— Ничего. Вопрос не ко мне. Переверни — что хочешь ты?
— А ты джин?
— Почти, — Гнездевский всем корпусом развернулся к девушке и начал вещать. —
Давай реально посмотрим на ситуацию: положение твое с любой стороны смотри — не
позавидуешь. Стокман мертв, и все улики, показания свидетельствуют против тебя.
По ним следует, что ты задумала убийство, давно и планомерно шла к его
исполнению. Причина ясна, и в общем-то… с точки зрения тех, кто был в курсе
ваших трений с сержантом, понятна, даже в какой-то степени, возможно, и
оправдано. Но трибуналу сентенции не нужны, у них на руках будут факты: ты
спланировала убийство человека, который исполнял свой долг и усиливал контроль в
ответ на твои эскапады. В свете всяческих бумажек: показаний и характеристик
следует, что он — ангел, а ты — исчадие ада. Отмороженная девица, хамка,
хулиганка. У него чистый послужной список, благодарности и прочее, у тебя —
приводы, характеристика… на вурдалака приятственее будет. Короче, приговор
ясен еще до начала слушанья дела: нарушение территориальной собственности
гражданина и должностного лица, издевательство над старшим по званию,
игнорирование его приказов, срывы занятий, грубость по отношению к сослуживцам,
воровство — где вы прибамбасы брали? Ага, с оружейного склада, из учебки…
— Ты дал…
— Я? Да ни боже мой! Я вообще в природе не существую. Далее — сознательное
уничижение авторитета служащего ОНВ и подрыв в его лице лучезарного облика всех
национальных войск, соответственно. Всего перечисленного хватает на двадцать лет
штрафных исправительных работ без смягчения приговора. А если добавим
сознательное, хорошо спланированное убийство… — Игнат развел руками. —
Расстрел однозначно, вне зависимости, признаешь ты себя виновной или нет. Вина
все равно уже доказана, зафиксирована и лежит под моей ладонью.
Алиса угрюмо молчала — а что скажешь?
— Давай так — сейчас ты отправляешься в камеру и думаешь. Крепко думаешь… дня
два. Больше дать не могу, этот срок — фантастика. И мыслишь в одном направлении
— хочешь ли ты умереть во цвете лет из-за гнилой подружки и дурного сержанта?
Что тебе милей в свете данного выбора — превратиться в постановление о расстреле,
в уведомление о, прямо скажу, паршивой смерти, что уйдет в родной дом, или
написать рапорт о принятии тебя в ряды СВОН, где тебя научат, не размениваясь на
мелочи, применять силы на благо Отечества. А чтоб не возникало сомнений, и ты не
навесила мне еще одно внеочередное звание — мастера по развешиванию макаронных
изделий на уши, я советую тебе ознакомиться с одним документом.
Игнат порылся в ящике стола, куда скидал бумаги и флэши, вытащил пластиковую
папку:
— Вот он, милый! Возьми, почитай. Весьма поучительная информация.
Девушка нехотя взяла листы, принялась читать, и чем дальше вчитывалась, тем
сильнее менялась в лице:
`- Лиса, извините, Алиса Сталеску, давно задумала убить сержанта. Мне трудно
вспомнить, когда она первый раз сказала — `я его убью! Но это точно произошло в
первый год службы под его началом. Алису выводило из себя буквально все, чем нам
приходилось заниматься. Она постоянно ворчала, критиковала и службу, и
начальство, и устав, а сержанта возненавидела за одно то, что он не давал нам
послабления. Я не придавала значения ее выпадам, думала — устала, постепенно
втянется в режим и все пройдет, но постепенно разговоры об убийстве стали
напоминать паранойю. Она говорила об этом каждый день и даже не раз просила меня
помочь. А потом попросила постоять на углу дома сержанта, чтоб она могла в его
отсутствие беспрепятственно проникнуть в дом и заложить взрывчатку. Я отказалась
и… подумала, что она бредит. Я и мысли не допускала, что ее угрозы воплотятся
в жизнь. Поэтому не доложила сержанту о том, что задумала Сталеску… Да, и
откуда она могла взять взрывчатку?…
— Вы знаете, отчего погиб сержант Стокман?
— Говорят, от взрыва…
— Он чистил оружие. Вставил обойму и ушел к праотцам. Один патрон в связи с
несоответствием калибра и особым видом детонатора сработал, как мина. Началась
цепная реакция. Весь арсенал в доме сержанта взорвался.
— Вы хотите сказать, что она все-таки поменяла патроны и заложила мину в доме
сержанта?
— Именно. Ваша подруга…
— Какая же она мне подруга после подобного преступления?
— Не верю! — Алиса брезгливо отбросила листы от себя. — Сочинение рядового из
особого отдела. Практикуются юнцы, да? Или подобный пасквиль прерогатива
тренировочных занятий СВОН?
— Алисия, а какой мне смысл чернить твою подругу? — поддался к ней Гнездевский.
— Не знаю, — совершенно расстроилась она.
— Может, Маликова замешана в преступлении, а? — подозрительно прищурился
капитан.
Алиса сжала челюсти, опустила взгляд.
— Ясно-о-о, — протянул тот, — женская солидарность. Хор-рошая вещь. Одна
топит, другая в ответ и `мяу' не скажет. Ну, дело твое.
Игнат нажал кнопку, вызывая караульных:
— Двигай в камеру думу думать. Ежели раньше в ум войдешь, позовешь. Я не гордый
— приду, — широко улыбнулся ей в лицо и, придвинувшись, положил ладонь на
колено девушки.
— За что ж такая честь-то, а? — в упор посмотрела на него Сталеску.
— О-о! Ну и взгляд — валькирия! Не пугай ты меня, а то ведь энурез заработаю,
спишут, — замахал тот ладонью, улыбаясь во всю зубную наличность.
— Что ж ты такой веселый? И заботливый. Что хочешь? — качнулась к нему Алиса.
— А сама не понимаешь? — качнулся к ней и Игнат: во взгляде больше не было
смеха. Он стал острым, пристальным.
— Тела? — выдохнула ему в лицо Сталеску.
— Зачем мне твое тело? У меня этих тел — три взвода. Живу, как падишах.
— Тогда что? Только не говори мне, что у тебя врожденная доброта и альтруизм в
генах из поколения в поколение передаются и вообще ты святой бессеребренник.
— Почти в цель. Да, и что с тебя возьмешь, кроме того самого тела, что мне без
надобности? Нет, фигурка, конечно, у тебя… — Игнат задумчиво погладил колено
девушки, — симпатиш-шная. Но я лучше видал и имал, — вскинул взгляд, в котором
непонятная тоска смешалась с почти осязаемой нежностью. — Нравишься ты мне,
Лиса, есть в тебе то, что не в каждом и при тщательной проверке найдешь —
стержень. С виду юная чаровница, барышня — гимназистка, а на деле зубы сломаешь.
— Вот и побереги премоляры.
Игнат хмыкнул:
— Давай дружить, а, Алиса? Я тебе в такую сказку устрою, что все маликовы и
стокманы от зависти портупею съедят.
— Еще одной в гарем али Гнездовского?
— Зачем? С твоими-то данными ко всем? Ты у меня по спецпредложению пойдешь, как
суперагент. Таких дел с тобой натворим…. Я раз предлагаю, девочка, кто
соглашается — не жалеет.
— А кто не соглашается?
— Ответ придумай сама.
Алиса внимательно посмотрела в зеркально чистые глаза капитана и попыталась
найти причину его лояльности и явного расположения к ней. Но куда шестерке
понять туза? Однако жить хочется любому существу и желательно хорошо жить. А для
этого Алисе нужен покровитель, иначе не выбраться, не всплыть и не выгрести.
Этот хитро сделанный своновец подходил на роль буксира и спасательного жилета за
неимением других вариантов. К тому же был приятен и внешне и внутренне — не хам,
не дурак, да еще веселый и необидчивый.
И все же Сталеску не торопилась сказать `да', надеясь за те два дня, что с
барского плеча кинул ей на раздумья капитан, разгадать его игру и хотя бы
иллюзорно просчитать варианты будущего, что ей сулят его сладкие речи. Также
наметить входы, выходы и запасные аэродромы, что, возможно, у нее есть в
сложившейся ситуации.
— Ладно, пан Гнездовский, очаровали вы гимназисточку. Подумает она на досуге о
вашем нерукотворном образе спаса.
— Люблю умных баб, — кивнул Игнат, нажал кнопку вызова охраны второй раз.
Дверь тут же распахнулась. — Проводите рядовую Сталеску.
Ее словно специально провели мимо корпункта, где стояли отслужившие в ожидании
транспорта, что доставит их на чартер до дома. Среди них была Люция.
— Маликова! — окликнула ее Сталеску в порыве. Та даже не повернулась.
Алиса пока не видела подругу в новенькой форме, при всем параде, готовую
вылететь домой, не верила до конца в то, что она подставила ее намеренно,
предала. А тут дошло, душу скрутило от ярости и обиды. Девушка рванула от
конвойных в сторону корпункта и толкнула Маликову:
— Я к тебе обращаюсь!
Та вперила в нее злобный взгляд, в котором не было и крохи прежних добрых чувств,
дружеских отношений. Алиса застыла, словно встретилась с гремучей змеёй.
Конвойный, подлетев, схватил Сталеску за плечо и силой потащил к комендатуре. И
та пошла, автоматически переставляя ноги, а сама все оборачивалась на Маликову,
вглядывалась в ее лицо и не видела той Люси, что была ей лучшей подругой долгие,
долгие годы. Алисе хотелось возмутиться, заплакать, воззвать к прожитым вместе
дням, неделям в том аду, что уже закончился для нее ценой жизни двух человек:
Сталеску и Стокман.
— Гадина ты, Люська, — прошептали губы.
Та, видимо, прочла, поняла и презрительно усмехнулась в ответ. Плевать мне на
тебя и на все то, что ты думаешь обо мне, — говорил ее взгляд: я домой лечу, а
ты гори здесь синим пламенем хоть в тоннеле, хоть в печи крематория!
`А может, вложить ее? Испортить настроение'? — мелькнула шалая мысль и тут же
погасла. Алиса свесила голову и побрела своей дорогой на личную Голгофу.
Горько, больно, но она сильная, сможет, выдюжит, а Люция… Бог ей судья и палач
— судьба. И она. Если доживет и выживет — свидятся. Выживет. Примет она
предложение Гнездовского — куда теперь деваться? Тем более, должок образовался
подружке любимой…
Кому-то должной быть Алиса не любила.
Глава 10.
Ей на шею словно накинули огненное лассо, а в глаза насыпали битого стекла.
— Лесс, очнись! — занозой вошел в ухо чей-то обеспокоенный голос. Она с трудом
разлепила веки и, щурясь, уставилась в карие глаза:
— Бэф, — прошелестело, как опавшая листва. Это ее голос?
— Лесс посмотри на меня, Лесс! — требовал Бэф.
Она застонала, оглушенная его яростным шепотом, и вдруг поняла — ей больно!
Глаза распахнулись от удивления — это жгучее чувство в шее, что не дает ей
дышать полной грудью, слепит сознание и плавит мозг — и есть боль?
— Мне больно, Бэф, — растерянно прошептала она ему в лицо, не веря самой себе.
Бэфросиаст насторожился, зрачки стали большими, зовущими в холод мрака, в
спасительную прохладу небытия. Лесс закрыла глаза, уткнулась лбом в плечо вожаку.
А тот осторожно дотронулся до раны на шее. Она увеличилась за ночь, края
разошлись, открывая взору желтые капельки гноя, вокруг отек, покраснение.
— Не может быть… — прошептал Бэф и встряхнул Лесс, заглянул ей в лицо. — Ты
же Варн…
— Я Варн, — послушно повторила она. Бэфросиаст качнул головой, с минуту думал
и вот, подхватив девушку на руки, полетел в горы.
Она была уверена — Бэф принес ее сюда, чтоб убить. Эта мысль не вызывала ни
малейшего трепета, ни сожаления, ни страха, ни единого шевеления в душе. Лесс
смотрела, как вожак роется снегу, и надеялась на то, что он перестанет, наконец,
изображать собаку и приступит к исполнению своего долга. Все правильно — больные
и убогие стае не нужны. Правда, она не ведала, бывают ли те и другие, и не
слышала о том, но может быть, потому и не знала, что такие исчезали только
появившись? Их вот также относили в горы, на самый верх, укладывали на камни и…
Бэф что-то откапал, вскинул взгляд на Лесс. Шагнул и сказал, склоняясь над ней:
— Варн не болеют, не знают страха и не боятся смерти. Среди нас нет ни трусов,
ни больных.
Но что же тогда со мной? — хотела спросить Лесс, но вожак приложил пучок
пожухлой травы с искрами льда на желтоватых листьях к ране на шее, и Варн лишь
зашипела, забыв мысль. Минута, другая — боль прошла, отступила вместе с
вопросами и ответами и памятью о себе.
— Вот и все, — вздохнул Бэф, но облегчения в его голосе Лесс не услышала.
— Ты не доволен? Я огорчила тебя?
— Нет. Сейчас мы вернемся в замок, и ты будешь спать. И никогда ни кому не
скажешь о том, что с тобой сегодня случилось, — сказал он, вглядываясь в ее
зрачки. Лесс хотела возразить, заверив, что у нее все хорошо, и спать она совсем
не хочет, но вместо этого сладко зевнула, доверчиво прижалась к груди Бэф. Рука
вожака накрыла ее щеку в тот момент, когда Варн заснула.
Бэф же еще долго сидел на камнях, обнимая девушку, и думал — не рано ли он
радовался? Что ему теперь делать? И сколько ни рылся в памяти в поисках подобных
случаев, не мог найти аналогов. Варн — это Варн, человек — это человек, а как
быть с тем, кто не является ни тем, ни другим? Как помочь и от чего беречь?
Почему Монгрейм не рассказал ему о подобных случаях?
Кто бы знал, что получится именно так, а не иначе?