Но хотя в книгах я находил своего рода утешение и компанию, в глубине души я был сорванцом и все время, какое только мог, проводил под открытым небом, бегая практически без присмотра, вбирая в себя все образы и звуки, все великолепие этой самой вольготной и прекрасной страны.
После нескольких лет в Кении мы переехали в Индию, а оттуда — на остров Цейлон, где мне было предложено изучать торговлю чаем. Но я счел, что новые странствия в дальние и романтические края влекут меня куда больше, чем перспектива делать какую бы то ни было карьеру, и начал втайне планировать для себя жизнь кочевника, полную приключения и открытий. Помимо всего прочего, я прочел о странствиях и трудах человека, который, как я решил, был едва ли не самым великим из всех путешественников-первооткрывателей. Его звали Конрад Вейн. Вечерами я тщательно изучал груды карт, книг и атласов, намечая свои грядущие странствия.
Когда мне было семнадцать лет, моего опекуна совершенно внезапно поразила болезнь, и, как бывает со многими людьми, подхватившими в этих краях одну из тех жутких лихорадок, что нападают без предупреждения, он — еще двадцать четыре часа назад крепкий и здоровый — оказался на грани смерти.
Я не мог притворяться, что сильно его люблю. Но хотя он был человеком замкнутым и до некоторой степени мрачным, он десять лет заменял мне отца. Он мне нравился, я уважал его, однако мы никогда не были особенно близки, и я ни разу не доверил ему ни одной своей сокровенной тайны.
Но когда я стоял в спертом, влажном воздухе бунгало возле его кровати и смотрел на его жуткое, сделавшееся словно бы восковым, блестевшее от пота осунувшееся лицо, я был потрясен и повергнут в отчаяние. Я попытался сказать, что люблю его, но слова не складывались одно с другим, а когда я снова на него посмотрел, глаза его уставились на меня без всякого выражения. Он был мертв.
Следующие двадцать лет я путешествовал по Индии и по всей Африке, побывал в Бирме, Сингапуре, Малайей, наконец, добрался до самых дальних окраин Китая. Поначалу странствия мои были более или менее бесцельны, но вскоре я приступил к осуществлению своей мечты пройти по стопам Конрада Вейна. Путешествуя, я обучался, общаясь со всеми, с кем сталкивала меня судьба, живя местными обычаями, все слушая и все вбирая глазами. Кроме того, я прочитал все, что мог, по истории и литературе, о преданиях и легендах этих стран, и усвоил достаточное количество слов из нескольких языков, чтобы иметь возможность объясниться на них. Я был своим везде — и нигде, я был кочевником, и я всегда — в самом истинном смысле слова — оставался одинок. Это была жизнь странная и захватывающая, и она мне нравилась. Но внезапно все кончилось, когда на Пинанге я заразился тяжелой болезнью и за эти долгие и мучительные недели стал постепенно сознавать, что пора мне завершить свои странствия, что я уже немолод, повидал все, что когда-либо мечтал повидать, и — самое главное — мог поручиться, что повторил все путешествия Вейна. Воистину все эти двадцать с лишним лет после его смерти я столь скрупулезно и столь неотступно следовал по его стопам, что порой даже отождествлял себя с ним и чувствовал себя так, словно я практически и был Вейном.
За эти два десятилетия я встречал иногда людей из Англии и внимательно слушал их повествования о ней. И теперь я ощутил тоску и желание вернуться туда (ведь из краткого рассказа моего опекуна я знал, что по рождению я был англичанином и что Англия была самым первым моим домом). Я не строил определенных планов и не представлял себе, где мог бы обосноваться по прибытии. У меня имелись деньги, которыми распоряжался мой опекун и которые перешли ко мне после его смерти вместе с теми средствами и имуществом, что принадлежали ему, а сам я все эти годы жил экономно; денег было более чем достаточно, чтобы я мог оплатить переезд и иметь в дальнейшем скромный доход. Прежде всего я хотел отыскать побольше сведений о юных годах Конрада Вейна, до того, как он предпринял свои путешествия и начал писать о них — поскольку он, так же, как и я, был англичанином-изгнанником, — и у меня имелся некий замысел воздать ему посильную дань уважения в книге. Мне казалось, что Вейном и его трудами пренебрегли, и ныне ему грозит полное забвение.
Итак, когда я достаточно набрался сил, я продал большую часть своего имущества, собрал остальное — немного того, что мне было дорого как память о минувших двадцати годах — и заказал свой переезд.
И вот теперь я был здесь, одинокий под лондонским дождем, в этот мрачный и тоскливый вечер.
Большую часть своего багажа я оставил на хранение на складе в порту и нес в руках только старую холщевую сумку — ее содержимого мне должно было хватить на день-другой. Я собирался как можно быстрее найти комнаты, чтобы обосноваться в Лондоне до тех пор, пока я здесь не освоюсь и не сумею более четко продумать свой дальнейший путь. Пока что я получил в конторе пароходной компании несколько адресов гостиниц, где мог бы снять номер. Сначала они предположили, что я захочу остановиться в одном из самых фешенебельных районов города, но я сказал, что буду чувствовать себя уютнее в каком-нибудь простом, обыденном месте поближе к реке. Дорогая мебель и пуховые перины были не в моих привычках. Посовещавшись между собой, клерки выбрали несколько названий и предупредили, чтобы ни в какие другие гостиницы я по дороге не заходил. Я отклонил все предложения носильщика проводить меня и, имея при себе только сумку и листок бумаги, вышел из складов и сараев, миновал какие-то большие ворота и сразу же оказался в лабиринте узких улочек.
Время было едва за полдень, но свет уже начинал меркнуть, и подступали сумерки. Холодный ветер с реки украдкой скользил по улицам и переулкам. Дома были грязными, крытыми блестящими от дождя черными крышами, убогими, нищими и уродливыми, и среди них то и дело смутно прорисовывались большие склады. Воздух был наполнен криками буксиров и тоскливым воем сирены, то и дело доносился грохот ящиков о причалы.
Людей было немного, хотя тут и там в полуоткрытых дверных проемах и темных подворотнях я замечал одинокую фигурку или стайку оборванных ребятишек. Лишь раз или два мимо проехал кэб, так быстро, словно спешил побыстрее оказаться подальше от этих своеобразных улиц.
И хотя здесь было так мрачно, холодно, да еще и сыро, я испытывал огромную радость и ни о чем не тревожился. Я блуждал в одиночку в куда более темных закоулках, чем эти, в городах востока, и кроме того, после недель заточения на борту парохода уже сама возможность свободно передвигаться доставляла удовольствие.
Пару раз я проходил мимо подозрительных трактиров, и, заглянув внутрь, узнавал те самые места, от которых клерки пароходной компании рекомендовали мне держаться подальше, но в это время суток пьяниц было немного, а тускло освещенные залы выглядели весьма негостеприимными.
После того как я несколько раз свернул не туда и вынужден был возвращаться той же дорогой, я наткнулся на Кипек-Хит-стрит и — почти случайно — на дверь «Перекрещенных ключей». К тому времени ливень перешел в мелкую морось, и тучи внезапно разошлись, чтобы пропустить последние слабые лучи солнца, от которых вспыхнули на миг узкие окна. Я остановился и поставил свою сумку. Передо мной, под грубо намалеванной гостиничной вывеской, была тяжелая деревянная дверь с задвижкой, к которой спускались с улицы полдюжины истертых ступеней.
Я повернулся и огляделся вокруг. На востоке, на фоне темного неба чернели почти неразличимые здания складов. На западе, позади меня, горели кроваво-красные полосы облаков и заходящее солнце. Я испытывал те самые чувства — возбуждение, волнение и любопытство, — которые всегда вызывало у меня непривычное окружение, но в каком-то смысле я чувствовал себя и как дома, поскольку, хотя здесь был другой, более холодный воздух, чем тот, к которому я привык, для опытного путешественника в любом порту есть что-то знакомое: виды, запахи, суета и даже те лабиринты улиц и портовых сооружений, что окружают его и обязаны ему своим существованием. Просто я привык к более душному, парному воздуху и к зловонию востока.
Пока я стоял, вбирая в себя впечатления, привыкая, изучая окрестные дома, я краем глаза уловил какое-то мимолетное движение и оглянулся в ту сторону. Это был мальчик лет двенадцати — тринадцати, худенький, бледный, в грязной рубашке без воротничка. Секунду, не больше, он смотрел прямо на меня, а затем он быстро отвел глаза, словно смутившись или боясь встретиться со мной взглядом. Но тут я увидел, как солнце, отразившись еще одной внезапной вспышкой от окон, в следующую секунду погасло — как будто задули свечу, — вновь скрывшись за несущимися по небу грозовыми тучами. Когда я оглянулся назад, мальчика уже не было (я предположил, что он исчез в расщелине между домами), и узкая улица была темна.
2
Я повернулся, спустился по невысоким истоптанным каменным ступенькам и, отворив тяжелую дубовую дверь, которую оставили приоткрытой, вошел в гостиницу «Перекрещенные ключи».
Несколько мгновений, пока глаза мои не привыкли к сумраку, я ничего не видел. В прихожей было холодно, сырой запах подвала мешался с запахами табачного дыма и эля, которые, должно быть, впитывались в эти стены годами, а может, и столетиями — становилось понятно, что дом этот очень старый.
Я стоял и ждал, пока кто-нибудь выйдет или окликнет меня. Однако ничего не произошло. Было все так же темно и тихо, лишь где-то в глубине громко тикали старинные напольные часы.
А потом, без всякого предупреждения, раздался внезапный жуткий вопль — визг или стон, подобный хохоту старухи или крикам некоего существа, испытывающего смертную муку. Он раздался раз, разрывая тишину дому, а затем еще раз, — леденящий душу звук, который заставил меня броситься вперед, и сердце мое пустилось в галоп, пока я дико озирался по сторонам. Глубоко внутри меня нарастал великий страх. Этот звук пробудил во мне кошмары и неясные смутные образы, хотя я не мог ни распознать его, ни припомнить ничего подобного.
А потом снова настала тишина, и лишь ужасное воспоминание осталось висеть в воздухе.
Теперь я уже немного привык к темноте прихожей и увидел, что слева есть еще одна дверь, тоже приоткрытая. Она привела меня — одна ступенька вниз — в маленькую, тускло освещенную залу бара с длинной стойкой красного дерева, близ которой стояли несколько скамей и табуретов. Маленькие оконца едва пропускали свет. Комната была совершенно пуста, и я уже почти дошел до медного колокольчика, стоявшего на барной стойке, когда, взглянув наверх, увидел покачивающийся в большой полукруглой медной клетке источник этих жутких воплей. Попугай с тускло-зелеными, линялого вида перьями и страшным крючковатым клювом стоял на одной ноге на перекладине. Его глаз блестел, недружелюбно уставившись прямо на меня.
Кровь заледенела у меня в жилах. В своих странствиях я сталкивался с множеством более странных, более экзотических и воистину более омерзительных и опасных птиц — и, если уж на то пошло, так и зверей. В том, что сейчас предстало моим глазам, не было ничего особенно зловещего — всего-навсего самый обыкновенный попугай. И все же я отшатнулся от него, отвел глаза и невольно отступил назад. Я его боялся. При виде него меня словно захлестнула поднявшаяся изнутри волна чудовищной дурноты. И глубоко-глубоко в подсознании какое-то забытое воспоминание — наверное, из самого раннего детства, — порхая, словно бабочка, билось в двери сознания. Что это было? Где я видел подобную птицу, слышал подобные крики, и почему это столь сильно пугало меня? Я не знал, не мог сказать. Я просто стоял на месте — рука застыла над колокольчиком, струйки пота стекали за воротник — и видел только черный, блестящий глаз и плавно покачивающуюся жердочку с этой зловещей птицей.
Меня избавило появление человека, который вышел, пригнувшись, из двери, ведущей в помещение за баром, — мужчины с ястребиным носом и тяжелым подбородком, одетого в суконный фартук. Впрочем, он был достаточно вежлив и с готовностью согласился предоставить мне номер с ужином на пару ночей — и дольше, если я того пожелаю.
— Хотя вы уедете, — сказал он, — и довольно скоро.
— У меня пока еще нет определенных планов. Хочу приглядеться к Лондону. Я очень много лет прожил в других странах.
Он только кивнул — ни я, ни моя история его, очевидно, не слишком интересовали — и провел меня обратно через зал, наверх по двум узким и крутым лестничным пролетам, а затем по коридору в заднюю часть дома, ни разу не предупредив по дороге, чтобы я поберег голову и пригнулся.
Номер, который он мне показал, был маленьким и таким же темным, как и весь этот дом, но чистым и прилично меблированным: с кроватью, дубовым столом и стулом. Окно выходило во внутренний двор, на крыши и дымовые трубы, едва различимые сейчас, когда последние лучи сочились с неба тонкой мертвенно-бледной полоской на западе.
Я распаковал сумку — немного одежды и личных вещей, а потом, буквально за несколько мгновений, на меня навалилась такая усталость, что в глазах все поплыло, ноги отяжелели и начали болеть, и, лежа полностью одетый на кровати, я провалился в такой глубокий сон, какого, кажется, у меня еще не было никогда. Перемена обстановки, новые виды и звуки, облегчение от того, что путешествие завершилось и я наконец достиг родных берегов, и, возможно, в первую очередь, сильнейшие эмоции, захлестывавшие меня в минувшие несколько часов, всё это вместе взятое полностью меня опустошило, исчерпав все мои жизненные силы. Часа четыре я не осознавал ни себя, ни окружающего, и пробудился лишь от стука, пройдя сперва сквозь черные, самые дальние глубины сна и затем наверх, туда, где странные формы и образы, оборванные клочки сновидений, плавали в зеленоватых сумерках, и отсюда — резко на поверхность.
В комнате царила полнейшая темнота, и я лежал нескольких секунд, совершенно растерянный, не понимая, где я, какой сегодня день и сколько сейчас времени, а голова у меня была тяжелая, как от наркотика.
Стук раздался снова, я определил, откуда он доносится, осознал, где я нахожусь, и встал, чтобы открыть дверь.
Снаружи, в узком коридоре, стояла молодая женщина, в колеблющемся свете позади нее я заметил вторую фигуру и сделал шаг назад, чтобы впустить их. Но когда девушка вошла в номер, неся кувшин горячей воды и таз, и медленно, с неуклюжей осторожностью двинулась поставить это на сундук, я оглянулся и увидел, что ошибся: коридор был пуст.
— Если хотите поужинать, вам придется спуститься. В номера мы не разносим.
У нее были пухлое коровье личико, не выражавшее ничего, кроме, разве что, налета усталости или скуки, и медленная манера речи. Но дойдя до двери, уже с порога, она бросила на меня быстрый взгляд, и в ее унылых глазах промелькнула слабая вспышка интереса или любопытства, что побудило меня спросить, есть ли еще какие-нибудь постояльцы, остановившиеся здесь на эту ночь.
Помедлив, она ответила:
— У нас только две комнаты. Сюда мало кто приезжает.
— Да. Здесь, кажется, очень тихо.
— По большей части. Шумные идут в другие места.
— Вы имеете в виду моряков?
— Мы содержим респектабельную гостиницу.
— А вы живете здесь?
— С отцом.
Когда она повернулась уходить, я сказ&ч, сам не знаю почему:
— А мальчик?
У меня вдруг возникла твердая уверенность, что, когда она вошла, кто-то стоял позади нее, и это был мальчик, возможно, тот, которого я мельком увидел на улице, когда пришел сюда, — хотя и не мог бы сказать, почему он меня заинтересовал.
— Никаких мальчиков здесь нет.
— Я подумал, может, у вас есть брат — или мальчик на побегушках? Я видел его на улице, когда пришел.
— А, на улице. — В голосе ее прозвучало легкое презрение. — Там мог быть кто угодно. И мальчики, и прочие всякие. Кто угодно.
Когда она удалилась, я подошел к окну. Дождь перестал. Но я не мог разглядеть практически ничего, за исключением слабого света из какой-то комнаты ниже, который едва проникал в мрачное пространство двора. Это место, казалось, принадлежало иному времени, не тому, в котором я жил, а далекому прошлому. Итак, я был обитателем города книг и сказок, которые читал ребенком, места, принадлежащего скорее воображению, нежели какой-либо реальности, и словно почти не менявшегося многие столетия. Но это до поры до времени, пока я здесь не освоюсь. Я думал, что совершу переход от своей прошлой, совсем иной жизни к будущему, которое меня ждет, более или менее постепенно. Здесь, в этой тихой и темной гостиничке, стоявшей у самой реки, у меня было странное ощущение, будто я подвешен в неопределенности, не принадлежащей никакому реальному времени или месту.