Встряхнул легон Генерий руки Императора с плеч своих. Встал прямо, открыто в глаза посмотрел.
— Мне бояться нечего. Маг прав. Ночью через третий манион пытался прорваться отряд из Мадимии. Словно крысы подлые налетели. С городских стен их катапультами поддерживали. Две цеперии перебили. Но солдаты твои, всесильный Император, атаку отразили. Всех в ров сбросили, с грязью перемешали. Только одному удалось прорваться.
— Майру Элибру?
— Да, мой Император. Признали в том воине Элибра, телохранителя Хеседа.
— И у него был сверток, — не спросил, а выдохнул Каббар.
Легон Генерий замешкался, но сумел овладеть собой:
— Так говорят, мой Император.
— Говорят…, — верховный Император Каббар сжался, будто от удара плеточного. Отвернулся от легона. — Говорят…
Никто не заметил, как просвистел меч императорский, кузнецами кэтеровскими в водах трех морей закаленный, семью днями тщательно точенный. Страшный удар оружия волшебного обрушился на голову легона, рассек ее словно тыкву переспелую, от правого уха до левого плеча.
Тело Генерия стояло мгновений несколько, затем качнулось от ветра налетевшего, и рухнуло к ногам всесильного Императора. Кусок отрубленный покатился неспешно в сторону мага, рядом стоящего:
— Вот и подарок старику от Императора, — зашептал он, поднимая кусок окровавленный. — Возьму себе, коль хозяину без надобности. Сотворю какое снадобье от собак брехливых оберегающий.
Маг спешно затолкал кусок в сумку холщовую, зажал под мышкой ношу драгоценную и, разбрасывая проклятия во все стороны, торопливо скрылся в черном дыму, из города поверженного убегающего.
Верховный Император Каббар меч о тело легона брезгливо вытер, спрятал бережно в ножны, золотыми бляхами отделанные. Вскочил на коня пританцовывающего. Брызнул слюной злой:
— Эй ты! — из круга сделал шаг вперед легронер из кодры охранной. — Принимай под командование данийский легрион. Город сжечь полностью. Сравнять с землей и дома и храмы и стены.
— Повинуюсь, мой Император, — дотронулся до рукоятки меча новый легон второго данийского легриона.
— Ты! — перчатка Каббара указала на следующего телохранителя. — Возьми цеперию и догони беглеца. Умертви всех, кто повстречается на дорогах. Не жалей никого. Привезешь наследника аралимовского, станешь гуратом. Солдат награжу щедро. Вернетесь ни с чем, вырежу весь твой род до пятого колена. А тебя по частям магу Гаргонию отдам.
— Повинуюсь, мой Император, — захрипел легронер, судорожно ища рукоять меча.
Император посмотрел взглядом невидящим на приговоренный город, развернул коня. К нему, низко согнувшись, под присмотром охранников, приблизился цеперий, чей взвод охранял захваченных в плен.
— Прости меня, мой Император.
— Что тебе, цеперий? — придержал поводья император.
— Как прикажите с пленными поступить, мой Император?
Каббар на мгновение задумался, тряхнул жидкими волосами:
— Во славу империи Избранных повелеваю предать несчастных легкой смерти через меч. Да будет Каббар милосерден. Потом на кресты распять. И не снимать, пока все грифоны Ара-Лима не насытятся.
— Простите, мой Император, с королем поступить так же, как с остальными?
— Слишком мало чести, — гневно блеснул зеницами Каббар. — Хесед был храбрым противником. И он достоин королевских почестей.
Каббар обернулся в седле и долго смотрел на короля Хеседа, неподвижно стоящего посреди последних оставшихся в живых защитников Мадимии.
— Хеседа и королеву Тавию в костер. Живьем. А пепел… Пепел развейте по ветру.
Взвился на дыбы конь Каббара, испугавшись стелящегося по выжженной земле черного дыма. Каббар яростно хлестнул плеткой по бокам животного. И крикнул, заходясь в сумасшедшем смехе:
— Отдайте их пепел Ара-Лиму.
ХХХХХ
Проснулся лесовик Йохо по привычке старой. Зачесалась сильно рана на ноге, что в драке с диким зверем, дидрой болотной ядовитой, получена была. От той раны Йохо часто но ночам просыпался. Засвербит проклятая, сил нет, пока пятерней изрядно не прочешешь, поперек волос особенно, спокойствия ждать не следует.
Не открывая глаз, потянулся к зачесанному месту, да так и замер с рукой вытянутой.
Хороший лесовик чует траву вонючую за сто шагов. Живность лесную за триста. А злого врага за добрую тысячу. Особенно если со стороны ветреной. Только на сей раз почуял Йохо не траву и не зверя и не врага далекого. Мертвым в лицо пахнуло. Да так близко, что, хоть и смел лесовик с детства был, испугался не на шутку. Даже глаза открывать не захотел.
— «Вот же нелегкая занесла, — думал лесовик, одними пальцами осторожно к ножу поясному подбираясь. — Говорили, и не раз, старики деревенские, не ходите дураки к дубу мертвому, не играйте со смертью, не балуйтесь. Чего не послушался? Перед кем геройствовал? Кому смелость показывал? Тем, кто сейчас перед тобой стоят, на тебя, дурака, глаза таращат? Того гляди схватят за ногу, да утащат по корни мертвые. Могут и сожрать, не побрезговать, коли разговорами умными не развеселишь души мертвые. Может и отпустят, когда натешатся. Чай не чужой, может и потомок чей-то. Вот лет через триста и отпустят».
Проверенный нож с рукоятью из твердого черного дерева, что растет за Изумрудными болотами, лег привычно в ладонь. Та сама сжалась в хватку крепкую.
— «А ведь сам беду накликал. Про две могилы вспомнил ни к месту, ни ко времени. Теперь не вырваться. Даже старики древние, по самую шею плесенью заросшие, ни разу про героя не слышали, кто от дуба живым уходил. И я не лучше».
Собравшись духом и смелостью, закричал Йохо воем молодецким. Тем воем страшным, за который и имя странное получил. Вскочил в одно движение на ноги, ширанул ножом острым да широким перед собой. Глаза на всю возможную ширину растопырив, бросился вперед, стремясь дерзким бегом уйти от тех, кто его окружил.
Коряга гнутая не вовремя под ногу легла. Сбила резвый ход. Разъяренной мордой о сухую землю врезала. Перевернула несколько раз, меняя небо и землю местами.
Понял лесовик, что не уйти от дуба живым. Не отпустят. Но живым отдаваться не захотел. Слишком много резвости в нем имелось, чтобы каждому мертвецу в целости отдаваться. Жирно-то не станет?
Рука нож заветный не выронила. Глаза не ослепли. Тело не околдовано, не обездвижено. Драться надо, чего зря мозгами ворочать? На том свете для этого времени предостаточно найдется.
Вскочил торопливо, нож вперед выставил, чтоб близко никто не смел подойти, да только теперь и осмотрелся. А как осмотрелся внимательно, совсем тоска осилила.
Стояли, окружив с четырех сторон, тринадцать смертцев.
От живых лесовиков мало что осталось. Кожа сухая, местами треснутая, огнем и корнями подземными порванная. Лохмотьями истлевшими чуть прикрытая. Рожи ссохшиеся, страшные. Ничего хорошего лесовику не предвещающие. В пустых глазницах песок пересыпается, на землю, давно кровью политую, просыпается. Тянут руки тонкие к Йохо, но с места не двигаются.
— Идем с нами, брат наш, — Йохо от услышанных голосов заунывных чуть не поседел раньше времени. Но вовремя одумался, только ножом лишний раз по воздуху провел. Словно границу указал, через которую переступать никому не советовал. — Идем с нами, брат наш. Под землей тишина и спокойствие. Никто не потревожит, никто кровь безвинную не прольет. Идем с нами. Тоскливо нам одним под корнями мертвыми лежать. Все песни перепеты, все подвиги пересказаны, все истории по тысячу раз вспомнены. Тоскливо нам!
— Не рассказчик я вам, братья, — как можно ласковее ответил Йохо. Чувствовал, не стоит злить мертвых лесовиков. Рассердятся, от беды не уйти. — Другого поищите. Дело у меня здесь. Поэтому и потревожил ваш сон долгий. Встреча, стало быть важная. Но я достаточно наждался, уйти пора. Ждут меня.
— Смерть тебя ждет, брат наш. Мучительная смерть. Не от нас, слабых. От зверя черного. Лучше с нами иди. Там, под мертвым деревом тебя никто не найдет. От всех бед укроем. Убаюкаем. Не увидишь ты моря красные, не увидишь землю багровую. Без тебя смертный мор по земле пройдет. Идем. Тоскливо нам.
— Тоскливо вам? — совсем осмелел лесовик. Голосом покрепчал, смертцев передразнивая. Умом понял, раз смерть от зверя черного, а не от тринадцати мертвецов, то и бояться нечего. От смерти еще никто не убегал, но кой-кому прятаться удавалось. Поживет еще лесовик Йохо. А придет проклятая, поборется. — Так что ж, веселить вас должен? Я вам не бродячий циркач, булыжниками жонглирующий. И не певец. Видите, нет при себе ни струны, ни дудки. Расступитесь, братцы, да пройти не мешайте. Я хоть и живой, но в гневе сильно опасный.
Быстрой тенью метнулся навстречу первый смертец, острым пальцем в глаз метя.
Йохо крякнул, приседая, от удара коварного уходя. Ждать не стал, рубанул ножом по руке, словно ветку пытался срезать. Да ничего не получилось. Проверенное железо как о камень звякнуло, от костей отскочило. От удара нож из ладони сжатой вырвался, отлетел в сторону, в щель земную по рукоять вошел.
— Обманули братцы, — закричал лесовик, кулаками отмахиваясь. — Набрехали с три сумки! Все одно ваша не возьмет!
Хоть и был Йохо силой да ловкостью не обижен, через минуту уже знал, что не справиться ему с смертецами. Кулаки его черепа обгорелые не крошили, кости окаменевшие не ломали. Да и не сильно кулаками помашешь, когда на тебя тринадцать смертцев разом наваливаются, костлявыми ручищами за разные места цапают, в глаза целятся, да норовят пальцы сухие в рот засунуть, порвать щеки отъеденные.
Когда на землю мертвую повалили, совсем лесовик отчаялся. Вспомнил Грана, колдуна вспомнил, на погибель пославшего. Удивиться успел, что зуба больного совсем не чувствует. Выбили проклятые смертецы, не пожалели. Хотел в кольцо свернуться, уж больно сильно ногами мертвые лесовики пихались, да не успел.
Разом смертецы отступили, вскинули черепа, песком наполненные. Будто услышали то, что Йохо пока не слышал. Заговорили на языке древнем, лесовику непонятном, к кореньям дуба поспешили.
— Эй! — вскинул руку лесовик, поднимаясь, — Вы что?
Один смертец, чуть задержавшийся, обернул к Йохо глазницы, песком плачущие:
— Когда совсем невмоготу станет, приходи. Примем радостно.
— Ага, — мотнул головой Йохо, соглашаясь. Не верил, что пустяками отделался, синяками, царапинами, щекой порванной, да зубом потерянным. Задом подальше от дуба попятился. — Ждите, как же.
— Придешь, брат наш. Никуда не денешься.
Сомкнулись корни дерева тысячелетнего, пряча смертцев. Сошлась земля обратно узором треснутым. Тихо стало, хоть уши отрезай, да выбрасывай за ненадобностью.
— Ждите, ага! — заколотило Йохо, от ушей не отрезанных, до пяток уцелевших. Будто он в лютый мороз на улице без штанов целый день простоял. От такой колоты только одно средство, напиться отвара передержанного из волчьих ягод, да забыться сном долгим. Дома, под медвежьим одеялом, или, на худой конец, у вдовы соседки, что второй год по праздничным дням морошковым пирогом подкармливает.
Лесовик нащупал трясущимися руками нож. С опаской поглядывая в сторону дуба, попятился к лесу.
— Колдуну глотку перережу. Обязательно перережу. Принеси ему, мол, то, что дадут. Кто даст? Смертецы? Отец ты мой, Гран, да он меня специально на смерть послал! Мертвецам жертвоприношение. Не жить колдуну!
Йохо глазом прищуренным посмотрел на солнышко. Высоко висит, до ночи не скоро. Выбежал, спотыкаясь от не успокоенности, на дорогу заросшую. Хоть и крюк порядочный до деревни она делала, но лучше три часа лишних топать, чем снова по болотам, да по местам звериным ноги портить. Устал для прямых путей Йохо. Главное, подальше от мертвой поляны оказаться.
Не успел лесовик в траву зеленую ступить, как замер, голову склонив. Почувствовал, как дрожит под ногами земля. А спустя минуту различил топот конский. Не зря, ох не зря смертецы в норы подземные уползли. Раньше него, лесовика, пришлого почуяли. Если уж они топота испугались, то и ему не следует поганкой на дороге торчать. Уходить надо.
Йохо, где стоял, оттуда в кусты придорожные не глядя и сиганул. Топот лошадиный близко, спешить надо.
Но видать со вчерашнего вечера судьба не заладилась. То зуб разболелся, то смертецы в гости насильно зазывали, а то кусты малины дикой не там где надо разрослись.
От обиды на злодейку судьбу, а больше от шипов, от которых кожа штанов защитой слабой оказалась, выскочил лесовик обратно на дорогу. Да там и остолбенел.
Мчался на него всадник огромный. Такой огромный, что показалось на мгновение, заслонил он телом своим весь свет. Черный конь в пене белой, с серебреными бляшками на сбруе дорогой. Черная грива, с репейником застрявшим, по ветру стелется, черный глаз на лесовика зло смотрит. Черное копыто в грудь метит.
Йохо только охнуть успел, да на мягкое место осел. От пережитого и увиденного сил не осталось даже в сторону отползти.
Взвился черный зверь на дыбы, твердой рукой остановленный. Заиграли копыта над головой лесовика, воздух вымешивая.
Что-то огромное с коня свесилось, за ухо лесовика зацепило, да приподняло, как есть, в штанах с шипами застрявшими, над дорогой, да над землей.
— Кто ты, червяк ползучий?
Такого страшного незнакомца лесовик с рождения не видел. Не лик, конечно, постоянно преследующий, но и не лучше. Как проморгался, разглядел лицо черное, от пыли да грязи, в шрамах многочисленных. Борода короткая, курчавая, с завитками, огнем опаленными. А уж глаза — лучше сразу могилу копать глубокую. Незнакомец глянул, как кишки из живота вынул, да на кулак намотал.
— Кто ты, спрашиваю, — незнакомец встряхнул лесовика, чуть душу не вытряхнул.
В другом месте, да при других обстоятельствах непременно рассердился бы лесовик. Обиделся. В горло обидчику зубами вцепился. Но с ногами, что в воздухе болтаются, сильно не обидишься. Особенно если ты за ухо подвешен.
— Лесовик я, добрый господин, — завопил Йохо. — Из деревни, что на берегу Вьюшки.
— Лесовик? — незнакомец подтянул ухо лесовика поближе. Заглянул в глаза, слезами налитые. Словно всю душу наизнанку вывернул. — Что же ты лесовик, по лесу бродишь, под копыта бросаешься? Или лазутчик ты кэтеровский? Говори, червяк ползучий, пока жив.
— Не лазутчик я, добрый господин. Больно-то как! По принуждению здесь. Злой колдун послал. Отпустили бы вы меня, добрый господин. Приказал принести то, что найду. Ой, мамочки! Или, что дадут.
Незнакомец скривился, глазом сверкнул.
— Видно знамение это, — забормотал он в кудряшки черные. — Хоть и не ангел, но живой человек повстречался. Не уйти мне. Конь устал, с ноги сбивается. Тяжела ноша, не уйти от погони. Слушай, червяк ползучий. Слушай внимательно, лесовик!
Йохо, отпущенный, ногами на твердую землю встал, за ухо оттянутое схватился. Но сбегать от всадника не спешил. Заметил за плечом незнакомца страшного лук боевой. Стрела, из такого лука летящая, за триста шагов человека через мгновение с ног сшибает.
Переступил конь усталый с ноги на ногу, гривой черной встряхнул, словно крылом птицы огромной мир заслонил.
— Слушаю тебя, добрый господин? — а у незнакомца-то бок правый в крови весь. И панцирь в дырках, словно сито. Видно не на прогулку незнакомец в лес заехал. И не с пира званного, а с рубки смертельной. Еле в седле держится.
— Коль тебя, лесовик, за делом послали, так дело и сделаешь. Возьми, лесовик.
Незнакомец, щекой от боли дернув, из-за спины сверток тугой достал, щитом широким от стрел прикрытый. Щит, как еж, остриями утыкан. Нагнулся, осторожно кулек в руки Йохо вложил.
— Эт-то что? — от неожиданности Йохо заикаться стал. Вспомнил напутствие колдуна. Может об этой вещи разговор шел? Ничего не нашел, а получил только от всадника смертельно раненого куль тяжелый. Уж не с золотом ли?
Всадник в седле выпрямился, в сторону, откуда прискакал, голову повернул.
— Сбереги его, лесовик, — куда только голос грозный пропал. Не приказывал, просил всадник черный. Глазами умолял, сердцем молил. — Беги с этого места, лесовик. Быстро беги, как сможешь. Не оборачивайся. И никогда не возвращайся. Сбереги то, что дал тебе Элибр, телохранитель и друг короля нашего.