Вечерами я с тоской вглядывался в появляющееся на телеэкране лицо президента. Почему-то гоняли сплошь старые, еще дооктябрьские записи. У меня сосало под ложечкой, недоумение возрастало. В конце концов, кто наш нынешний президент в прошлом? Первый секретарь Свердловского обкома КПСС, кандидат в члены Политбюро, высшая партийная номенклатура. Между прочим, снес дом Ипатьевых, где расстреляли последнего российского императора. Характер у него, видимо, еще тот. У меня было чисто внутреннее ощущение, что в кремлевских верхах все же нечто существенное происходит. Какие-то переговоры, какие-то тайные клановые соглашения. Это носилось в воздухе. Слишком уж уклончиво при встречах со мной держался Гриша Рогожин, торопился проскользнуть незаметно, раскланяться издалека, на мои нетерпеливые взгляды отвечал, что вопрос сейчас прорабатывается: ситуация сложная, эксперты дают противоречивые заключения. Вероятно, сидение в комнате с отрезанной связью было уже забыто, как забыт был его собственный крик шепотом: «Все!..» Гриша теперь рассуждал о необходимости консолидировать общество, об опасности слишком непримиримой борьбы демократии и коммунизма, о возможности компромисса на базе согласия всех политических сил. Таковы, вероятно, были новейшие идеологические концепции. Между прочим, проговорился, что потрескавшиеся могильные плиты у Кремлевской стены заменены, а под ними поставлены мощные трехслойные перекрытия из металла.
— Мавзолей вы тоже перекрыли броней? — спросил я.
Гриша сделал паузу и как бы невзначай оглянулся. Вестибюль канцелярии президента, где мы столкнулись, был пуст. Темнели окна, светилось табло, показывающее точное время. По всему грандиозному холлу растопыривались казенные пальмы в кадках. Вроде бы ничего подозрительного. Спокойствие, сонная тишина. Лишь снаружи, под козырьком, маячили фигуры охранников.
Он пожал плечами.
— К счастью, этого не потребовалось. Хотя такие проекты, естественно, выдвигались.
— И что?
— Вообще-то он — человек разумный. Не догматик, много читает, особенно по экономике. Разбирается в людях, хорошо чувствует политическую ситуацию…
— Ты с ним разговаривал?! — я чуть было не подскочил.
А поморщившийся от моего выкрика Гриша снова пожал плечами.
— Не думайте, что мне это нравится, — сдержанно сказал он. — Просто надо считаться с имеющимися в стране реалиями. Политика — это искусство возможного. Помните, вы учили? К тому же вовсе не я принимаю решения…
— Однако именно ты советуешь, что решать, — напомнил я.
Гриша несколько потоптался, видимо, заколебавшись внутренне, покусал поджатые губы, наверное, хотел мне что-то ответить, но в это время распахнулся лифт на противоположной стене вестибюля и оттуда вышел советник президента по вопросам печати. Суховатый аскетический человек, сопровождаемый двумя референтами — мельком глянул на нас и остановился посередине, закуривая, щелкнул зажигалкой, с видимым наслаждением втянул в себя сигаретный дым, а я вдруг заметил грубо раскрашенные косметикой кости черепа, эластичные кожаные подушечки, вклеенные на месте щек, катышки пудры, замазку, которая скрывала швы, слой жирной помады, влажную тушь на ресницах и стеклянные, видимо, искусственные глазные яблоки. В подмалевке их проглядывали даже борозды, оставленные волосками кисти, а белки представляли собой поверхность, закрашенную эмалью.
Он кивнул нам — просто, как случайным знакомым, и пошел через холл с видом человека, обремененного государственными заботами.
Охранники у дверей на него даже не покосились.
Зато Гриша внезапно дернулся и, как клещами, стиснул мне сгиб локтя.
Лицо у него порозовело.
— Вот, кто решает, — вязким, сдавленным шепотом сказал он.
Кажется, я впервые увидел настоящее лицо Гриши Рогожина. Было оно холодным, гладким, с глянцевой натянутой кожей. Глаза у него, как у пресмыкающегося, выступали вперед, и смотрел он тоже, как пресмыкающееся — тупо и абсолютно безжалостно. Будто он уже переступил грань жизни и смерти.
Он сказал, упершись взглядом в согнувшегося к машине советника:
— Гардамиров поехал к военным. Это — удача. — Подождал, пока машина скроется за поворотом. — Я не спрашиваю вас, Александр Михайлович, готовы ли вы к подвигу. Вы, по-видимому, всегда готовы, идемте!..
Ирония в голосе была такая, что я беспрекословно повиновался.
Лифт, отделанный зеркалами и красным деревом, поднял нас на третий этаж. Коридор, чернеющий окнами в громаду ярко освещенной приемной. Стрекотала клавиатура, видны были фигуры посетителей в креслах — все в «министерских» костюмах, плотненькие, с круглыми словами. На коленях у каждого обязательно лежала папка с бумагами. Два громоздких телохранителя подпирали двери. Почему-то казалось, что стоят они здесь уже много месяцев, как атланты.
— Не сюда, — сказал Гриша, заворачивая меня направо. — Не по рангу, Александр Михайлович. Здесь нас никто не пустит. Он разительно изменился за несколько прошедших с момента нашей встречи минут (кстати, я уже понимал, что и встреча наша была далеко не случайна). Движения его стали быстрыми, точными и уверенными, гон — негромким, но властным, не допускающим никаких возражений. Он теперь представлял собой как бы материализованный сгусток энергии — прихватив мой локоть, еще раз свернул за угол, отпер низенькую малозаметную дверь, какие обычно ведут в подсобные помещения; вспыхнул свет, мы в самом деле оказались в чулане, заставленном швабрами и ведрами; заскрипев, распахнулась створка пузатого платяного шкафа.
— Не пугайтесь, — предупредил Гриша, шагая в его фанерные внутренности. Задняя стенка шкафа отъехала на взвизгнувших петлях. Переход, где мы очутились, поражал обшарпанностью и захламленным видом: стены были взъерошены от пузырящейся краски, половицы торчали так, будто никогда не были закреплены, а к тому же стонали и всхлипывали с самыми невероятными интонациями. Свет двух лампочек чуть брезжил сквозь напластования пыли. Я едва не сшиб ведро с чем-то окаменевшим. Зашуршав, сползла на пол ломкая, как папирус, газета. Я прочел развернувшийся заголовок: «Наш ответ Чемберлену!».
Гриша, полуобернувшись, искривил губы в улыбке.
— Хорошо быть ответственным за хозяйственно-административные службы, — сказал он. — Узнаешь многое из того, о чем раньше и не подозревал.
Море тусклой привычной ненависти чувствовалось в его голосе. Так, конечно, могли бы говорить пресмыкающиеся, если бы они умели. Щелкнув хлипким замочком, открылась еще одна дверь. Помещение, куда мы проникли, выглядело уже совершенно иначе: кресла матовой кожи, хрустальные грани бокалов в серванте. И сам явно музейный сервант в лазоревых радужках инкрустаций. Полумрак рассекало лезвие света из соседней комнаты. Я шестым чувством уже догадывался, где мы очутились. По другую сторону тщательно охраняемых из приемной дверей. И действительно, за письменным столом сидел человек знакомой внешности: неуклюжий, угрюмый, с непомещающейся в костюме фигурой, с мужиковатым лицом, с зачесом седых волос надо лбом. Руки его придавливали рассыпанную по столешнице пачку бумаг, а льняные брови подтягивались на лоб, будто от безмерного удивления. С первого взгляда было понятно, что он, как бы это выразиться, не совсем жив. Правда, мертвым его тоже назвать было нельзя, чувствовалось, что кожа пока еще розовая, не ссохшаяся, эластичная.
Воздух в помещении был такой, словно им не дышали по крайней мере лет триста.
— Вот, Александр Михайлович, — щеря зубы, сказал Гриша Рогожин. — В жизни, как говорится, всегда есть место подвигу. Я вас сюда провел, ну а дальше вы сами…
Горло у него, как у варана, слегка вздулось.
— Что мне следует делать? — спросил я.
— Ничего особенного: сесть, по возможности расслабиться. Постараться не удерживать в себе силы — когда почувствуете… — Он сглотнул и добавил. — Имейте в виду, это может быть очень опасно.
Я заметил, что окна в помещении черно-багрового цвета. Будто к рамам снаружи прильнул целый океан крови.
— Это вам обойдется лет в пять жизни, — сказал Гриша откуда-то издалека.
Тем не менее я уже сидел в кресле, терпко пахнущем кожей. Откинулся на широкую спинку, расслабился, как мне было велено. Желтый свет в помещении слегка потускнел. Серый жрущий предметы туман проступил в воздухе. Так бывает, когда долго и пристально смотришь в одну точку. Человек напротив меня был неподвижен, как статуя. И вдруг тянущее неприятное чувство возникло внутри, будто тысячи невидимых ниточек соединили меня с этой статуей, причем каждая выдирала из меня что-то живое — с болью, с бритвенной резью в сердце и легких. Я был спеленут ими, как муха. Не хватало дыхания, удары пульса набатом отдавались в висках. Жилочка, удерживающая меня над смертью, натягивалась и вибрировала. Казалось, она сейчас лопнет, и я полечу в черную бездну. Туман сгустился, оставив нерезкий по краям туннель света. Выход из него заполонила аляповатая маска статуи. Видны были поры на коже, желтизна и отечность картофелеобразного носа.
Вдруг морщинистые веки дрогнули.
— Хватит!.. — звенел в ушах назойливый крик Гриши Рогожина.
Голос был не сильнее комариного писка.
Через силу, точно разламываясь, я повернул к нему голову. И невидимые ниточки лопнули — меня будто сбросило обратно в кресло. Серый туман распался, хлынул едкий, как кислота, электрический свет.
Заколыхался тяж паутины, свисающий с люстры. К окну льнула уже не кровь, а мокрая ноябрьская чернота. Перепуганный Гриша Рогожин действительно стоял надо мной. Но смотрел он не на меня, а на оживающего человека напротив. Тот с трудом, кажется, даже со скрипом, двинул глазными яблоками. Вздулась и запульсировала на лбу синяя жилка.
— Понимаешь!.. — всхрапнул он, точно шаркнув напильником по деревяшке.
И, как бык, поворочал объемистой колодой шеи. Вероятно, заново привыкая к тому, что она все же шевелится.
* * *
Мне казалось, что мы идем по торфяному пожару. Огня не видно, лишь струйки дыма пробиваются из-под почвы. Травяной дерн пружинит, и вызревают под ним гудящие огненные пространства. Еще шаг — земля разойдется, и ухнешь в геенну, выстланную живыми углями. Правда, в нашем случае это будут не угли, а мерзостная могильная яма. Обрушится пласт чернозема и погребет в толще вечности.
Это, наверное, был полный упадок сил. Как у донора, который сдал чрезмерно большую порцию крови. Я плохо помню, как потом добрался до Лобни. В электричке я, кажется, задремал, убаюканный постукиванием на рельсах. Необыкновенная слабость пропитывала все тело. Кружилась голова, и при малейшем усилии липким потом выступала испарина. У меня вовсе не было ощущения грандиозной победы. Первый натиск мертвоты был отбит осиновым колом Герчика. Но за ним безусловно и скоро последуют второй и третий. Мумия не успокоится, ей все время нужны свежие токи жизни. И ей нужна власть, чтобы направлять эти токи именно к себе. Она будет незаметно обгладывать час год за годом. Год за годом, из Мавзолея, она будет собирать свою незримую дань. А потом, когда жизненные силы страны иссякнут, рыжеватая бестия снова воцарится в Кремле. Наступит тысячелетие мертвых. Это очевидно.
Из туманного зеркала ванной на меня смотрело лицо с провалами щек, с заострившимся кончиком носа, с морщинистыми глазными мешками. Фиолетовой пылью скопилась в них нечеловеческая усталость. Губы были, как тряпочки. Пять лет жизни, предупредил Гриша Рогожин. Похоже, что он был прав. Мысли у меня рассыпались. Я глотнул густой чайной заварки и завалился спать.
Очнулся я от неприятного чувства, что в доме кто-то находится. Это было точно землетрясение, сбросившее меня с кровати. Я опомниться не успел, как уже оказался в старом своем спортивном костюме, в сандалетах, которые обычно ношу дома, — палец мой нащупывал пластмассовую кнопочку выключателя. Кнопка щелкнула, свет, однако, не загорелся. Я безрезультатно, как в тяжком сне, давил ее раз за разом. Интересно, что ничего такого мне сперва в голову не приходило. Я лишь проклинал нашу хилую лобнинскую подстанцию, которая опять отключила электричество. Это случалось у нас чуть ли не два раза в неделю. Но уже в следующую секунду меня окутал смрад мокрой земли — будто гнилостное торфяное облако вползло в комнату. Был в нем вкус перепревающего жирного гумуса, терпкий запах конкреций, спекшихся до известки, кисловатость безглазых существ, жрущих органику. И буквально в то же мгновение грузно, как под чугунной болванкой, скрипнула половица. — Кто здесь?..