырос и не на одно задание, ни в один век ходил.
В этот вечер они с Яном заключили негласное перемирие и приняли друг друга как братья.
С губ Стаси не сходила милая, добродушная улыбка, в глазах тепло материнское было и понимание и, такой она красивой Чижу казалась, что взгляда отвести не мог. Одного не понимал, отчего капитан со всеми не веселится, а на сестренку испытывающе смотрит, будто подозревается в чем-то.
А женщина на него внимания не обращала. Спокойно на душе у Стаси было, она долг свой выполнила, не впустую этот день провела. И пусть не вернула погибших братьев, но трем попавшим в беду умереть не дала. Может, устав нарушила, себя и Ивана подставила, но мелочь это по сравнению с верой в глазах ребенка.
Глава 5
Лейтенант Русанова получила допуск через семь дней, Иштван через восемь, а на девятый пятую команду зеленого патруля подняли по тревоге. Жизнь входила в обычное русло.
Русанова и Федорович стояли перед полковником Казаковым и получали инструктаж. Задание типичное, если бы не одно «но» — в группе три новичка. Пусть обкатанных, десять раз по «зеленке» прошедших, но по учебной программе, а тут серьезное дело.
— Товарищ полковник, они зеленые, — пытался втолковать ему капитан, но тот неумолим был:
— Вы и есть «зеленые» капитан Федорович. Задание ясно?
— Так точно, — выпалив недовольно, вытянулся.
— Двадцать минут на сборы. Кругом ма-арш!
Стася и Иван вывалились из кабинета и застыли перед ребятами. Пару секунд рассматривали их и Федорович рыкнул:
— В арсенальную, бегом! Загрузка по полной программе! Вперед!
Семь пар ног дробно застучала по мрамору.
— Сван, пластид! — крутанул мужчине коробку капитан.
— Детонаторы?
— У меня, — бросила Стася, вдевая их в чехлы на куртке.
— Резвей, братья, резвей! — подгонял капитан собиравшихся. — Ян, рацию проверь на месте. Все включили переговорники! Чиж! Куда ты шашки суешь, олух! Выкинул! Выкинул, сказал!
Иштван сунул ему запасной автомат-пистолет и пару обойм:
— Поверь, это лучше.
— Что хоть затевается?
— Задание на месте получим. Но, судя по сборам, будет горячо, так что не стесняйся, греби все что получиться.
— Аким! — окликнула мужчину Стася — кинула ему дополнительный нож в ножнах. Тот поймал, прикрепил к лодыжке. Сван под завязку набил в карман глушителей. Стася упаковалась по уши, с алчностью Кощея сгребая пластид и обоймы.
— Все?! Попрыгали! — приказал Иван. Бойцы дружно изобразили зайцев, но четверо сыграли кенгуру. — Мамонты, вашу!… У кого брякает?!
— У меня, — вздохнула Русанова, переложила одну обойму в карман брюк сзади.
— Попрыгали! Опять локомотивы колесами стучат?! Шалович, чем брякаем?! Выкинуть к чертям! Пацавичус, почему рация плохо прикреплена?! Бегом исправились!!… Еще раз попрыгали!… Кругом! Бегом!
В бокс влетели за две минуты до исходной точки.
Дежурный диспетчер, заклинивая двери, показал через стекло сначала два пальца, потом десять — двадцать часов на все про все. Стася переглянулась с Иваном: коридор сделали по максимуму, но успеем ли?
Должны!
Бойцы замерли в привычной позе спинами друг к другу. Отсчет пошел.
— Куда провалимся? — без надежды на ответ, спросил Аким.
— Сейчас узнаешь, — залихватски улыбнулся Сван.
Предрассветные сумерки — прекрасное время для военных действий, только неясно с кем воевать.
Патруль вышел на склоне и замер, обозревая пространство с межгорного плато: овальную долину с озерами, лесом и белым городом, стоящем больше на воде, чем на земле. Плавучие сады, мост, соединяющий две половины города с ровными, прямыми улочками и каналами с канаэ, причалами. Площади с храмами-пирамидами в центре и плоские крыши двухэтажных домов, переходящих к периферии в мазанки с тростниковыми кровлями. Все это было покрыто туманом вьющихся из домов дымков и окружено грязевыми банками, зарослями тростника, скальными породами. Не узнать город было сложно.