Тучи, внезапно набежавшие с запада, закрыли солнце, все сразу потемнело и сделалось мрачным. Я дернул колокольчик, эхом отозвавшийся где-то внутри. Не лучшее место для одинокой старой женщины. В тот момент я был бы рад любому веселому голосу, любому человеческому обществу.
Я позвонил снова и наконец услышал шаги и скрежет отодвигаемых засовов. Когда дверь Киттискар-Холла открылась, я замер, охваченный нарастающим мрачным предчувствием.
14
— Я хотел бы увидеть мисс Монмут, — сказал я.
Горничная кивнула и отступила назад, молча указывая, что я могу пройти в холл.
Чувства, охватившие меня, когда я вошел, описать невозможно. Я медленно, в изумлении разглядывал все вокруг — тяжелые гобелены, покрывающие каменные стены, и темные картины, которые неясно вырисовывались у меня над головой, дубовые двери и неровный, выложенный плитами пол, огромный камин, над которым был вырезан герб, и, пока я стоял там, шлюзы наконец распахнулись, и минувшее нахлынуло на меня, словно река, с такой силой, что едва не захлебнулся. Я снова был маленьким мальчиком, стоящим здесь и внимательно оглядывающимся по сторонам, в страхе и ужасе, вцепившись в руку старой Нэн, — я и сейчас невольно стиснул пальцы и почувствовал ее сухую шероховатую ладонь с шишками на суставах. Запах дома, в котором смешались запахи камня и сырости, старой древесины и пыли, был тем самым, очень сильным и острым запахом, который был мне тогда так хорошо знаком.
— Не соблаговолите ли пройти сюда и подождать несколько минут? Я провожу вас прямо туда.
Горничная была очень бледна, словно чем-то смертельно испугана, и говорила мягким голосом без местного акцента. На ней были выцветшее черное платье и простенький передник, в волосах просвечивала седина. Я вошел в дверь, которую она мне открыла, но она не последовала за мной внутрь, а лишь закрыла за собой дверь и ушла.
Я оказался в продолговатой, обшитой панелями гостиной с витражными окнами; подоконники были уставлены цветами, старыми и неухоженными, сражающимися за существование, стремящимися вверх, вьющимися, покрытыми толстым слоем пыли, вытеснявшей всякий свет. Здесь были еще более потертые гобелены и темные картины, посреди комнаты возвышался длинный обеденный стол, уставленный оловянными подсвечниками, и дубовый буфет, в котором стояли тяжелые оловянные сосуды и блюда. Пол был каменный, только под столом и у холодного пустого камина лежал потертый ковер. Это была безрадостная комната, давящая, мрачная и совершенно неуютная: ни мягких кресел, ни диванчиков у окна, никаких личных вещей. У меня были воспоминания о ней, меня захлестнуло то же самое ощущение, что и в холле, — воспоминания о том, как пугала меня эта комната, как я пытался из нее выйти, отступить к двери, к яркому и безопасному внешнему миру.
Я расхаживал по комнате, и шаги мои громко и отчетливо отдавались от каменного пола. Сюда, наверное, уже много месяцев никто не заходил, и, казалось, эта комната имела мало общего с повседневной человеческой жизнью. Я предположил, что мисс Монмут больна тяжелее, чем все думали, и, возможно, болеет уже давно, а теперь прикована к постели, и более не в состоянии пользоваться этими большими официальными помещениями.
Женщину, которая открыла мне дверь, мое появление, казалось, нисколько не удивило. Возможно, конечно, что весть о моем прибытии уже разошлась по округе, но более вероятно, что мисс Монмут говорила о том письме, в котором я предлагал приехать в Киттискар.
Через некоторое время горничная возвратилась и жестом пригласила меня следовать за нею к темной лестнице, и пока я шел, мою голову переполняли вопросы, которые я хотел задать о доме и моих родственниках, но, в первую очередь, обо мне самом и моих детских воспоминаниях, поскольку казалось вероятным, что мисс Монмут будет единственной, кто меня просветит, не важно, встречались мы когда-нибудь или нет, или же, возможно, состоим в очень дальнем родстве.
Когда мы достигли лестничной площадки и повернули, я увидел коридор, ведущий вперед — судя по всему, в другую часть дома, — и, посмотрев вдоль этого коридора, я почувствовал снова, более ярко то, что смутно понял той ночью в «Перекрещенных ключах», и я знал, что в конце этого коридора находится комната, в которую можно пройти через занавес из бусинок, а по ту сторону занавеса должна сидеть старуха в цыганской шали, с попугаем, покачивающимся в клетке, что свисает с крюка около нее. При этом воспоминании я вздрогнул, хотя сейчас здесь не было ничего, лишь темнота и закрытая дверь.
Я хотел было задать вопросы, хотел сказать: «Я бывал здесь. Кто это был? Чья это комната? Кто жил здесь тогда?» Но увидел, что горничная ждет меня — да и потом она почти наверняка этого не знает.
Я повернулся и последовал за нею, наши шаги глухо звучали на голых дубовых половицах, пока мы не остановились перед дверью.
Итак, сейчас я должен был наконец увидеть мисс Монмут — мою единственную живую родственницу. Во рту у меня пересохло, сердце громко колотилось в груди.
Это была спальня, продолговатая, с низким потолком, с голыми половицами и несколькими простыми, темными предметами сельской мебели. Ставни были закрыты, и в первое мгновение я замешкался, не в состоянии разглядеть ничего в полумраке. Но горничная спокойно прошла к окну и открыла ставни, и, посмотрев наружу, я увидел, что небо затянуто тучами, тяжелыми и иссиня-черными.
А потом она вышла из комнаты, очень мягко закрыв за собой дверь, и я остался наедине со своей родственницей.
Напротив меня стояла резная дубовая кровать без полога и подушек, и я тихо шагнул вперед, готовя первые ласковые слова приветствия, поскольку не хотел пугать или волновать старую женщину.
На ней было хлопчатобумажное платье цвета кости, седые волосы убраны со лба и заплетены в маленькую жиденькую косичку, покоившуюся у изгиба шеи. Руки ее были сложены, ладонями вместе, одна поверх другой. Она казалась невероятно старой и изможденной — глаза ввалились, вокруг губ и под скулами впадины, нос крючковатый и острый, как ястребиный клюв. Глаза ее были закрыты, кожа выглядела словно восковая.
Мисс Монмут была мертва, и мне, гостю, позволили войти, чтобы посмотреть на тело и воздать ему мои первые — и последние — почести.
Только высшим усилием воли мне удалось твердо устоять на ногах — у меня было такое ощущение, что ноги мои стали ватными, вся комната расплывается, а пол покачивался, словно море.
В панике я поднял глаза от лежащей передо мной кошмарной застывшей фигуры, и взгляд мой наткнулся на стену позади кровати. На ней висело зеркало в искусной резной раме с потускневшей и облупившейся позолотой и темным, с мутными прожилками стеклом — точная копия зеркала, которое висело в спальне в Элтоне, — и когда я в него посмотрел, мое собственное лицо, бледное, с испуганными, затравленными глазами смутно отразилось сквозь серый клубящийся туман.
По оконным створкам внезапно забарабанил дождь, и издалека, из-за вересковых пустошей донесся раскат грома.
15
Моему единственному оставшемуся в живых родственнику, мистеру Джеймсу Монмуту
Горничная возвратилась и провела меня через этот гнетущий старый дом обратно вниз, но не в мрачную залу, в которой я ждал сначала, а в маленькую скромную гостиную, где слабый, только что разожженный огонь, едва теплился в камине. Комната пахла сыростью, все здесь выглядело так, словно к этому годами никто не прикасался, но несколько книг и безделушек хоть как-то смягчали обстановку. На столике стояли поднос с графином хереса и какой-то пирог без начинки. К подносу было прислонено письмо.
— Значит, вы знали, что я должен приехать сюда, — вам известно мое имя.
Горничная наклонила голову, но я заметил, что она отступила от меня, как будто боялась, в глазах у нее была тревога, и она избегала встречаться со мной взглядом.
— Мисс Монмут получила мое письмо.
— Да.
— Но к тому времени, я полагаю, она была слишком больна, чтобы ответить?
Горничная откашлялась, ее руки нервно теребили передник.
— Она была больна уже очень давно. Только…
— Да?
— Это потрясло ее.
— Мое письмо?
— Ни у кого и в мыслях не было, что кто-то еще остался.
— Это правда. Я не знаю других своих родственников — именно поэтому мне так не терпелось приехать сюда и выяснить… выяснить, что мисс Монмут скончалась. Нам так много было о чем поговорить, она так много могла бы рассказать мне. Я мало что знаю о моей семье — и о Киттискаре — и о самом себе. Возможно, вы…
— Нет, — быстро сказала она. — Я приехала издалека. К мисс Монмут. Она нуждалась в уходе. Но больше меня ничего не касается.
— Она говорила вам обо мне?
Горничная кивком указала на письмо возле подноса.
— То, что она хотела сказать, она сказала там — несмотря на то что была уже при смерти и знала это. Но в здравом уме. Когда вы передохнете и прочитаете то, что она должна была сказать, я полагаю, что вы соизволите дать мне распоряжения.
— Распоряжения?
— Относительно приготовлений.
— О, я предпочел бы оставить все это вам или кому-нибудь еще из местных, кто знал ее. Я никоим образом не собираюсь вмешиваться в организацию похорон.
Она кивнула без улыбки:
— А что касается остального, возможно, вы скажете в должное время.
Она быстро повернулась, словно ей не терпелось оказаться от меня подальше, а потому я счел за лучшее больше не задавать никаких вопросов.
Я налил себе полную рюмку темного сладкого хереса, залпом осушил ее до дна и налил еще, потому что нервы мои еще не пришли в, порядок, и я до сих пор не оправился до конца от шока после того, как оказался один на один с останками мисс Монмут.
Снаружи все так же лил проливной дождь, и вокруг гремели низкие раскаты грома.
Я сел на стул с жесткой спинкой, поставил рюмку поближе и взял письмо.
Оно было написано чернилами, неровным, старомодным, но разборчивым и понятным почерком. Само письмо начиналось с тех же слов, что были написаны на конверте.
Киттискар — ваш. Сочувствую вам. Будучи женщиной, я не имела здесь никаких неприятностей. Я о вас не знала. Мне никогда не говорили.
Никакого состояния здесь нет, они не оставили нам ничего, кроме дома, который наконец вернулся нашей семье. Он — в том виде, в каком я его нашла. Вам следует распорядиться вещами, как вы того пожелаете, потому что я от этого устала.
Я оставила распоряжения, чтобы меня похоронили в Рокс-Крэге. Не здесь. Здесь я упокоиться не могу.
Э. Монмут
О событиях двух последующих дней вряд ли интересно было бы рассказывать. От горничной я узнал, что предварительные приготовления относительно похорон уже сделаны — они должны были состояться в ближайшем небольшом городке после отпевания, — и я поспешно подтвердил все, не желая ни вмешиваться, ни предлагать никаких собственных альтернативных планов.
Я возвратился в гостиницу в Ро-Маклерби в тот же день. Там мне, похоже, нечего было делать, и я чувствовал себя странно выдохшимся и подавленным. Я унаследовал Киттискар, мое родовое имение. У меня были некие смутные детские воспоминания о посещении дома и о том, что я бывал в деревне и здешних местах, по-видимому, с некоей старой женщиной, которая присматривала за мной. Никто, казалось, меня не помнит и мной не интересуется, я не имел вообще никакой информации ни о моих родителях, ни о других близких родственниках и не знал ничего о том, что с ними произошло, и внезапно, лежа в полной апатии на гостиничной кровати, я почувствовал себя так, как если бы я в волнении следовал неким путем, преодолевая огромные трудности, вперед и вперед — для того лишь, чтобы наткнуться на глухую стену. Ничего.
«И это все?» — спросил я. Очевидно, это было все.
Похоже было, что все, что со мной случилось, все странные и страшные происшествия, все, что я видел и слышал, было результатом либо совпадения событий, никакого отношения ко мне не имеющих, с которыми я столкнулся лишь по чистой случайности, либо же следствием перевозбужденного, расстроенного воображения. Повышенная восприимчивость, вызванная болезнью, перенапряжением и новизной обстановки из-за переезда в другую страну, завершением старой привычной жизни и резким началом новой.
Я испытывал разочарование и, возможно, еще и некоторое облегчение. Все объяснялось совершенно обыденно — или не объяснялось никак; в моем прошлом не было тайны, мое будущее обещало быть тоскливым и однообразным. Да будет так.
Отпевание мисс Монмут проходило скромно, в опрятной, ухоженной маленькой церкви. Людей собралось чуть больше, чем я ожидал, и, заметив, что в церкви меня избегают, я прошел вперед и сел там в одиночестве, у могилы я тоже стоял отдельно от всех и ловил на себе бросаемые украдкой взгляды. Однако это вряд ли можно было счесть удивительным — в сплоченном, несколько изолированном сообществе я был вызывающим любопытство чужаком, к которому относились с настороженной любезностью и уважением как к главному скорбящему и единственному живому родственнику покойной.
Однако я обменялся несколькими дружескими словами с совершавшим обряд священником — старым удалившимся на покой каноником, который, как он сказал, последние несколько лет время от времени навещал мою родственницу.
— А теперь, — сказал я, — надеюсь, вы будете навещать меня. — Все остальные уже покинули кладбище, и мы стояли одни у кладбищенских ворот.
Он нахмурился, словно не понимая.
— Я наследник мисс Монмут — единственный оставшийся член семьи, во всяком случае, насколько мне известно. Я унаследовал Киттискар.
— Но я так понимаю, вы не будете там жить. Вы приехали из-за границы, и я…
— Да, но дни моих странствий и жизни на чужбине уже позади. Я возвратился в Англию с намерением обосноваться здесь задолго до того, как узнал о Киттискаре и моей связи с ним. Я чувствовал что-то, образы и воспоминания, они влекли меня обратно домой, и теперь домом должен стать Киттискар. Я поеду в Лондон, чтобы забрать мои пожитки и уладить несколько деловых вопросов, но затем вернусь и вступлю во владение Киттискар-Холлом.
По правде говоря, я и сам не знал, что у меня такие планы, и не принял решения, пока не услышал собственные слова. Но в тот момент я был убежден, что так оно и будет и что именно этого я хочу больше всего.
Мой собеседник выглядел смятенным, губы его шевелились, он избегал встречаться со мной взглядом, словно отчаянно пытался набраться мужества что-то сказать и разрывался между желанием сделать это и беспокойством, которое явно испытывал по этому поводу.
— Тут что-то не так? — спросил я.
— Я… нет-нет. Это…
— Продолжайте.
— Э-э… о, обдумайте это как следует, мистер Монмут, обдумайте это как можно более тщательно, призываю вас. Жизнь здесь уединенная… и для вас непривычная… Киттискар — возможно, не место для человека в расцвете лет, одинокого, ни с кем не знакомого… конечно, Лондон и другие интересы призовут вас, привлекут вас сильнее… — бормотал он, теребя пальцами край своего стихаря, развевающегося на ветру.
Я задрожал и поднял воротник пальто.
— Нет, — смело сказал я, выходя в ворота. — Лондон не вызывает у меня ни малейшего интереса. Я не бизнесмен. Я вернулся домой, и здесь я останусь. — Я протянул ему руку. Мое пожатие было твердым. Его — нет, рука его нерешительно дрожала в моей. Я посмотрел на него и прочитал в его старческих глазах доброту — доброту и огромное беспокойство за меня. И страх. Но он ничего не сказал, только подошел вместе со мной к обочине дороги и смотрел, как я ухожу, а потом вернулся в церковь.