Комната моя была маленькой, тесной и вполне уютной, но в ней не было ничего, к чему я мог бы привязаться; люди, которых я видел до сих пор, не предъявляли ко мне никаких требований и, по всей вероятности, вообще не оставили по себе никаких впечатлений. Я не обрел еще никаких связей, не пустил корней. Всю свою взрослую жизнь, с тех пор как умер мой опекун, я долгие годы не принадлежал ни одному человеку и ни одному месту, — а о своих ранних годах я, разумеется, ничего не знал.
Буду ли я и дальше жить так, я понятия не имел. Но я знал, что странствия мои подошли к концу, полностью отдавал себе отчет, что уже не молод, и понимал, что рано или поздно должен буду осесть и связать себя с каким-то местом и людьми, а иначе мне придется окончить свои дни одиноким, эксцентричным, несчастным стариком.
Я умылся и, пройдя темными коридорами, спустился по лестнице в бар, где мне подали простой и скромный ужин в уголке, подальше от нескольких пьяниц, которые уже захмелели и говорили все разом. Я был бы вполне доволен и спокоен — все еще вялый и несколько ошарашенный после сна, — если бы не чувствовал себя настолько смущенным и растерянным под неотступным, злобным, пристальным взглядом попугая, который сидел, нахохлившись, в своей медной клетке, смотрел в мою сторону и ни разу не повернул головы, лишь время от времени полуопускал веки, чтобы скрыть на миг этот блеск перед тем, как снова уставиться на меня.
Я взял рюмочку бренди, по-прежнему сидя в одиночестве за маленьким столиком, а потом вернулся к себе номер. Мой уход вызвал столь же мало интереса, как и мое появление.
Несмотря на дневной отдых, я снова почувствовал себя опустошенным, и хотя у меня был с собой один из путевых журналов Конрада Вейна о путешествии к Островам Антиподов, и я намеревался еще раз перечитать его, довольно скоро буквы стали расплываться у меня перед глазами, и я, выключив лампу, заснул.
Однако на сей раз я не погрузился столь глубоко в бессознательное состояние и, когда проснулся, сразу понял и кто я, и где нахожусь и, кроме того, почувствовал, что прошел всего час или около того. И действительно, когда я зажег лампу, часы мои показывали, что еще нет и полуночи. Теперь я уже проснулся окончательно и был настолько полон внезапной беспокойной энергии, желания двигаться, дышать свежим воздухом, что оделся и спустился вниз по лестнице.
Бар был пуст, наводящая ужас клетка с попугаем накрыта темно-бордовой шалью, но хозяин еще оставался здесь, начищая кастрюли, и он согласился оставить парадную дверь незапертой — я должен был закрыть ее на засов после своего возвращения.
Полагаю, я собирался прогуляться где-то около получаса. Я восстановил маршрут, которым пришел сюда днем, и довольно скоро, срезав путь переулками между высоких домов, дошел до Темзы.
Вечером ветер разогнал тяжелые дождевые тучи, слегка похолодало, небо было ясное, и на нем сияло множество звезд. Луна в своей третьей четверти плыла в вышине над водой подобно кораблю, и ее бледного света вполне хватало, чтобы различить окрестности. Я остановился, закрыл на мгновение глаза и вдохнул речной воздух — его влажный болотный запах, резкую смесь гниющей древесины, нефти и смолы, слабое зловоние рыбы и примешивающийся ко всему этому далекий запах открытого моря. Одна-две лодки проскользнули украдкой по темной воде — на корме раскачивались фонари, потом еще одна подошла почти вплотную к берегу, поскрипывая все громче по мере приближения ко мне. Дальше, справа от меня, маячили большие суда, где-то среди них было и то, на котором я проделал свой путь сюда. Но я не испытывал ни малейшего желания возвратиться с ним, когда оно вновь отправится в плавание, у меня не было ностальгии ни по одной из тех стран, что я оставил позади. Странное чувство того, что здесь моя родина, что я вернулся домой, охватило меня настолько, что запах Темзы казался приветливым и давно знакомым.
Я провел некоторое время, прогуливаясь вдоль широкой реки, а потом свернул обратно в лабиринт улочек и портовых складов, переулков и дворов, которые привели меня в Сити. Я испытывал странное волнение, столь же острое, как и то, что я познал в юности, когда впервые ступал на некую новую землю, — желание увидеть, узнать, открыть.
Близ реки было тихо, если не считать вкрадчивого шелеста судов, плывущих по воде, и мягкого плеска волны о берег. И лишь изредка я видел какого-нибудь человека. Но теперь, хотя сначала улицы казались пустынными, я постепенно стал замечать повсюду вокруг меня скрытую жизнь: фигуры, теснившиеся на лестницах и в дверных проемах, шаги, внезапный свист, шепчущие голоса. Раз или два меня обогнал кэб, и один раз я заметил чуть впереди констебля.
Потом я снова свернул и оказался возле церкви, совсем рядом стояла еще одна — ее шпили и крыши серебрились в лунном свете, как рыбья чешуя, а ниже, за запертыми железными воротами, отбрасывали длинные тени надгробные памятники и склепы. Но для меня во всем этом была удивительная красота, не таившая в себе ни ужаса, ни угрозы, и я взирал в изумлении, ибо это были те самые места, о которых я читал, которые видел в своих грезах — древние и стройные лондонские церкви.
Я прошел между высокими, узкими зданиями с окнами, закрытыми жалюзи, — здесь были конторы банкиров, адвокатов, коммерсантов, и, миновав множество узких улочек и переулков, наткнулся на район дивных парков и скверов, а вскоре после этого — на зловонный район складов, доходных домов, ростовщиков и маленьких грязных лавочек. Здесь уже были люди, подобные зверькам, поспешно убегающим через подлесок, закутанные фигуры, не поднимавшие глаз и не показывавшие лиц, но лишь мгновенно исчезавшие из поля зрения.
Все это было настолько непривычно, и я был здесь совершенно один — казалось бы, я должен чувствовать себя неуютно, испытывать страх, но нет; я ощущал сигнал тревоги, разум мой обострился и работал интенсивно, искрясь от напряженного внимания. У меня было странное чувство, что я следую за кем-то или что-то ищу и вот-вот это обнаружу, за следующим углом, или еще за следующим. Я ступал решительно и уверенно, ноги шагали легко, и лишь когда я вышел на широкую дорогу, которая, казалось, уводит прочь от самых плотно заселенных улиц, я остановился, и ко мне вернулось обычное восприятие. Примерно в сотне ярдов впереди виднелся огромный черный железнодорожный мост, а за ним, похоже, простиралось более высокое, более открытое пространство.
Я заблудился. Бродя и петляя по улицам, я удалился от реки и от «Перекрещенных ключей», вероятно, на несколько миль.
Я стоял у входа в большой оштукатуренный особняк, собираясь с мыслями и решая, что сейчас лучше сделать, когда, уловив какое-то мелкое движение в ярде или двух позади, повернулся и снова поймал взглядом фигуру мальчика. Стало быть, он следовал за мной, никаких сомнений; я видел его лицо, его темные встревоженные глаза и тоненькую шейку, торчавшую из рубашки без воротника. Он посмотрел на меня, а потом — словно бы куда-то вдаль, через мое плечо.
Ну что ж, решил я, если он следовал за мной сюда, не важно, по какой причине, то мог бы привести меня и обратно. Я уверенно шагнул в его сторону и уже почти поднял руку, чтобы остановить его, но в этот момент по мосту с ревом прогрохотал поезд, извергая дым и сине-лиловое пламя — из паровозной трубы летели искры, в окнах вагонов прорисовывались угольно-черные силуэты людей. Это было величественное, волнующее зрелище, и я вертелся волчком, глядя на все с детским восторгом и удивлением. Паровоз был подобен некоему мифологическому чудовищу, пожирающему темноту на своем пути.
А потом он уехал, и запах сажи и пара медленно опустился ко мне в холодном воздухе.
Я обернулся к мальчику. Но он опять ускользнул, растворившись во тьме и оставив меня искать дорогу и возвращаться обратно в полном одиночестве. В раздражении я поклялся, что поколочу его, когда догоню, за то, что морочил мне голову.
Наконец, после более чем получаса блужданий, я остановил повозку, которая двигалась на восток в сторону реки, и поехал на ней, а потом мне объяснили, куда идти, и, раз или два свернув не туда и вернувшись, я дошел до доков и улиц, ведущих к гостинице. Я забрел гораздо дальше, чем следовало, продрог и устал, и последняя миля далась мне воистину с трудом. Теперь я уже никого не видел, а луна скрылась за новым скоплением облаков. Стояла самая настоящая глухая ночь. Я забыл про мальчика — этого негодника, выглядевшего, как нищий, — утратил весь интерес к чему бы то ни было, кроме собственной усталости, и по мере того, как я терял силы, а утомление нарастало, я стал задумываться, как же странно сложилось, что я жажду увидеть эту мрачную, темную, неприветливую гостиницу так, будто это мой дом. Запах, идущий от реки, когда я наконец его почувствовал, и вид темного переулка, который, как я знал, ведет к нужной улице, озарили мне душу. И все же — почему это должно быть так? И где мой «дом»? Если под домом подразумевать семейный очаг, дорогое для меня место, где меня ждут те, кому я нужен, — то ничего этого у меня не было. Но когда я сошел наконец по ступеням, ведущим с улицы к закрытой двери гостиницы, я решил, что в один прекрасный день все это у меня непременно будет, и что будет это именно здесь, в Англии — хотя, может быть, и не в Лондоне. Ибо после моей ночной прогулки я был уверен как никогда раньше, что именно Англия — моя истинная родина, и, более того, что так было всегда, с самого моего рождения.
Той ночью случилось еще одно происшествие.
В гостинице было темно. Я запер парадную дверь, задвинул железные засовы и пошел через зал, нащупывая вытянутой рукой перекладины перил, — окна, через которое мог бы проникнуть лунный свет, здесь не было, а ни лампы, ни фонаря мне не оставили. Я думал, что теперь уже знаю, как пройти на верхний этаж и выйти к моему номеру, но на второй лестничной площадке я, должно быть, не туда повернул: здесь был лабиринт узких и коротких коридоров, переходящих один в другой, и, обнаружив прямо перед собой глухую стену, я отступил на несколько ярдов, прежде чем снова осторожно двинуться дальше. Я продвигался вперед шаг за шагом, ощупывая левой рукой стену. Я боялся перепутать дверь и войти в чужую комнату, колебался, не лучше ли кого-то позвать, но был полностью уверен, что угрюмый хозяин не обрадуется, если я его потревожу.
Потом, в конце коридора, я заметил тусклое красноватое свечение, как от последних тлеющих угольков камина, и начал продвигаться в том направлении, полагая, что сумею там так или иначе сориентироваться или по крайней мере узнать какой-нибудь знакомый угол.
По мере того как я приближался, свет не делался ярче, но, казалось, был как-то странно заслонен чем-то или прикрыт. Расстояние вдоль коридора было всего несколько ярдов, и все же на то, чтобы его пройти, мне потребовалась вечность, настолько я устал и окоченел.
А потом я вдруг оказался почти вплотную к источнику света, и в тот же самый момент споткнулся о единственную ступеньку, оказавшуюся на моем пути. Я вытянул руку, балансируя, чтобы не упасть, и едва сумел удержаться на ногах, но все же пошатнулся, и рука моя коснулась не пустого пространства и не твердой поверхности — стены или двери, но, к моему ужасу, наткнулась и прошла насквозь завесу или занавес из бусинок, которые цеплялись и тянулись за мной подобно лианам, и я ощущал их не только на ладонях и плечах, но и на лице, и на волосах. В темноте я чувствовал себя кошмарно, но то, что последовало дальше, было еще хуже.
Оглядевшись, я увидел, что занавес действительно закрывает пустой дверной проем и что за маленькой темной прихожей, на входе в которую я стоял, находится комната. Я мог разобрать лишь немного, и мои впечатления были хаотичными и мимолетными, да я и сам пребывал в замешательстве и шоке от того, что чуть не упал. Я увидел круглый стол, а рядом с ним, чуть отодвинутый, стул, на котором сидела старуха. Свет исходил от единственной тусклой лампы, стоявшей на столе, ее огонек был прикрыт какой-то красноватой тканью. На голове у старухи был платок, повязанный на лбу на цыганский манер, она была закутана в нечто вроде шалей из какой-то темной струящейся материи. Все это я лишь мельком успел отметить, прежде чем она подняла глаза и устремила взгляд прямо на меня, хотя не знаю, могла ли она разглядеть меня в полумраке. Но я ее видел. Я видел черные провалы глаз, в центре которых мерцали зрачки, ее смуглую, маслянистую кожу; видел ее руки, сложенные одна на другой, старые, худые — мне показалось, они похожи на когти; видел ослепительный блик от перстня, украшенного драгоценными камнями или эмалями.
На то, чтобы описать это, потребовались минуты, и меня бросает в жар, когда я вновь переживаю эту сцену, однако на то, чтобы увидеть эту картину — старуху за занавесом из бусинок в той темной, красновато-мерцающей комнате — ушли всего секунды, но за несколько секунд это зрелище навеки запечатлелось в моих глазах, в моем сознании и в памяти и пробудило во мне некий страшный глубинный отклик.
Не знаю, вскрикнул я или нет, знаю только, что отпрянул почти в то же мгновение, когда почувствовал бусинки и увидел старуху, и отступил назад, снова спотыкаясь, выпутывая руки из мерзких цепляющихся нитей — спасаясь бегством, я все еще слышал тихий нежный звук колеблющегося занавеса. Но в спешке я опять упал, на сей раз, споткнувшись о какой-то предмет мебели, стоявший у стены, который издал страшный грохот. Сквозь шум и собственные проклятия я услышал властный голос и увидел свет — это распахнулась дверь в конце коридора.
Хозяин показал мне дорогу к моему номеру, от которого я был всего в нескольких шагах, сделал это он не слишком любезно, и я не мог его винить, впрочем, я слабо воспринимал его угрюмые сетования и упреки, настолько я был дезориентирован и охвачен собственным страхом.
Я овладел собой и успокоился лишь после того, как побыл какое-то время один, сидя в тишине на своей кровати. Я был страшно напуган, но не из-за темноты и не из-за того, разумеется, что заблудился, — это все были мелочи, — но тем, что я видел: старая карга, драпированная в цыганские платки и шали, сидящая за столом в темной комнате перед завешенной лампой. И все же я, как ни ломал себе голову, не мог представить ничего реально существующего, что могло бы испугать взрослого мужчину, который странствовал в одиночку по самых дальним уголкам света и чуть ли не каждый день видел вещи, в тысячу раз более ужасающие и удивительные. Сердце мое билось громко и все еще слишком часто, во рту пересохло, мозги раскалились и почти потрескивали от состояния запредельной тревоги и нервного страха. И все же — почему? Я вынужден был прийти к заключению, что был напуган не столько тем, что видел на самом деле, сколько неким воспоминанием, которое вызвала эта картина, чем-то, что испугало меня очень давно. Я ничего не мог вспомнить, хотя и ломал над этим голову почти всю ночь — я так и не заснул до самого рассвета. Я знал только, что всякий раз, как перед моим мысленным взором представала старуха, я отшатывался, отчаянно желая броситься прочь, чтобы не видеть ее лица и фигуры, ее взгляда, и — прежде всего — чтобы не войти в полутемную комнату, что была за занавесом из бусинок.
3
Следующую неделю я провел, гуляя по Лондону, и с каждым новым днем жуткий образ ночного кошмара со старухой все дальше отступал из моих мыслей, нервы мои снова стали довольно крепкими, тем более что ничего тревожного и дурного не случалось, и всю неделю с утра до вечера стояла на редкость дивная погода с прозрачным холодным воздухом и ясным небом.
За ту неделю я узнал большой город настолько хорошо, насколько это вообще возможно для человека, не прожившего в нем долгие годы; я посвятил себя этому. Я гулял вдоль Темзы и поднимался в Хэмпстед-Хит; по широким дорогам, ведущим за город, я забредал далеко на юг и восток, я проходил один за другим кварталы элегантных модных домов и не раз блуждал в тесном продымленном лабиринте за железнодорожными вокзалами Юстон и Сент-Панкрас, Мэрилбуон и Виктория. Я бродил и в районе, в котором издавна обитали правоведы с их пользующимися дурной славой судами и старинными гостиницами, где раньше были адвокатские конторы; я стоял, оглушенный грохотом всех печатных станков Флит-стрит, и гулял с толпами до Лудгейт-Хилл, и через Парк, и по Пиккадилли. Я смотрел на башни и дворцы, статуи и памятники, я стал узнавать выкрики уличных торговцев и цветочниц, газетчиков и извозчиков. Я бродил по полупустым улицам среди телег молочников и спешащих клерков рано утром и вновь и вновь возвращался туда вечерами, на оживленные яркие улицы и в темные переулки. Я упивался моим ощущением Лондона и был опьянен им.
За несколько недель до того, как отправиться в Англию, я написал два письма: первое — продавцу антикварных книг и частному издателю нескольких монографий, посвященных жизнеописаниям и путешествиям, который, как у меня были основания полагать, имел некоторый интерес к путешествиям Конрада Вейна, и второе — ректору частной школы, в которой учился Вейн, расположенной милях в двадцати от Лондона выше по течению Темзы.
В пятницу я зашел в контору пароходной компании, чтобы договориться о дальнейшем хранении моего багажа, поскольку еще не решил, в какой части Лондона хотел бы снять квартиру. Там я обнаружил ответы от обоих этих людей, предлагавших мне связаться с ними, когда я прибуду в Англию.
Я так и сделал и договорился с преподобным Арчибальдом Вотейблом, ректором Элтона, встретиться в клубе «Атенеум» на Пэлл-Мэлл, но сначала — посетить книжный магазин и контору мистера Теодора Бимиша в районе Холборна.