Я нажал черную кнопку, надпись под которой лишний раз напомнила мне, что я верно двигаюсь к намеченной цели – вот только непонятно, кем намеченной! – в вагоне с номером 59066. Никакого видимого эффекта мое нажатие не произвело. Как, впрочем, и слышимого. Тогда я нажал посильнее. Внутри серой коробочки что-то щелкнуло. Когда я отпустил кнопку, она так и осталась утопленной, зато из прорезей динамика послышался непонятный фоновый шум. Звук был таким, словно кто-то в кабине машиниста настраивает приемник на нужную волну. Прошла секунда, другая, и вместо усталого голоса машиниста: «Ну! Чего надо? Говорите!», динамик вдруг разродился аккордами ритмичной музыки в сочетании с, как мне показалось, дыханием теплого, солоноватого морского ветра, а задушевный девичий голос запел, обращаясь именно ко мне и повторяя каждое обращение дважды, чтобы наверняка найти отклик в моем сердце.
«Видно, не судьба, видно, не судьба.
Видно, нет любви, видно, нет любви.
Видно, надо мной, видно, надо мной
Посмеялся ты, посмеялся ты… »
Смеяться я не мог, даже если бы сильно захотел, а вот фраза «видно, не судьба» действительно оставила след в моем сознании. След был двойным и больше всего напоминал уходящие за край бесконечности рельсы.
Должно быть, невидимая исполнительница нашла свой путь не только к моему сердцу. Я вздрогнул и резко обернулся, когда к ее голосу неожиданно добавился голос Чингачгука, которому в его душевном состоянии, понятное дело, хотелось размять связки. Краснорожий пел на удивление фальшиво, но при этом удачно попадал в ритм, поэтому мне подумалось, что фальшивит он вполне сознательно. Вдобавок он безбожно перевирал слова:
– Ветер в ж… дул, ветер в ж… дул,
Попадал в п…, попадал в п…,
Ты сказал тогда, ты…
– Заткнись, идиот! – сказал я. И добавил, словно извиняясь: – Ребенок же…
Чингачгук надолго задумался, выбирая достойный ответ, однако выбранный вариант лично мне показался не самым удачным.
– Да катись ты на … ! – вяло отмахнулся он.
Я посмотрел на Игорька и перехватил его взгляд, слегка возбужденный, но ни капельки не шокированный. Он явно находился в предвкушении зрелища, динамичного, полного опасностей и очень взрослого. Мне было жаль его разочаровывать, но прелюдию, считающуюся почти необходимой в подобных обстоятельствах, я пропустил. Ну не люблю я этого этапа в драке, когда двое взрослых и, вероятно, неглупых мужчин начинают дышать друг другу в лицо, толкать ладошками в грудь и мучительно выяснять, кто же они все-таки такие!
Вместо этого я сделал два шага в направлении Чингачгука и остановился так, чтобы центр тяжести пришелся на левую, чуть согнутую в колене ногу. Затем деликатно приподнял его левой рукой за воротник куртки, а правой – не очень сильно ударил в лицо, стараясь по возможности не задеть носа и, тем более, очков. И все.
Только добавил, стараясь имитировать приступ тихой ярости, которой пока совершенно не испытывал:
– Слушай меня внимательно, урод! Ты, возможно, проживешь еще несколько лет, прежде чем сдохнуть от инсульта, если быстро и внятно ответишь мне на один вопрос. А именно… – я задумался на мгновение, надеясь как-то упростить формулировку, но ничего лучшего не придумал. – Куда идет этот поезд? – и для пущей убедительности отвел назад правый кулак.
Психологический прием сработал. Чингачгук постоял несколько секунд, зажмурившись, и, не дождавшись удара, произнес уставшим и даже как будто слегка протрезвевшим голосом:
– Он не идет, он катится. И мы катимся вместе с ним. Я сказал бы куда, да боюсь, ты снова начнешь драться…
А ведь он просто издевается! – сообразил я и почувствовал, как в сомкнутых пальцах запульсировала злость, которую я прежде только симулировал. И понял, что буквально в следующую секунду я действительно ударю его, и на этот раз не понарошку, но…
Секунда прошла, моя правая рука безвольно опустилась, а вслед за ней потянулась левая, по-прежнему крепко сжимающая воротник чингачгуковской куртки, а я смотрел, как зачарованный, на карту-схему позади него и видел только медленно вырастающую из-за его головы белую стрелу недостроенной ветки.
На ней не было станции с названием «Роликоподшипниковская».
Я скажу вам больше, «Шарикоподшипниковской» на ней тоже не было.
Но что меня действительно поразило, так это отсутствие «Сходненской». То место, где белый капилляр впадал в аорту кольцевой линии, называлось иначе: «Суворовская площадь».
Я медленно опустился на сиденье рядом с Чингачгуком и закрыл лицо руками. Некоторое время меня никто не беспокоил, кроме женского голоса из динамика, отбирающего у меня последние крохи надежды своим бесконечным «видно, не судьба». Потом кто-то похлопал меня по плечу.
– На, выпей! – посоветовал Чингачгук. – Легче станет, зуб даю.
Я нехотя обернулся к нему, заметил протянутую баночку «Хольстена» и брезгливо передернул плечами.
– Отстань, – устало попросил я.
– Как хочешь! – он сделал большой глоток, а я вновь нырнул лицом в теплую темноту ладоней.
Охватившее меня оцепенение развеялось лишь тогда, когда невидимая певица по-видимому, передала микрофон неизменному конферансье нашего вечера, который при этом произнес что-то вроде «С ментолом!» – микрофон с ментолом? – затем театрально откашлялся с целью привлечь всеобщее внимание и произнес своим обычным голосом:
Глава десятая
Станция «Ликероводочная». Переход на Коньячную и Марочную линии и выход на…
Оборвавшаяся на полуслове фраза показалась мне чересчур многозначительной.
За окном действительно показалась платформа станции. Нормальной станции: с колоннами, с матовыми лампами, похожими на гигантские карамельки «Чупа-Чупс», подвешенные к потолку за палочку, а главное, с людьми! Нормальными, российскими людьми.
Правда, все они были одеты в одинаковые синие комбинезоны и кепки и, кроме того, почему-то стояли спиной к прибывающему поезду. Да, и еще! Все как один прятали кисти рук в рукавах, точно от холода. Хотя ветерок, задувающий в дыру на окне, возле которой я стоял, был почти горячим. Только почувствовав его дыхание, я осознал, что в вагоне за последнее время заметно потеплело. Впрочем, температура воздуха в метро всегда слабо согласовывалась со временем года: летом в нем можно спастись от жары, а зимой, наоборот, согреться.
Господи, о чем я думаю! Единственное, что должно волновать меня сейчас, это то, что за окном вагона стоят люди. И какими бы странными они ни казались, это все-таки живые люди, и мне стоит поспешить, если я хочу оказаться рядом с ними.
Но у поезда, по всей видимости, были другие планы на мой счет. Он не остановился на станции, лишь немного сбавил скорость, проезжая мимо платформы, да объявил ее название в своей обычной развязной манере, добавив после некоторой паузы фразу, которая, возможно, не так бы резала слух, будь она произнесена машинистом какой-нибудь пригородной электрички:
«…Электропоезд далее проследует со всеми остановками, кроме станций имени «Двадцати шести Бакинских комиссаров», «Двадцати восьми героев-Панфиловцев» и «Тридцатилетия победы над фашистской Германией»…»
Я стоял у закрытых дверей, пребывая в полном смятении, и даже пытался что-то мямлить вроде: «Э-э-э! Куда?..», но это состояние быстро прошло. Оцепенение спало с меня, как спадает атласное одеяло с прохладной простыни – мгновенно и практически неощутимо, вместо него я почувствовал небывалый прилив сумасшедшей энергии, заставляющий меня делать хоть что-нибудь: бежать, биться головой о стену, громко кричать через дырку в стекле неподвижным синим фигурам – но только не стоять на месте, глядя, как платформа станции медленно огибает поезд по левому флангу…
Быть может, последней нормальной станции на нашем пути к полному и безоговорочному хаосу.
Разумеется, я никуда не побежал. И биться головой о стену тоже не стал. Вместо этого я принялся нервно суетиться у дверей. Попытался разжать их руками, но у меня ничего не вышло: двери раздвигались ровно настолько, чтобы мои пальцы могли протиснуться между резиновыми прокладками и там надежно застрять. Затем я, Бог знает зачем, начал выковыривать ногтями плотно залипшую кнопку связи с машинистом. Может быть, для того, чтобы не слышать больше жалоб певицы, доверчиво сообщающей мне через динамик, что кто-то там, вероятно, ее благоверный, как раз сегодня уехал прочь на ночной электричке, а она теперь сидит дома одна, в полной темноте и ждет чьих-то шагов, не исключено, моих. И я бы с Превеликой радостью воспользовался ее откровенным приглашением, если бы только мог. Но, увы, это было выше моих сил, потому что и сам я уносился прочь на точно такой же электричке… А может, даже на той же самой, что и бессердечный избранник, оставивший певице на память лишь нелепый коробок отсыревших спичек…
И только когда до края платформы осталось не больше десятка метров, я предпринял последнюю и, как мне казалось, имеющую реальные шансы на успех попытку покинуть вагон. Я ухватился за никелированную ручку на длинном металлическом стержне, снабженную пластмассовой пломбой на проволочке и сопроводительной табличкой «ОТКЛЮЧЕНИЕ ДВЕРЕЙ», и резко дернул ее на себя. Проволочка сперва натянулась, затем с тихим звоном порвалась, оставив гонкий красный след на моей ладони. За спиной раздался набирающий громкость окрик Чингачгука, каждый фрагмент которого звучал на несколько децибел выше, чем предыдущий.
– Эй! Эй! ЭЙ! – крикнул он, то ли подбадривая, то ли останавливая меня.
Но не успел. Я вывернул ручку до упора, когда с удивлением почувствовал, что пол вагона куда-то уходит из-под ног, отправляя меня в свободный полет. Вернее сказать, в свободное падение, которое показалось мне замедленным, как если бы я падал с парашютом.
Я плавно опускался вниз, глядя под ноги, на проносящееся с огромной скоростью железнодорожное полотно, выхваченное из окружающей тьмы прямоугольником света. Скрежет от трения колес о рельсы в одно мгновение стал в десять раз громче и оглушил меня. Падение длилось неестественно долго и закончилось резкой болью: я сильно ударился правым коленом об острый край внезапно образовавшегося провала. Моя правая рука по-прежнему сжимала никелированную ручку, истинное предназначение которой я начал постигать только сейчас. Левой рукой я совершал неловкие хватательные движения, силясь зацепиться за боковой поручень.
Я провисел в таком положении от силы несколько секунд, но они показались мне самыми длинными в моей жизни. Потом чьи-то руки уверенно обхватили меня сзади за грудь и стали медленно, словно гвоздь из стены, вытягивать наверх. Почти сразу же к ним присоединились другие руки, послабее, их помощь в моем извлечении была скорее психологической. Я испытывал одновременно чувство безграничной благодарности к моим спасителям и жгучий стыд за то, что не могу облегчить их труд: еще не оправившись от шока, я все никак не мог попасть ногой на край отверстия в полу, к тому же с ужасом понимал, что и рука моя вот-вот соскользнет со своей ненадежной опоры. Но, по счастью, к этому моменту тело мое было уже полностью извлечено наружу и даже – я, должно быть, на какое-то время утратил ощущение реальности – заботливо усажено на мягкое сиденье.
Когда сознание постепенно, слой за слоем, вернулось ко мне, я обнаружил себя на привычном месте. Причем меня крепко, словно я собирался вырваться, удерживали под локти с одной стороны – сын Инчучуна, а с другой – сын… э-э-э… жены декабриста.
Я не был уверен, что смогу что-нибудь сказать. Или наоборот, был уверен, что все равно не подберу нужных слов, ни сейчас, ни когда-либо еще, способных выразить те чувства, которые я испытывал по отношению к моим соседям. Поэтому я просто крепко пожал им руки… сильно дрожащими пальцами.
– Не шути так больше! – по-детски строго отчитал меня Игорек. – Я из-за тебя чуть не опоздал выгулять мамонтенка.
«Невыгулянный мамонтенок, – подумал я. – Какая трагедия!»
Так громко и счастливо я не смеялся, пожалуй, ни разу в жизни. И так заразительно: сначала к моему смеху добавилось звонкое хихиканье Игорька, а затем и губы Чингачгука дрогнули, хотя он сразу же сгреб лицо в кулак, делая вид, будто кашляет.
– Ну ты и урод! – почти нежно сказал он. – На, все же выпей.
Он снова протянул мне баночку «Хольстена», которую я на сей раз принял с благодарностью и поднес к губам, почти не расплескав. Пиво оказалось теплым и странно сладким, как обычная вода после таблетки цитрамона. За пару глотков я выхлебал больше половины банки и, подумав, что отдавать ее хозяину теперь не совсем удобно, допил до дна. А потом перевернул и потряс, ловя ртом последние капли.