— Затеюшка, — мечтательно-сально выдавил из себя старик.
И, влекомые «еще неясной, но уже прекрасной», вспорхнули лебеди-молодцы было, порывом неясным устремляемы, но лебедки начеку были, обвили своих милых, и шеи самок белых стали на миг темно-красными, словно от крови застоявшейся, а сами они почему-то напомнили пиявок… И клювы самцов, еще не остыв от хмеля победы, обратились против своих нареченных, и то уже не были белоснежные тела лебедей, то уже не безобидные клювики раскрылись на самок — то во всей своей мощи и остроте выглянули крючковатые пасти орлов, и когти, терзавшие белоснежные груди — не красные плавуны — лапы тигровыя, зубы змеиныя исторгали предсмертные крики законоположенных. И Затея, Царевна Лебедь, невозмутимо приняла жертву, сияющая, как утренняя заря… в кокошнике слепящем, словно то сама скатерть неба с яркими звездами свернулась в него, чтобы украсить вечно юную голову, и прошла меж поверженных соперниц Царевна, и взмахнула крылом — взвились одеяния, обнажая прекрасное тело, а по одеждам ее скакали уже конницы, и стаи железных птиц срывались со складок, и лопались, рассыпаясь в радугу, салюты, красные знамена несли перед собой люди и яркие шары, и там же строчили автоматные очереди, вспарывая темные жалкие фигуры, летели в ночное небо красные цепочки трассирующих пуль, и уже выводок лебедей в стремительном вихре кружил вокруг Затеи, все сужаясь, сужаясь; жадно протягивались руки, но никто не достал Затеи Мечты — локоть ближнего мешал, и вот уже завязалась невидимая борьба, локотком, локотком, кто-то ойкнул, кто-то рядом зашипел, круг подпрыгнул, и один лебедь с надломленной шеей выпал из него к ногам Затеи, она равнодушно потрогала мертвую голову ногой, подняла к губам меч — и дикий вихрь тел закружился еще быстрее. И все больше вываливалось из него тел и падало к ногам Царевны. И, кажется, осталось семеро самых могучих, и не было сильнейшего среди них, в полном изнеможении рухнули они к подножью мечты своей. А Затея-Затеюшка вскинула голову гордо и, пройдя по еще дрожащим телам, каждому верным ударом двуручного меча отсекла помутившуюся голову. Дрожали формы и цвета, и было не разобрать, чьи головы обагряли мрамор полов — орлиные, соколиные, лебединые?
Наконец, она стала в дважды очерченный круг. Приложила меч к губам, замерла на мгновение… нашептывая, повела острие по внешнему ободу.
«Aglon Tetagram Vaycheon Stimulamathon Erohares Retragsammathon Clyoran Icion Esition Existien Eryona Oncra Erasyn Moyn Meffias Soter Emmanuel Sabaoth Adomai» [1], — в каком-то экстазе приговаривала Затея. Глаза Затеи были закрыты. А какого цвета глаза у нее? — вдруг вклинилось мне в башку, и тут я вспомнил, что Затея все делала с закрытыми глазами. Она спала… И в своем жутком сне она оторвала от пола меч, подняла его и начала обводить острием новый круг. Я смотрел, как завороженный. Острие остановилось, указывая на наш столик. Что-то холодное и липкое капнуло мне на руку. Слюни. Значит, и эта голова может стать лишней, — похолодел я, взглянув на груду трупов за пределами магического круга. Тишина в залах была подвальной, нет — гробовой. Опустив одну руку на черную книгу, она вновь стала проговаривать латинские заклинания. Меч задрожал, и лезвие его точно нацелилось в мою голову. «Nil admirari!» (Не изумляться! — лат.) — выкрикнула Затея, острие засветилось, как будто коронный разряд сходил с него, меч несколько раз со свистом разрезал воздух и светящийся кончик его прочертил в воздухе крест. В глазах у меня помутилось, кто-то сильно толкнул меня в голову, и сильный, зуд возник на лбу. Затея повторила заклинание — меч двинулся дальше. И тут же застыл. Вздох почтительного ужаса пронесся по бесчисленным залам, кое-где переходя в сдавленный визг — даже Затея побледнела лицом. Светящееся острие указывало на дружелюбно улыбающегося нищего. Пять коротких взмахов прорезали воздух, и знакомая до боли звезда, дрожа, поплыла к старику. И он шагнул ей навстречу — прямо в лоб, — затих я в ужасе.
И тут, словно миллион елочных игрушек разбилось во мгновение, и вспучились зеркальные стены, я обернулся, ища себя, но хотя еще были целы зеркала, своего лица я нигде не увидел. Зато в полумраке появился какой-то баран, стоящий на двух ногах, и огромный трехрогий козел, отливающий черным. Козел был просто гигантским, под мнимый потолок, метра три, наверное. И тот же огонь горел у него на среднем роге. Я сделал еще полоборота и столкнулся в зазеркальс с большими, как блюдца, испуганными глазами белорунного барана, поднявшегося на задние ноги рядом… с Козлом, увенчанным огнем святого Эльма и сияющей пентаграммой на лбу. Баран был повенчан крестом. Две черные клыкастые фигуры с необъятной грудью и стальными лапами громоздились позади барана. И тут же страшная боль пронзила все мои члены — в железные объятия взяли мое… да, блеющее тело, и бесцеремонно поволокли к фонтану… Боже, как я раньше не догадался, что это жертвенный алтарь. Вот плаха, вот желоб для крови, вот струйка воды, чтобы омыть кровавое место. И место для…
— Ты, прав, малыш, для Хозяина, — раздался громовой голос. Говорил Козел, окутанный клубами горящей серы.
Меня, барана, швырнули на выпуклую часть плахи и растянули конечности по сторонам света. Подбежали два мелких вертлявых создания и слизали с живота и груди всю шерсть. Розовая кожа была натянута так, что, казалось, довольно стегануть по ней хворостиной, чтобы вывылилась наружу кровавая начинка.
Но рядом со мной стоял не тот обычный палач, в капюшоне с прорезями и широким топором. Затея с мечом встала от меня ошуюю, одесную — Сам восседал на троне. Вот странный фонтан чего, — подумал я бараньей своей головой, — раньше думать надо было… Трон это, Люциперов.
И шесть человек прислуги внесли огромный пирог, и сдернули с него покров алый, свечи зажгли. Так и есть, — та самая, шестая… Длинная вереница людей, тянувшаяся от гардероба, охнула, как одно существо.
Погас свет. Все затихли… Только рог один у козла светился, да звезда, да еще у меня на лбу перекрестие… Крестины Затеевы… И подбежали к повелителю целые сонмища чертей, зажгли об рог его лучины и бросились во все концы залы, а у ней ни конца не видать, ни краю… И гул стоял, и народищу… Но зажглись огоньки-таки… Вереница стихла. Откуда-то, казалось, издалека донесся низкий звук трубы. В дрожащем свете факелов бьющая ознобом очередь отбрасывала на глянцевый пол красные плящущие тени. Еще раз прозвучала труба. Теперь задрожало все: выбивали чечетку столы, звенели бокалы и брошенные в тарелках ножи. По мраморным плитам в трех шагах от теней побежала, ширясь, трещина. Пахнуло серой. Козлище довольно затряс бородой. Трещина, как по команде, разъехалась и превратилась в черный зияющий овраг. Танцующая тень очереди сама собой, словно и не было у нее хозяев, потянулась к провалу. Толпа в ужасе завыла. Козлище аж зашелся от смеха… Да так смеялся, что потекло из-под него, жирной такой струей, вонючей, да прямо в чашу фонтанную… Шестеро официантов начали резать пирог. С длинных ножей стекал розовый пахучий крем, и уже на самом краю ямы плясали красные профили посетитетей. «Освободи! Освободи!» — хором умоляли владельцы теней. Козел кивнул. Взмахнула мечом Затея — и тени, прихватив с собой наряды владельцев, отделились и скользнули в провал. Нелепо и жалко смотрелись в этой зале белые тела без одежды и сбежавших теней. Еще раз вскрикнула труба, и два беса, выхватив из очереди первого кандидата, повели его к трону. Железкой, похожей на кочергу, один из официантов подцепил кусок пирога и ткнул его в пасть неофиту. Неофит проглотил, прихлебнул из маши, в которую перед тем помочился Козел и, отвесив поклон, облобызал заблаговременно приподнятую задницу Хозяина. Следующим был мой приятель, ушедший за деньгами. Но его после лобызания не увели сразу на кухню, как первого. Затея остановила его жестом и чуть качнула мечом — на кончике его появилась награда — звездочка второй ступени. Мелкий бес, стоявший при ней, ловко привернул звездочку к волосатой груди приятеля и вручил ему мятый диплом. «Поздравляю, Вас, Ваше бесчестие, — прозвучал из невидимого источника голос. — Так держать!» — «Всегда держать!» — несколько дрожа от волнения выкрикнул мой нссостоявшийся сотрапезник. Процессия продолжилась. Звездочками больше никого не награждали. Отдельной церемонией вручили хвосты банкующим. Вручал Харитон, переодевшийся Азазелем. Пирог был съеден, моча выпита, все, кажется, устали. Какой-то внеобрядовый шум донесся из гардероба, и двое бесов огромных ввели человека, небольшого такого, в колпаке. За ним мужичков с дюжину, дородных изрядно, в галстуках и пиджачках. Подвели колпачного к союзу царственному. Сорвали его необычный убор. Рана была на лысине его, кровавая… По форме — пирог почти, только меньше намного. И взмолился человек, глаз не подымая: «Прошу, освободи!»
— Уга-га! — сотряс залу голос Хозяина, — ты у нее спрашивай, ей изменял…
Я поглядел в холодное, бывшее когда-то прекрасным, но теперь больше вселявшее ужас лицо За-Теи, и вздрогнул телом своим бараньим, не за себя вздрогнул, за мученика лысого.
— Подойди, — сказала Затея.
Человек с кровавой раной на голове подошел.
— На колени.
Человек, не поднимая глаз, упал на колени…
Затея взмахнула мечом… мое тело затряслось, горло заблеяло в ужасе… Был тонкий свист… И кровь. И вопль, но не смертный, совсем не смертный. Я открыл глаза. Кровавый нарыв точным ударом срезала с лысой головы Затея. Голова на месте осталась… Слезы облегчения, мешаясь с кровью, лились из глаз освобожденного изменника.
Опять я слышу крик. Что на сей раз? Вопли ужаса. Что может быть страшнее Владыки низов?… Теперь и я вижу — это нарыв, кожица эта кровавая, живою осталась, жабою по полу запрыгала. Еще несколько раз просвистел меч. В лоскуты разрубила проказу Затея. Но и эти не утихомирились — только сильнее задергались, ища прилепиться куда. И нашли. Как раз к тем мужичкам, что за колпачным гуздалась.
Сворой накинулись… Ате, в запонках алмазных, со взглядом твердым в очах, заверещали аж, особенно самый здоровый, с мордой кабаньей… Врассыпную — куда там… Только лысины свои прикрыть успели, но и лоскуточки не дураки — в штаны прямо… Да всосались, смачно так чмокнуло, поди, сколупни!
Козла снова затрясло в смехе… Затея цыкнула — не время. «Огней!» — скомандовал голос Хозяина. И вновь бросились врассыпную бесы и зажгли новые факелы. Целый хор труб возвестил начало Главной Пляски. И вновь разверзлась щель, и вылетели оттуда красные тени. Теперь смешалось все: черные бесы, красные тени, белые фигуры людей. Играла музыка, приплясывал Козел, одна Затея да я, привязанный баран, оставались недвижны. И тогда, в мечущемся свете миллионов факелов увидели бараньи мои глаза, как подрагивает покров этот, как на смену ему другой заступает, с трибунами да со стягами алыми, но и этот уходит куда-то, следующий теснит, тут — гора, и дуб на горе, девки голые пляшут, вдруг — корабль преогромный, все огни да огни, пляски, дамы, перчатки, голые плечи, ножки проворныя, снова — подвал, человек в тусклом свете лучины шипит, губами потрескавшимися слова перебирает… И огромный костер — и трубные звуки, и клятва в небо летит отцеубийце… Руки вскинутые… Факела, горящий крест с концами загнутыми на поле лежит, пылают книги…
И вижу я, как все вкладывается друг в дружку, как матрешки здесь на Арбате, неподалеку… Ах Арбат, мой Арбат. Боже, где Арбат-то? — думаю я глядя в зеркала на это простертое на каменном ложе тело. И вижу, как сквозь все наслоения покровов приближается ко мне острие меча Затейного… И вдруг понимаю… Все, что видел — понимаю. Там, под покровами Тьмы… Свет. Нужен светлый покров. В стремительной дуге вспыхивает блестящая сталь. Свист. Свисти Свет. Там… Заря красная. Светило всходящее. Звезда утренняя. Денница.
— Чего лежишь-то, проснись! — грубо дергают меня за плечо. Светило все еще дрожит красным за веками. Они неожиданно раскрываются. — Холодно еще на улицах спать. Чего отмудохали-то тебя? — спрашивает невидимый пока голос. Я различаю фонарь, с трудом ощупываю скулы. В тело словно закачали ртуть. Я опасливо опираюсь на чью-то подставленную руку. Встаю. Фонарик, светиший мне в глаза гаснет. Впереди, между обрывистых уступов домов, кажется, восходит Солнце.
— Какой день сегодня? — спрашиваю я незнакомца.
— Первое мая, — отвечает он.
Какой же это незнакомец! — гляжу я в лицо сержанта с дубинкой.
— Ладно, иди уж, отдыхай, — устало говорит мне страж порядка. Я пытаюсь стряхнуть с одежды жидкую грязь, почему-то улыбаюсь. Все болит, но внутри у меня какое-то облегчение. Рассветные лучи красят дома розовым светом. Все понятно: утро, рассвет, постовой. Он немного поддерживает меня за руку.
— Доберешься?
Я киваю головой. Мы заходим в подворотню, чтобы срезать путь к метро. В полукруглой нише стоит какой-то бродяга с гитарой. Он дремлет. Заслышав наши шаги, бродяга оживает. Тренькает гитара. Низким, надтреснутым голосом человек в нише поет:
«Красные тени на синей траве,
В танце бегущие к полной луне,
Всех помянет рассвет,
Кто есть и кого уже нет…»
Я смеюсь, жму сержанту руку и скрываюсь в темной, посвистывающей подворотне.