— Так что же? С чем заминка, с котом или с ценой?
— С ценой, — на этот вопрос ответить было куда проще, чем на остальные. — Я не имею возможности ее определить.
— Практика — королева опыта, драгоценнейший мой Саннио, — подмигнул ему Гоэллон.
— Что случилось на севере?
— Его величество король Ивеллион II, да продлятся дни его, в бесконечной своей предусмотрительности повелел казнить графов Саура и Къела, барона Литто, а также членов их семей, ибо ему были представлены доказательства их участия в заговоре, который имел своей целью свержение Его величества и переход северных земель под руку кесаря Тамера. Секретарь сглотнул и уставился на дорогу перед собой. Услышанное не укладывалось у него в голове. Подобного в Собране не случалось никогда, по крайней мере, в изученной им истории об этом не говорилось ни слова. Случалось, что кто-то из Старших Родов поднимал мятеж, и его казнили — но лишить страну сразу трех родов из одиннадцати? Невероятно! Теперь уж точно не миновать восстания. Вассалы северных правителей подобного не простят. Неужели король этого не понимает? Казнены и члены семей? Жены, младшие братья и сестры, дети? Не похоже, чтоб герцог пошутил, но как еще понимать услышанное? Такого не было никогда! Сухой ком застрял у Саннио в горле. Он пожалел, что задал свой вопрос. Ответ оказался слишком устрашающим. Юноша опустил глаза вниз и принялся читать про себя заупокойную молитву. Ему хотелось пришпорить кобылу и ускакать прочь от своего господина.
— Вы прекрасно владеете собой, мой юный друг, — перебил его безмолвную молитву герцог. — Мне не удалось принять это известие с подобной стойкостью.
— Вы же — советник короля… Вы не знали?
— Советы, Саннио, тем и отличаются от приказов, что им можно не следовать, или вовсе не спрашивать, — пожал плечами Гоэллон. «То есть, вы не виноваты?» — едва не ляпнул юноша, но вовремя прикусил язык. Подобный вопрос был бы уже запредельной наглостью, и он понял, что за эту черту заступать не стоит. Теперь появилась еще сотня вопросов, особенно насчет того, что им предстоит делать на севере, но задавать их не хотелось. Обжегшись с первым, Саннио предпочел помолчать, тем более, что герцог, кажется, закончил беседу и вновь углубился в свои размышления. До поздних сумерек они так и ехали молча. Саннио еще никогда не проводил в седле столько времени и очень устал. У него болело, как ему казалось, все — и ноги, и спина, и плечи. Он вспомнил байку о мальчике со сломанным пальцем и улыбнулся сквозь цветные пятна перед глазами. Мэтр Тейн назвал его выносливым и ошибся. Скорее уж, юноша был терпеливым. Жаловаться его отучили еще в приюте, но умение держать язык за зубами и жаловаться только когда уже совсем невмоготу здоровья не прибавляло. Саннио мечтал о ночлеге, о постели, а герцог, кажется, собирался ехать всю ночь. Он проигнорировал уже третий трактир, хотя дорога опустела, и за последнее время им навстречу попался лишь один всадник в запыленном белом мундире королевского курьера. Крестьян с их телегами и повозками, владетелей в экипажах и верхом на дороге не было уже давно.
Наконец Гоэллон словно очнулся от забытья. Резкий поворот головы к секретарю, заметный даже в полутьме острый блеск в прищуренных глазах. Саннио уселся в седле поровнее и ослабил напряжение в доселе плотно стиснутых челюстях. Ни говоря ни слова, герцог повернул коня на первом же перекрестке. Вскоре они подъехали к большому постоялому двору. Во всех окнах горел свет, изнутри тянуло запахом жареного мяса, и юноша почувствовал, что его сейчас вывернет наизнанку. Уставая, он не мог есть и даже воду пил с трудом — на горло словно накидывали невидимую удавку. Он хотел только одного — умыть лицо, снять шляпу и перчатки, расстегнуть тугой ворот камизолы и лечь. Взрывы грубого хохота, доносившиеся изнутри, заставляли вздрагивать от вспышек головной боли. Герцог сам договорился о комнате и ужине, о стойлах для лошадей, хотя это и входило в обязанности секретаря. Саннио честно попытался открыть рот, но вместо слов «эй, почтенный!» из горла вырвался жалкий хрип, и хозяин постоялого двора его попросту не расслышал. Неудивительно. Все столы были заняты, на них стояли кружки с пивом и бутылки с вином. Две служанки разносили еду, а в углу пиликал на виоле музыкант. Половину чистенькой, но тесной комнаты на втором этаже занимала постель. Саннио не слишком удивился: на многих постоялых дворах севера вместо отдельных кроватей для каждого постояльца делали одну, но широкую; на них спали и втроем, и вчетвером. Теперь эта манера докатилась и до Сеории. Симпатичная рыжая деваха в низко вырезанном платье принесла таз, кувшин с теплой водой и полотенца. Саннио немедленно схватился за него, ополоснул лицо и руки, долго и старательно растирал мокрыми руками глаза — это помогало чуть облегчить головную боль, — и, только подняв голову и натолкнувшись на насмешливый взгляд герцога, сообразил, что сперва должен был подать умывальные принадлежности господину. В который раз ему захотелось провалиться сквозь землю. Это его, растяпу и дурака, мэтр Тейн назвал лучшим учеником?..
— Только не извиняйтесь, — в притворном испуге вскинул руки Гоэллон. — Воды в этом доме хватит на нас двоих, а вот ваш испуганный лепет — не лучшее украшение вечера. Саннио сам кликнул служанку и потребовал еще воды. Та забрала таз, вернулась с новым кувшином и пустым тазом, потом долго топталась на пороге, пока герцог не закончил умываться и не кинул ей мелкую монетку. Потом он бросил Саннио расшитый, туго набитый кошелек.
— Будете расплачиваться с прислугой и трактирщиками. Все та же рыжая девчонка принесла ужин. Свежие лепешки и вареное мясо выглядели аппетитно, но пахли слишком сильно. Юноша постарался дышать через рот, чтобы не чувствовать нестерпимых сейчас ароматов, но, должно быть, как-то выдал себя. Гоэллон оторвался от трапезы и без лишних вопросов открыл свой кофр. Покопавшись в нем, он достал небольшую деревянную баночку, поставил ее на край стола.
— Намажьте виски и переносицу.
Темно-желтая мазь благоухала почище целой комнаты с лекарствами в школе мэтра Тейна, но спорить Саннио не посмел. От резкого запаха у него мгновенно выступили на глазах слезы, а кожа под мазью загорелась огнем. Он изумленно хлопал глазами, удивляясь, почему его еще не стошнило, но в невозможной вони было что-то освежающее.
— Разве вы не изучали полезные притирания и мази? — спросил герцог. — И неужто вас не пользовали этой мазью, с вашими-то головными болями?
— Нет, — покачал головой Саннио. — То есть, я изучал, но меня не…
— Почему?
— Я не жаловался.
— Какая героическая глупость, — усмехнулся Гоэллон. — Допустим, голова будет болеть у меня, и я прикажу вам облегчить… мои страдания. Что вы будете делать?
— Растирание уксусом…
— Чушь, оставьте уксус для придворных дам. Еще?
— Нюхательная соль?
— Туда же.
— Масла мускатника и лаванды?
— Интересно, кто из нас двоих тут прирожденный отравитель?
— Простите, я не знаю… — растерялся Саннио.
— Ладно, этим мы займемся позже. Вам лучше?
— Да, — сказал удивленный секретарь, понимая, что за время разговора его перестало тошнить, а проклятый обруч, сжимавший голову, ослабел.
— Тогда садитесь и ешьте. И отдайте мазь. Саннио вернул герцогу коробочку, и тот намазал себе виски и мочки ушей. Секретарь уселся за стол и осторожно надкусил ломоть мяса. Аппетита по-прежнему не было, но пища не вставала поперек горла, и это уже радовало. Дожевывая последний кусок лепешки, Саннио потянулся к кувшину и с удивлением обнаружил в нем не вино, как ожидал, а холодное молоко. Он с недоверием взглянул на герцога, но кувшин на столе был только один, и едва ли в кружке Гоэллона молоко превращалось во что-то еще. Снизу послышался очередной раскат хохота, звуки виолы и стук, словно что-то ударилось о стену. Герцог, не обращая внимания на шум, скинул кафтан и камизолу. Саннио вовремя подхватил одежду и аккуратно сложил ее на стуле, потом и сам разделся до рубашки.
— Ложитесь, — приказал Гоэллон. Саннио шмыгнул к стенке и накрылся видавшим виды, но чистым одеялом, которое припахивало зверобоем. Некоторое время спустя он высунул нос и вгляделся в темноту комнаты, освещенной лишь одной тоненькой свечой. Герцог неподвижно стоял у окна, глядя в черноту узкого окна. Левая рука, украшенная тяжелым серебряным кольцом, стискивала ворот рубахи так, словно тот был слишком тесен. Тяжелый профиль с выдающимся подбородком и высоким лбом казался вырезанным из мореного дерева, как статуи Сотворивших в часовне школы. Юноша задумался, боится ли человека, с которым его связала судьба, но так и не смог решить. Гоэллон казался мягким, он прощал секретарю все ошибки и заботился о нем, с ним было интересно беседовать, но мягкость эта напоминала кошачью лапу. Пока кошку не рассердишь, она не выпускает когти, но коли разозлил — берегись. Однако ж, каким бы ни был герцог, с ним было интересно. Неуютно — да, боязно — несомненно, но первый же день службы оказался невероятно богат на события, и Саннио уже не жалел о том, что судьба и воля мэтра Тейна свели их между собой.
— Саннио, я вам не девица в церкви, чтобы меня разглядывать, — не оборачиваясь, сказал герцог. — Что, не спится?
— Да, герцог.
— Вас так взволновала судьба северных земель?
— Нет, — признался Саннио, со стыдом осознав, что не вспоминает об этом уже давно. По правде говоря, еще не начало смеркаться, а он уже думал только о том, как паршиво себя чувствует, и еще — о ночлеге.
— Вы оставили в окрестностях школы какую-нибудь прелестную пастушку?
— Нет, герцог.
— Так что ж вам неймется? Саннио не решился признаться, что думает вовсе не о северных землях и не о пастушках, а о самом герцоге, точнее, о том, повезло ли секретарю, или не слишком. Вместо этого он промолчал, надеясь, что герцог не будет настаивать на ответе, и это маленькое нарушение ему простится. Так и вышло. Юноша отвернулся к стенке, накрылся с головой и постарался заснуть. Ложился ли герцог в эту ночь, или простоял у окна до первого света, Саннио так и не узнал.
Герцогиня Алларэ сидела перед зеркалом. Две служанки убирали ее длинные и густые волосы, готовя госпожу к утреннему выходу. В гостиной ее уже дожидались трое визитеров, но Мио не торопилась, наслаждаясь утренней болтовней с фрейлинами. Те сидели на козетках и изощрялись в сплетнях насчет придворных и посетителей дома Алларэ. Герцогиня поощряла улыбкой то одну, то другую. Фрейлинам разрешалось острить насчет любого гостя, и за самые удачные шутки Мио раздавала им мелкие, но приятные подарки — шпильки, браслеты, шелковые огандские чулки. По части знания сплетен и государственных новостей фрейлины могли дать много очков вперед прознатчикам первого министра и казначея. Пожалуй, только герцог Гоэллон всегда узнавал обо всем, что творится в Собре и за ее пределами, раньше, чем златовласая герцогиня, но случалось и так, что Мио сообщала ему новости первой.
— …а герцог Гоэллон вчера утром покинул город в сопровождении нового секретаря.
— Об отъезде герцога я знаю, мы простились накануне, — Мио еще в детстве выучилась улыбаться и встречать неприятные известия так, словно давно к ним готова. Врать было легко, главное — помнить, что и кому рассказываешь, и никогда не говорить разным людям противоречащие друг другу вещи. — А что за секретарь?
— Его видел мой галантерейщик, которого накануне приглашали в дом герцога, — сообщила Мари, которая даром что была чуть кособока, знала в городе всех модных портных, парфюмеров и прочих поставщиков товаров для женской прелести. — Говорит, мальчик — настоящая фиалка. Чуть выше среднего, тоненький, черноволосый, глаза, как море.
— Какое именно море? Северное? Южное? — немедленно подколола соперницу Кати, рябому лицу которой не помогали ни одни белила; но соображала она быстро и безупречно.
— Как Фаирское, наше родное, сестрица, — сладко проворковала Мари. — То зеленые, то голубые, и ресницы такие длинные…
— Ах, неужели герцога потянуло на мальчиков? Герцогиня, должно быть, вы были с ним слишком жестоки!
— Я, право, и не знаю, кажется, я не давала ему повода для столь серьезных огорчений… Руи уехал, не попрощавшись и не предупредив? Ну что ж, в отместку он получит сплетню, глупую, но достаточно безобидную, а если кто-то решит донести ее до ушей герцога, едва ли он догадается, с какой стороны подул ветер. Сколько бы герцога ни носило, а он, надо понимать, уехал не на день и не на два, а то не стал бы брать с собой секретаря… непонятно, зачем ему вообще секретарь, он несколько лет обходился без него, — герцогиня Алларэ скучать не будет.
— Герцогиня, а надолго ли уехал Гоэллон? — ох уж эта Мари, столь же умна, сколь и ядовита, и никогда не упустит возможности прощупать ступеньку под ковром.
— Я не спрашивала, — пожала плечами Мио. — Не сочла это интересным. Вот так-то, теперь через несколько дней вся Собра будет уверена, что Мио Алларэ охладела к любовнику, и он отправился утешаться в компании душки-секретаря. Герцогиня прекрасно знала, что легче всего люди верят в самые глупые и невозможные вещи. Руи — не Реми, братец, который иногда баловался с мальчишками, хотя и предпочитал женщин. Реми некуда себя деть, даже столица для него слишком тесна и скучна. Дуэли в Собране запрещены еще со времен короля Лаэрта, а все военные посты накрепко заняла семейка Мерресов, так что братцу не сыскать славы ни на поле боя, ни в поединке, остается утешаться славой первого кавалера страны.
А Руи… что ж, с Руи пора прощаться. Спору нет, сероглазый красавец герцог — отменный любовник, да и положение у него завидное, к тому же, их связывает старая дружба. Когда-то молодой Гоэллон подолгу гостил у двоюродных брата с сестрой; Мио тогда, конечно, еле-еле ходила без помощи няньки, но, как она часто говорила, она выросла на коленях у герцога Гоэллона. Уже в Собре они провернули немало веселых шалостей. И все же — пора прекращать затянувшийся роман. Руи слишком часто стал ею пренебрегать — ну так попутного ветра его парусам… Было немного досадно: оставалась между ними какая-то недосказанность, незавершенность, но весь последний год связь тянулась, словно нить у ленивой пряхи — то почти обрываясь, то обзаводясь узлом пустячной ссоры. Пора искать Руи замену, а он пусть будет счастлив. Хоть со своим секретарем, хоть со всей Соброй. Герцогиня с порога заметила Анну Агайрон и мелкой изящной походкой направилась к ней. Дома, в Алларэ, можно было ходить размашистым мужским шагом и по многу дней не вылезать из удобного сюрко, по-мужски разрезанного спереди и сзади, от первого до последнего света разъезжать верхом, ходить с моряками на поиски сокровищ Предельного океана; в столице следовало соблюдать все тонкости этикета и требования к благородной даме, чтобы ни один из здешних красавцев не усомнился в том, что Мио Алларэ — идеал женственности.
— Моя дорогая Анна, как я рада вас видеть! Наконец-то вы соизволили посетить мою скромную обитель! — Она чмокнула дочку первого министра в обе щеки. Сегодня с костлявой неуклюжей Анной случилось чудо: она вылезла из синих агайронских тряпок и надела красивое голубое платье под цвет глаз. В прическе красовалась одна-единственная белая лилия. Пожалуй, Анна слишком сильно нарумянилась, да и карминная помада ей не шла; Мио подумала, что нужно увести ее в свой будуар, чтобы стереть излишек румян и заменить помаду на бледно-розовый перламутр. С молочно-белой кожей и черными волосами нельзя пользоваться кармином, сразу делаешься похожа на шлюху; кармин — для смуглых керторок. Но нельзя же так, с порога, огорчать девочку…
— Вы прелестно выглядите, Анна, я вами искренне восхищена. Как вам идет этот цвет, а эта лилия… я завидую вашему вкусу и изяществу! — довольно громко щебетала Мио. Пусть девочка взбодрится, а после такого приема все эти однообразные завитые дурачки будут увиваться вокруг нее до самого вечера, желая сделать герцогине приятное. Анну герцогиня жалела, как жалела всех женщин, обделенных умом и обаянием. Быть красивой совсем нетрудно, считала золотоволосая герцогиня: нужно просто понять, что сделает тебя такой. Одной идет буйство красок огандского расписного шелка, другой — торжественность тамерской парчи, третьей лучше носить белое и пренебрегать драгоценностями, украшая себя цветами. Сама Мио носила зеленое и золотое, под цвет глаз и волос; и ей, и брату родовые цвета шли необыкновенно… чего не скажешь об Анне, которую синее с серебряным превращало в прежде времени подурневшую молодую вдову.