— Может случиться, что вы сумеете мне помочь… что вам что-нибудь известно о моей семье.
— Мы прожили здесь, в Гус-Фут, добрых двадцать лет, но до того моя тетушка и вся ее родня жили в Скарсгейте.
— Далеко отсюда?
— Семь миль.
— Это рядом с местом, которое называется Киттискар?
— Нет-нет, это по ту сторону от Рукс-Крег — Она говорила презрительно, как если бы речь шла об иностранной территории.
— Тогда, возможно, моя фамилия вам незнакома. Монмут — я Джеймс Монмут из Киттискара.
Она покачала головой, но затем повернулась к старухе, все так же покачивающейся в кресле, которое придвинулось ближе к очагу, и чуть повысила голос.
— Этот джентльмен из Киттискара. Ты могла бы кого-то оттуда знать, тетушка.
Старуха открыла глаза, и я увидел, что они тусклые и незрячие, покрытые пленкой катаракты. Но когда она заговорила, голос ее прозвучал твердо.
— Киттискар. Это наверху.
— А вы не знаете Киттискар-Холл, мэм?
— Айэ[3].
— Вы там бывали?
— Бывать — не бывала, нет, хотя о нем и много чего известно.
— А что о нем известно?
— Слухи. До вас разве не доходили слухи?
— Джентльмен был за границей, он только что вернулся, его не было здесь несколько лет.
— Много лет, — сказал я. — Вы знаете кого-нибудь, кто сейчас живет в Киттискаре?
— Семья, я полагаю. Последнее, что я слышала.
Та, что помоложе, покачала головой и проговорила мне полушепотом через стол:
— Только она теперь почти не выходит, это было давно, то, о чем она говорит.
— Не важно — мне не терпится услышать все, что она может мне сказать.
— Сейчас они ее заперли, как я слыхала.
— Усадьбу?
— Да нет, часовню. Нынче туда никто не ходит.
— В часовню?
— В Киттискар. Вы ведь о нем говорили.
— Полагаю, моя родственница по-прежнему живет в усадьбе. Мисс Монмут. Это моя фамилия. Вы ее знаете — или помните что-нибудь о ней?
— Так их звали. Монмуты. Некоторых из них. Мы держались оттуда подальше. Никто бы не пошел.
— Вы хотите сказать, не пошел бы в Киттискар?
— Киттискар, айэ. Только я знаю, что они действительно закрыли ее, много лет назад. Мы никогда не ходили.
Я сдался, испытывая то же разочарование, что ощутил тогда, когда старый мистер Куинсбридж почти вспомнил мое имя. Но теперь я был здесь, и это вряд ли имело значение; завтра же — как я надеялся — я пойду в усадьбу повидать мисс Монмут и сам все выясню. Меня лишь озадачила часовня, ныне закрытая, и невнятное бормотание старухи: «держались подальше — никогда не ходили».
Мне предложили постель в крохотной холодной комнатушке наверху, в которую вела крутая лестница, и я с радостью согласился, поскольку голова у меня разболелась, и я снова чувствовал легкую лихорадку. Я умылся в оставленном для меня тазу с холодной водой и выпил немного воды из кувшина — я не помнил, чтобы когда-либо прежде пил такую сладкую и чистую воду.
Кровать моя была узкой и высокой, но под большим стеганым пуховым одеялом было так тепло, что я тотчас же заснул крепким сном, чувствуя себя, как младенец, в уюте и безопасности, и проснулся на следующее утро навстречу сияющему голубому небу, а когда я открыл маленькое окошко, с вересковой пустоши повеял свежий, холодный, чистый воздух.
Я еще не знал, сколько времени проведу в этих краях, и, несмотря на то что хозяйка выразила полную готовность позволить мне остаться у них в доме, я чувствовал, что лучше переселиться в гостиницу, где я мог бы жить, не причиняя никому беспокойства, а кроме того, не привлекая особого внимания — хотя эти надежды, как я скоро понял, меня обманули, ибо незнакомец в любой сельской глубинке тут же вызывает интерес и разговоры на много миль вокруг.
Ро-Маклерби была унылой маленькой деревушкой, лежащей в низине у главной дороги, слегка мрачноватой, окруженной вересковыми пустошами, которые поднимались за ней и которые, когда я пришел в то утро, казались блеклыми и невыразительными. Но гостиница, хотя и темная, с тесными номерами, была уютной, а ее хозяин — приветливым. По внезапной прихоти и безо всяких причин, которые я мог бы внятно сформулировать, я не назвал ему свое полное имя, а попросил номер на имя мистера Джеймса из Челси, Лондон.
— На сколько ночей вы хотели бы, сэр?
— Я пока еще точно не знаю.
— Значит, у вас здесь какое-то дело?
— Я… да. В некотором роде. Скажем так, интересы.
— Только вот для гостей рановато еще. В наши края почти никто не выбирается до начала лета, а тогда они приезжают, чтобы побродить пешком. И поохотиться, но это позже.
Хотя я прекрасно позавтракал в доме и чувствовал себя полностью восстановившимся, я был осторожен и намеревался более тщательно беречь силы. Распаковав свои скромные пожитки, я вернулся в бар и сидел там, читая газету и наслаждаясь пинтой местного пива, потягивая его медленно и с наслаждением. Я был почти как ребенок, растягивающий удовольствие, — в Киттискаре меня ждало нечто столь судьбоносное, такое поразительное откровение, что я хотел еще чуть-чуть продлить предвкушение.
Хозяин занимался своими делами и меня не трогал. Часов в двенадцать вошли несколько мужчин из местных, кивнули мне, а затем устроились в баре, и их беседа, с раскатистым резким выговором, к которому я уже привыкал, была о сельском хозяйстве и прочих здешних делах. Я заказал хлеб и сыр и сидел, наслаждаясь пищей, слушая голоса, словно негромкий музыкальный фон, пока ушей моих не достигло произнесенное на другом конце зала название.
«Киттискар».
Я повернулся в ту сторону, к двум дюжим мужчинам, сидевшим за столом спиной к окну, и пару секунд спустя пересек помещение.
— Прошу прошения, господа…
Они дружески приветствовали меня.
— Я не мог не подслушать — я, можно сказать, гость, прибыл сюда недавно, но со здешними краями меня кое-что связывает. Вы говорили о Киттискаре.
— Да.
— Вы оттуда?
— Нет, с другой стороны.
— Но вы знаете это место?
— Я знаю, — проговорил тот, что постарше, и поглядел на меня более внимательно.
— Я планирую прогуляться туда попозже и посетить Киттискар-Холл.
— Если вы турист, то найдете его закрытым.
— Вы имеете в виду — пустым?
— Не сказать, чтоб так.
— А что там следовало бы посмотреть?
— О, — осторожно сказал мой собеседник, — это знаменитость в своем роде.
— И еще какая — раньше была, — добавил другой, разбалтывая осадок своего пива. Я предположил, что они могли бы рассказать больше, если надавить на них, и спросил, не знают ли они нынешнюю владелицу.
— Мисс Монмут?
— Да.
— Так у вас, стало быть, к ней дело?
— Возможно, что да.
— Ну что ж… — Он допил пиво и поставил кружку на стол. — Вам придется подниматься наверх.
— Мне об этом говорили. Ну, сегодня день для этого подходящий.
— Последнее, что я слышал, — сказал другой, — старушка была плоха. Может, оно и так, мне-то откуда знать. Туда почти никто не ходит.
— Об этом мне тоже говорили.
— Она старая, это точно, но что касается ее здоровья… — Он пожал плечами и надел шляпу, собираясь уходить. Неоконченные фразы, недомолвки и смутные полунамеки по поводу Киттискара уже начинали меня раздражать.
— Значит, лучше всего мне подняться туда и узнать все самому, — коротко сказал я. — Доброго вам дня.
Бар снова опустел, хозяин убирал посуду. Когда я выглянул в окно, солнечные лучи озарили верхушки вереска, освещая и смягчая пейзаж.
— Я планирую вернуться к ужину, — сказал я, — если вас это устроит.
— Как вам угодно, сэр.
— Спасибо.
— Мой вам совет, не берите в голову, что они там говорят. Им нравится делать из этого что-то вроде тайны, и правда, слухи ходили всегда, но мое мнение такое, что они еще и невежды. А нынешняя леди — старая и не очень-то интересная. Я слышал, что она была больна, но я слышу то же самое почти каждую зиму.
— Спасибо. Но сейчас весна, — сказал я, — и я намерен навестить ее.
— Тогда удачи вам — а сегодня на ужин пирог с голубятиной.
Он подошел к парадной двери гостиницы, чтобы показать мне путь, объяснив, что я должен пройти той же дорогой центральную часть деревни, а потом шагать прямо на восток через верески.
Я бодро распрощался с ним, солнце стояло высоко над головой, идти было легко, и я направился в Киттискар.
Минувшей ночью я был измучен и плохо ориентировался, теперь же я чувствовал себя бодрым и энергичным, и мне не только рассказали, как пройти, но я еще и мог видеть тропинку, которой должен был следовать, — четкую бледную линию, ведущую вверх по склону, а после того как я достиг вершины — развернувшуюся передо мной далеко вперед. Вчера вечером я боялся, переживая старые знакомые кошмары — следящие за мной глаза, шаги за спиной. Теперь я видел только красоту всего окружающего: темно-бурую поверхность вереска, купающуюся в солнечных лучах, глубокие тени на противоположных склонах, лиловых, как виноград. Я упорно поднимался вверх, и мир был у моих ног, и казалось, что, уходя вниз, он как бы отдаляется. Один раз я увидел орла, лениво парящего на распростертых крыльях выше самой высокой вершины; другой — когда присел отдохнуть на невысокую траву, — в воздух вспорхнула стайка жаворонков; поднимаясь все выше и выше, они пускали свои чистые трели высоко у меня над головой. Когда я встал, от лужайки остро пахло какими-то пряными травами, солнце пригревало мне спину, и тропинка, круто поднимаясь вверх, упорно вела вдаль. Но сегодня в ногах у меня вообще не было усталости. Это был мир, в котором я чувствовал себя дома, места, знакомые мне от рождения; я видел их прежде и теперь испытывал неизъяснимую бодрость.
Пройдя шесть миль, я увидел деревянный указатель. «Киттискар V». Тропа снова перешла в мощенную камнем дорогу и круто спустилась между высокими склонами, прежде чем снова подняться к серым домишкам. В самой низкой точке по гальке прямо через тропу протекал ручей, и, подойдя к нему, я застыл как вкопанный, глядя вниз на прозрачную воду, — ведь я, конечно же, здесь уже бывал, я уже стоял здесь когда-то, я узнал это место и давно знакомое нежное журчание бегущей воды.
Я двинулся дальше, очень медленно, вверх по последнему склону, к домам. Они были сложены из невзрачного серого камня и стояли прямо вдоль дороги. Тут и там ворота вели во дворы. Выхаживала с напыщенным видом курица. Облезлая кошка, жмурясь, сидела на подоконнике. Но ни одного человека вокруг, никаких звуков, кроме пения птиц и доносившегося издалека собачьего лая. Несколько раз я остановился посмотреть на закрытые двери, на калитки, на изгороди, пытаясь заставить распахнуться дверь в прошлое.
Наверху узкой улочки, которая представляла собой весь Киттискар, стоял чуть позади, в стороне от остальных, одинокий дом, и рядом с ним — отдельное каменное строение с открытым дверным проемом. Внутри было темно, как в пещере, и в течение нескольких секунд, пока глаза мои не приспособились после яркого дневного света, я ничего не видел. Но я обонял — обонял острый, древний запах лошади, сухого сена, почерневшего железа, холодного, влажного камня, и другой резкий дымный запах. Конюшня была пуста, кузница — холодна и безжизненна. Но, закрыв глаза, я все это увидел, белую сердцевину горна и льющиеся золотые искры, услышал лошадиное ржание и лязг молота на наковальне, и кузнеца, насвистывающего сквозь зубы, услышал шкворчащее шипение воды на раскаленном добела металле. Я снова был маленьким мальчиком, заглядывающим в логово кузнеца, полузачарованным, полуиспуганным, который хочет, но никогда не осмеливается подойти поближе. И это было здесь — здесь, в этом дверном проеме.
Я открыл глаза. Кузнечный горн давно остыл, пол был голый и грязный, металлический скрепляющий обруч и железные ясли для сена покрылись ржавчиной. Все было тихо.
Я вздрогнул и отступил обратно на улицу.
Чувства, что я испытывал тогда, передать трудно, они менялись ежесекундно, как солнечные блики, скользящие по верескам. У меня не было каких-либо ясных или определенных воспоминаний, но, стоя неподвижно в этом заброшенном месте, я ощутил чувство разрушения, потери и печали. Я бывал здесь, в этом я теперь нисколько не сомневался, и мне казалось, что я был счастлив, но потом все изменилось, и опустились тени.
Все это было неясным и нематериальным, однако меня это затронуло очень сильно.
Я поднялся по крутой деревенской улочке и оставил позади последние дома и фермы. Ниже я мог видеть простиравшиеся на мили прекрасные, безлюдные вересковые пустоши. Но справа от меня была дорожка, ведущая к открытым воротам. С обеих сторон над ней нависали ветви деревьев. Я повернулся и пошел туда. На воротах виднелось выцветшее и полустертое, но вполне различимое название — «Киттискар-Холл».
Сердце словно бы сжалось до предела у меня груди, а потом подскочило и чуть не остановилось, когда я смотрел на эти старые буквы.
Дорожка, узкая и вся заросшая травой — хотя когда-то она, видимо, была проезжая, — вела сквозь деревья куда-то, как казалось издали, в густой лес, но когда я пошел по ней, то вскоре увидел, что она очищена от подлеска, и ею явно пользуются.
В Пайре было начало весны, подснежники и крокусы уже почти отцвели и вот-вот готовы были распуститься нарциссы, но здесь, на севере, весна лишь едва давала о себе знать: деревья стояли еще почти голые, трава — сухая, и ни одного цветка.
Я не слышал ничего, кроме собственных негромких шагов, да еще до меня пару раз донесся внезапный шорох веток, когда какой-то зверек бросился при моем приближении наутек. Дорожка пошла немного вверх и вывела на открытое пространство.
Передо мной был дом — невзрачное старое загородное поместье. Большой и темный, он выглядел заброшенным, краска на оконных рамах облупилась, плиты растрескались и осели. Дом казался пустым, ставни в нескольких окнах на верхних этажах были закрыты, всюду царила тишина.
Я ожидал, что он будет мне знаком, что отзовется во мне узнаванием. Но ничего этого не произошло, и, вполне вероятно, я никогда его прежде не видел.
Я свернул на боковую тропинку, которая привела к проходу в высокой стене, где когда-то висели ворота. Но петли были сорваны, а проем открыт. Я прошел внутрь. И попал в запущенный сад с небольшим прудиком посередине — в нем, должно быть, некогда плавали рыбки и цвели яркие лилии, но теперь была лишь застойная вода. За садом располагался двор — пустые хозяйственные постройки, неиспользуемые конюшни, — вымощенный замшелыми булыжниками, между которыми росла трава. Я пересек его и подошел ко вторым воротам в высокой стене, однако они держались прочно, были заперты на висячий замок и стянуты ржавой цепью. Я заглянул сквозь них. И увидел живую изгородь из древних тисов, увитых карабкавшимися по ним старыми розами, и мощенную кирпичом дорожку, огибающую изгородь по краю и ведущую к груде щебня в дальнем конце. За изгородью возвышались вязы с десятками вороньих гнезд на верхних ветвях.
В центре сада, среди зарослей травы виднелась свинцовая статуя — грациозный мальчик, стоящий на одной ноге, вытянув перед собой руку. Выставленный вперед указательный палец был обломан. И тут меня озарила еще одна вспышка ярких воспоминаний; я знал эту статую, знал каждый ее изгиб, каждую линию, я уже стоял когда-то здесь, в этом саду, и сочинял себе истории про одинокого свинцового мальчика.
Я повернулся и оглянулся назад, на дом, и на сей раз разглядел тоненькую струйку дыма, поднимающуюся из трубы. Значит, здесь кто-то живет, мисс Монмут должна быть дома, старая отшельница, всеми покинутая посреди этого запустения, некогда бывшего огромным поместьем.
Еще я увидел слева от себя другую дорожку, ведущую прямо к купе тисов, и в дальнем ее конце разглядел стены и крышу какого-то строения, синевато-серого и мрачного на фоне неба.
Однако сейчас меня интересовали только сама усадьба и ее обитательница. Я прошел обратно через двор и открытую сводчатую арку к парадной двери.