Тяжелая рука опустилась на плечо, густой бас предложил:
– Глотни-ка, братишка.
– Оставь его, Дымко, – сказал лейтенант, – ему сейчас грести.
– Ну, тогда после, – с сожалением ответил бас.
Дымко с четырьмя солдатами помогал относить тела в лодки. Они работали молча и деловито, только иногда, по необходимости, перебрасываясь короткими фразами.
Лодки просели под страшным грузом, черная вода шевелилась уже возле самых бортов.
– Восемь, – сказал лейтенант, когда все было кончено. Дернул шеей, вынул из кармана бумажник, отсчитал купюры.
– Восемь, – согласился Харитоныч, принимая от офицера деньги. Скатал рубли в трубочку, спрятал за пазуху. – Добро. Поплыли, соколики.
– Н-не, – замотал головой Антон, отступая от Дымко, который протягивал ему пару весел. Оглянулся на лодки, заполненные мертвецами. – Я не… – Вода хлюпнула у него под сапогами.
– Левитан! – зло рявнул лейтенант. – В лодку – пошел! Быстро!
– Поспешай, соколик, того-этого, – тронул его за локоть Харитоныч, встревоженно заглядывая в лицо. – Опоздаем.
– Антоха.
Антон обернулся. Леха стоял рядом, с другой парой весел. Его лицо было таким же бледным, как лица сложенных в лодках мертвецов.
– Все нормально, Антон, – сказал он, хлопнул друга по плечу. Улыбнулся и сказал, как тогда, перед районными соревнованиями, которые они выиграли вдвоем: – Долетим, как по ветру.
* * *
Ветра не было. Вообще. Лодка двигалась тяжело, слабыми рывками. Казалось, чем дальше от берега, тем более плотной становилась вода. И воздух. Натужно скрипели старые уключины, весла увязали в черной густеющей воде, с каждым гребком все больше походящей на смолу. Влажная духота обволакивала кожу, мешала дышать.
Антону никогда не было так тяжело грести. Пот стекал по лбу, мышцы цепенели, наливались свинцовой тяжестью, воздуха не хватало. Свет прожектора скоро стал невидимым – растворился в плотном темном тумане, висящем над водой. Остался только фонарь на первой лодке, который зажег Харитоныч. Антон иногда оглядывался назад – осторожно, чтобы не задеть взглядом уложенные на носу тела. Находил мерцающий свет фонаря и еще сильнее налегал на весла, чтобы не отстать. Самым страшным ему казалось заблудиться в этом тумане – и остаться здесь навсегда, в лодке, заполненной мертвецами.
Вода за кормой почти не шевелилась – казалось, что лодка не двигается совсем. Поэтому, когда она ткнулась носом в противоположный берег, Антон сперва не поверил, что они наконец доплыли.
– Поспешай, соколики, – возле первой лодки уже суетился Харитоныч. Его голос здесь звучал странно – приглушенно, будто через вату.
Дымко с солдатами и лейтенант остались на том берегу. Сейчас пришлось переносить мертвецов на берег вдвоем.
– Мы что вообще делаем, Леха? – тихо спросил Антон. Происходящее казалось ему дурным сном, где так же двигаешься, как в киселе, и вязнет каждый шаг, и не вздохнуть, и так же дышит ужасом темнота вокруг, в которой тонет весь окружающий мир.
– А ты не понимаешь?
Лицо мальчика-знаменосца, которого они уложили на землю последним, теперь выглядело, как живое. Жуткая рана, изуродовавшая половину детского лица, исчезла. Вместо черного провала глазницы блестел неподвижный глаз.
Спускаясь к лодкам, Антон обернулся. Ему показалось, что знаменосец повернулся и смотрит им вслед.
* * *
Местный самогон был ужасен. Впрочем, сравнивать Антону было особенно не с чем – такие напитки он пробовал в первый раз. Хотелось надеяться, что и в последний.
Пах он одновременно кислой капустой и вареной брюквой.
– Ты, студент, не нюхай, а пей, – посоветовал прапорщик Дымко. – Чай, не розы.
Антон глотнул. На глазах выступили слезы. Жидкий огонь прокатился по пищеводу, выжигая все изнутри. Антон закашлялся, судорожно хватая воздух – хотелось вдохнуть, а не получалось.
– Огурчика? Тетя Дуся огурцы солит – пальцы проглотишь.
– Знатные огурцы, – согласился Леха. И, не морщась, опрокинул в рот следующую порцию самогона. Глаза у него стали веселые и дикие – совсем как у лейтенанта Пети. Антон посмотрел на друга с удивлением, опять задумчиво понюхал свой стакан, задержал дыхание и глотнул. Теперь огонь показался почти приятным. Антон почувствовал, как постепенно согреваются, оттаивают задеревеневшие мышцы. Преисполнившись благодарности к заботливому прапорщику Дымко, он неуверенно улыбнулся.
– Во, – обрадовался прапорщик. – А то как неживые. Да? – обратился он к двум солдатам напротив и засмеялся. Те захохотали следом, весело блестя металлическими глазами. «Совсем как те… мертвецы в лодке», – подумал Антон и опять потянулся к стакану.
Комната покачивалась перед глазами. О деревянные бока пятого корпуса пионерлагеря «Заря коммунизма» бились черные волны. В окна заглядывали первые солнечные лучи, а черная река несла пятый корпус куда-то вперед… может, к заре коммунизма? И надо было грести изо всех сил, чтобы не налететь по дороге на какое-нибудь неожиданное препятствие. Но весла были слишком тяжелыми и почти не слушались…
– Антон? – Леха толкнул его в бок.
– …А тут она и говорит – только, мол, папа у меня генерал, – рассказывал прапорщик Дымко.
Солдаты захохотали. Особенно веселился самый молоденький, с оттопыренными ушами и тонкой шеей, похожий на мальчика-знаменосца. Заливался, хлопал себя ладонями по коленям.
– Товарищ прапорщик, – непослушным голосом, будто звучащим со стороны, позвал Антон.
– Чего тебе, студент?
– А что это было, вообще? Ночью. А?
Все замолчали – будто смех разом обрезало. Будто тот генерал, про которого рассказывал Дымко, вошел сейчас в пятый корпус и увидел прапорщика, пьющего в карауле вместе с солдатами самогон…
– А вот еще была история, – через несколько секунд прежним голосом продолжил Дымко. – С тем же Васей. Про картошку. Не рассказывал? Ну, вот, дали Васе увольнительную, а он…
* * *
Лейтенант Петя, в отличие от прапорщика, увиливать от вопросов не стал.
– Вы извините, ребята, – смущенно сказал он, дернув шеей. – Я и хотел предупредить… Но вы ж сами понимаете, как тут расскажешь, если сам не видел. Такое дело.
– И часто это у вас? – спросил Леха.
– Ну, гм… как сказать. Если успеть перевезти, три дня точно не будет.
– А если не успеть?
– Ну, гм… Мы сначала-то не знали. Тут такое дело. Пока они на мосту, их убить нельзя. А на этой стороне – можно. Только потом они снова поднимаются. И все сначала. Мы сначала вообще чуть не свихнулись с этим делом. Они ведь первый раз когда пришли, никто не знал, что к чему.
– А это кто, вообще? – спросил Антон.
– Знамя трехцветное, – сказал Леха. – Российское. Наши.
– Наши? – переспросил Антон.
– Русские. Белая гвардия. У офицера крест георгиевский.
– Вы даете, ребята, – уважительно посмотрел на Леху лейтенант. – Я в первый раз вообще ничего не соображал, а вы тут кресты-погоны разглядели. Тут в двадцатом году подпоручик Ольховский с полуротой казаков прикрывал отступление своих. Долго держался. Когда патроны закончились, пошел с оставшимися солдатами на пулеметы. С одними шашками. Ну, всех здесь и положили, разумеется.
– Глупо как, – поморщился Леха.
– Ну…
– Свои на своих…
– Разговорчики, – оборвал его лейтенант. Хмыкнул. – Ты того, свои антикоммунистические взгляды держи при себе.
– А я и держу. А как, товарищ лейтенант, с точки зрения коммунизма и атеизма объясняется происходящее?
– Ты очень умный, Глуховской, да? Пилотка не жмет?
Лейтенант помолчал. Потом сказал неохотно:
– Не знаю я, как это объясняется. Харитоныч говорит, оно началось, как старую церковь на кирпичи разобрали. Она давно стояла заброшенная, а тут председатель решил коровник достроить. Чего, мол, материал пропадает. Харитоныч говорит, когда последние остатки старой веры доломали, держать землю стало нечему. Ну, вы слышали. Мол, не верим мы, теперешнее поколение, ни во что. Ни в Россию, ни в бога, ни в коммунизм.
– А они – верили, – задумчиво сказал Леха.
– Ну, деды наши, наверное, верили.
– Может, они и вернулись, потому что до сих пор верят? Ты слышал, лейтенант, что они кричат, когда на твой пулемет скачут? «За бога, царя и отечество». А ты их расстреливаешь за это каждую ночь.
Леха встал и пошел к двери.
– Глуховской, стоять! – заорал лейтенант. – Ты! Ты что себе тут…
Он схватил Леху за гимнастерку. Антон рванулся было разнимать, но Леха, на диво, стоял смирно. Маленький лейтенант, вцепившийся в Лехино горло, был похож на терьера, налетевшего на равнодушного ленивого дога.
– А что делать? – неожиданно успокаиваясь, спросил лейтенант. – У нас тут люди. Их кто будет защищать, а? Эти, в первый раз когда пришли, красный флаг над сельсоветом сорвали, свой повесили. Сашку-телефониста шашками порубали, еле выжил. Стали по домам размещаться, людей до полусмерти напугали. У меня полвзвода в лазарет попало, пока мы не разобрали что к чему. Тут двадцать домов жилых в деревне. А пионерлагерь? Детей кто будет защищать? Ты, Глуховской? Ты приехал и уехал. А людям тут жить. Вот и не выпендривайся. Соблюдать субординацию и приказы не обсуждать. Ясно?
– Так точно, – ответил Леха.
* * *
Антон уже знал каждого из них в лицо. Маленького знаменосца с припухшими по-детски губами и мягкими кудрявыми волосами, подпоручика Ольховского со шрамом на левой щеке, тонким аристократическим профилем и твердым подбородком, могучего скуластого казака с густыми бровями и ямочками на щеках…
Ночь за ночью они вылетали из темного тумана с другого берега реки, не обозначенной ни на одной карте. Неслись по мосту, который никто никогда не строил. Белый конь Ольховского строптиво мотал головой и рвался вперед. Ольховский улыбался, бросал повод ему на шею и выхватывал шашку. Маленький знаменосец с отчаянной и храброй улыбкой торопился за командиром. Скуластый казак старался обогнать его, оттеснить назад. Иногда он успевал оттолкнуть мальчика, заслонить от пуль – и тогда умирал счастливым. Улыбка застывала на его губах, и задорные ямочки – на бледных щеках. Казак был красивый, и, наверное, веселый и добрый при жизни, и, наверное, его любили девки, особенно – за эти милые ямочки и доброту. И готовность заслонить чужого мальчика от смерти.
Ночь за ночью они летели на пулеметы и снова и снова умирали – за бога, царя и отечество. Ни разу не меняя выбор, сделанный однажды много лет назад.
Антон однажды подумал, что это, наверное, самое важное – что они ни разу за все эти ночи не передумали. Никто не остановился, не свернул в сторону, не спрятался за спиной товарища…
Антон смотрел, как их убивают. И думал, что Леха прав. И лейтенант – тоже прав. И, наверное, никак иначе нельзя…
Потом он помогал относить тела в лодки.
А потом делал то, что ему теперь почти все время снилось. Так, что он уже не мог разобрать, что было во сне, а что наяву.
Например, разговор с подпоручиком Ольховским.
Дед Хароныч, как его прозвал Леха, сказал верно: с каждым разом у них все меньше времени.
Сначала Хароныч справлялся один. Перевозил всех убитых на лодке на тот берег за несколько ходок. И успевал до рассвета, когда они начинали оживать. Потом река стала сопротивляться, лодка пошла хуже. В помощь старику отрядили прапорщика Дубко. Через некоторое время перестал справляться и прапорщик. Майор придумал попросить профессиональных гребцов.
Но теперь уже и Леха с Антоном на двух лодках едва успевали переплыть реку до рассвета.
Мертвецы начинали подниматься почти сразу, когда их укладывали на землю другого берега. Вставали, смотрели вслед лодкам. Иногда шли следом – подходили к самой реке. Но в воду не ступали.
Антону стало казаться, что они оживают уже во время дороги. Вздыхают и шевелятся за его спиной, укладываясь поудобнее. Обернуться он не решался.
А однажды подпоручик Ольховский встал за спиной Антона. Оперся холодной твердой рукой о плечо, вежливо сказал:
– Прошу прощения, – и перебрался через скамью, на которой сидел Антон, на корму. Уселся, подогнув длинные ноги, уронил руку на борт лодки. Пальцы у него были тонкие и белые, на одном блестела полоска кольца.
Антон продолжал механически грести, будто заведенный. Внутри у него стало холодно и пусто. Он почувствовал себя вдруг таким же мертвецом, как Ольховский. Мертвецом, который ночь за ночью делает работу, которую не успел доделать при жизни…
Подпоручик наклонил голову и внимательно посмотрел на Антона. Мягко спросил:
– Вы не устали?
– А вы? – Антон удивился, что сумел шевельнуть губами – и услышал свой невыразительный голос будто со стороны.
– Устал, – признался Ольховский.
В его глазах отразился свет луны, обычно невидимой за густым туманом.
– Тогда зачем… – Антон запнулся. Собственный голос казался ему чужим. – Зачем вы возвращаетесь?
– А кто это сделает, кроме меня?
– Что?
– Кто-то же должен спасти Россию. Я не уверен, что у меня получится. Но я хотя бы пытаюсь. А вы?
Антон не нашелся, что ответить. А еще, он так и не понял, спрашивал ли подпоручик лично его, Антона, или вообще – задавал вопрос всем живым?…
* * *
Антон рассказал про этот разговор Лехе.
– Интересно, – сказал Леха и надолго задумался.
– Может, приснилось? – с надеждой спросил Антон, устав ждать результатов его раздумий.
– А какая разница? – пожал плечами Леха.
– Что?!
– Ну, какая разница между сном и вот этим вот… то, что здесь…
– Ну, – засомневался Антон. Происходящее здесь по ночам и в самом деле напоминало кошмар. Антону иногда очень хотелось наконец проснуться и все забыть.
– Я имею в виду – между сном и жизнью. Или смертью и жизнью?
– Ты че, Леха? Знаешь? Величайшие философы не знали, а ты – знаешь?
Антон посмотрел на его улыбающееся лицо и подумал, что лейтенант Петя, может, не так уж и не прав.
А лейтенант Петя однажды сказал:
– Ты, Левитан, не обижайся, но твой Леха двинутый на голову.
– Кто бы говорил, – тихо буркнул Антон. Он обиделся.
– Разговорчики, – когда Петя вспоминал о субординации, его голос становился резким и скрипучим. Потом он подумал и неохотно добавил:
– Ну, мы тут все двинутые. Преимущественно. Что неудивительно при сложившихся обстоятельствах.
– А попроще можно?
– Куда проще? Один из гроба восстает по вторникам и пятницам, гордость советской академической гребли харонит помаленьку, я вам весла подношу. Ты с покойниками треплешься, Глуховской радугу по утрам смотрит. Один Дымко нормальный, но и тот пьет по-черному.
– Ну, это как раз нормально. Для сельской местности. Преимущественно.
– А в морду?
– За что?
– За снобизм и оскорбление старшего по званию.
– А Хароныч?
– Ну, он вообще чокнутый. Религиозный бред на фоне старческого слабоумия.
– А ты ему деньги зачем даешь?
– Ну, – Петя смутился. – Он сказал, иначе не получится. Когда предложил в первый раз их перевезти. Сказал, так положено. Думаю, он лучше знает.
– Неплохо он зарабатывает. А он вообще кто? Откуда взялся?
– Ну… взялся откуда-то. Я знаю? Хотите, попробуйте без него разок. И без денег. А?
– Не хочу. Не получится – ты будешь с ожившими казаками в моей лодке разбираться?
– А Глуховской? Он небось согласится? Предложить?
– Ты знаешь, Петя, он ведь совсем другой раньше был. То есть совсем раньше. Еще до того, как нас сюда перевели. Он из-за Ирины такой стал. Девушка у него была.
– Не дождалась, что ли?
– Вроде того.
– Бывает, – сочувственно ответил Петя и задумался о чем-то своем.
* * *
Леха по утрам действительно ходил смотреть на радугу.
Еще после той первой дикой ночи их «харонства» Леха, не упускавший ни одной мелочи, спросил у старика – мол, а как же кони? С ними-то как?
– И-и, соколики, оне сами по себе, того-этого, – ответил Хароныч.