— Благотворительный хлеб черств и безвкусен, — проворчало ископаемое, направляясь на негнущихся ногах в сторону играющих на улице детей. Но ему не удалось спугнуть их своей тощей рукой. — Расчетливость и самодостаточность! Они уничтожат наш народ. Мы все погибнем. Помяните мои слова — мы все плохо кончим!
Тут он свернул под арку Старого музея и исчез из виду среди рядов лавчонок, продемонстрировав напоследок еще раз свою удивительную угловатость.
Приветливый человек помахал ключом, а потом вставил его в скважину древней двери.
— Он может говорить только за себя. Таких нытиков хватает в любом городе. Я полагаю, наши друзья цыгане взыскали с вас «пошлину»? Что вы собирались предложить нам?
— Главным образом золото, — сказал Элрик, освоивший наконец манеру поведения и готовность лгать, свойственные наемнику и вору. — И драгоценные камни.
— Вы мужественные люди, если решились на такой шаг. Они вас нашли по эту сторону Рубежа?
— Похоже, по эту.
— И отобрали у вас все. Вам еще повезло — у вас остались одежда и оружие. Хорошо еще, что они не поймали вас, когда вы пересекали Рубеж.
— Мы долго выжидали, прежде чем рискнуть. — Эти слова были сказаны Уэлдрейком, который проникся духом этой детской игры. На его широких губах гуляла ироническая улыбка.
— Ну, другие ждали и подольше. — Дверь тихо открылась, и они вошли в коридор, освещенный мерцающими желтыми лампами. Стены здесь, внутри, были такие же перекошенные, как и снаружи, в самых неподходящих местах вдруг возникали лестницы, уходящие неизвестно куда. Проходы и помещения являлись внезапно и неизменно имели какие-то необыкновенные размеры и формы, иногда они были освещены свечами, иногда погружены в темноту. Хозяин вел их все глубже и глубже в дом, и наконец они оказались в большом приветливом зале, в центре которого стоял огромный дубовый стол, а рядом с ним скамьи. Места в помещении было достаточно, чтобы расположиться двум десяткам голодных путников. Но здесь кроме них находился только один гость, который накладывал себе ароматное тушеное мясо из котла над очагом. Гостем этим была женщина, одетая в простые одежды желтовато-коричневого и зеленого цветов, на боку у нее висел тонкий меч, а с другой стороны — кинжал. Женщина была мускулистая, широкобедрая, широкоплечая, лицо ее под гривой рыжевато-золотых волос было задумчивым и красивым. Она кивнула вошедшим, снова села на скамью и начала есть, явно демонстрируя, что она не желает вступать в беседу.
— Насколько мне известно, — хозяин понизил голос, — эта госпожа путешественница — ваш товарищ по несчастью. Она выразила пожелание не участвовать сегодня ни в каких разговорах. Здесь вы найдете все, что вам нужно, господа. Здесь где-то есть слуга, который поможет вам удовлетворить какие-то конкретные нужды, а я вернусь через час-другой — на случай, если вам понадобится что-то еще. Мы в Агнеш-Вале никогда не отговариваем неудачников от новых попыток, потому что иначе наша торговля умрет. Наша политика состоит в том, чтобы помогать неудачникам по мере того, как мы получаем прибыль от тех, чьи попытки увенчиваются успехом. Эти меры представляются нам как справедливыми, так и благоразумными.
— Так оно и есть на самом деле, — одобрительно сказал Уэлдрейк. — Вы, видимо, придерживаетесь либеральных убеждений. Нынче слышишь столько разговоров о консерватизме, когда путешествуешь по реаль… по миру, я хотел сказать.
— Мы верим в просвещенный эгоизм, мой господин, как и все цивилизованные люди, насколько мне известно. В интересах как узких, так и широких слоев общества обеспечить, чтобы все надлежащим и удобоваримым образом получили возможность стать тем, чем они хотят. Вы будете есть, господа? Есть вы будете?
Элрик чувствовал, что переменчивые глаза женщины поглядывали на них во время этого разговора, и отметил про себя, что со дня смерти Симорил не видел лица более красивого, более решительного. Она медленно пережевывала пищу, пряча от всех свои мысли, а ее большие голубые глаза смотрели немигающе и с достоинством. И вдруг она улыбнулась, а после полностью погрузилась в свою трапезу. Элрик, заметивший это, впал в еще большее недоумение.
Положив на глубокие тарелки тушеное мясо, распространявшее восхитительный запах, они уселись за стол и некоторое время вкушали молча. Наконец женщина заговорила. В ее голосе неожиданным образом слышались теплота и некоторая сердечность, показавшиеся Элрику привлекательными.
— Какая ложь купила вам этот бесплатный обед, друзья?
— Скорее недоразумение, чем ложь, моя госпожа, — дипломатично сказал Уэлдрейк, облизывая ложку и размышляя, не предпринять ли ему второй поход к кастрюле.
— Вы такие же торговцы, как и я, — сказала она.
— Это и было главное недоразумение. Они здесь явно не могут себе представить никаких других путешественников.
— Судя по всему, так оно и есть. Вы недавно прибыли в этот мир? И конечно же, по реке?
— Я не понимаю значения твоих слов, — осторожно сказал Элрик.
— Но вы оба, конечно же, ищете трех сестер.
— Похоже, тут все их ищут, — ответил Элрик, подумав про себя: пусть верит в то, во что ей хочется верить. — Я Элрик из Мелнибонэ, а это мой друг и поэт, господин Уэлдрейк.
— О господине Уэлдрейке я наслышана. — В голосе женщины прозвучала восторженная нотка. — Что же касается тебя, то, боюсь, твое имя мне неизвестно. Меня зовут Роза. Мой меч именуется Быстрый Шип, а мой кинжал — Малый Шип. — Говорила она с гордостью и одновременно с вызовом, и двум путникам стало ясно, что в словах ее содержится предупреждение, хотя Элрику и было непонятно, почему она их опасается. — Я путешествую по потокам времени в поисках возможности отмщения. — Она улыбнулась, глядя в свою пустую тарелку, словно смутившись своего признания, в котором услышала что-то постыдное.
— А что три сестры значат для вас, мадам? — спросил Уэлдрейк. В его негромком голосе послышались вкрадчивые нотки.
— Они значат для меня все. Они обладают средствами, которые могут меня привести к тому, ради чего я и живу, во имя чего я дала клятву, — к разрешению моей проблемы. Они дадут мне возможность удовлетворения, господин Уэлдрейк. Ведь ты тот самый Уэлдрейк, который написал «Восточные грезы»?
— Тот самый, моя госпожа, — с некоторой долей смущения ответил поэт. — Я тогда только-только появился в новой эпохе. Мне нужно было заново утверждать свою репутацию. А восток был тогда в моде. Но, однако, будучи зрелой работой…
— Она слишком сентиментальна, господин Уэлдрейк, но все же подарила мне парочку приятных часов. И я до сих пор получаю от нее удовольствие. После этого была «Песнь Иананта», безусловно, твое лучшее творение.
— Но, Господи милосердный, мадам, я ведь ее еще не закончил! Это набросок, не больше. Я сделал его в Патни.
— Превосходная вещь, мой господин. Но больше я о ней ничего не скажу.
— Я тебе чрезвычайно признателен, госпожа. И, — он поднялся, — благодарю за похвалу. Я и сам питаю слабость к периоду моего увлечения Востоком. Может быть, ты читала мой недавно опубликованный роман — «Манфред, или Джентльмен страны гурий»?
— Когда я в последний раз имела возможность интересоваться новинками, этот роман еще не числился в библиографии твоих сочинений, мой господин.
Пока эти двое говорили о поэзии, Элрик задремал, уронив голову на руки. Проснулся он, услышав слова Уэлдрейка:
— И почему же этих цыган никто не накажет? Неужели нет никаких властей, чтобы призвать их к порядку?
— Я только знаю, что этот народ не сидит на месте, — тихо сказала Роза. — Возможно, это некая большая кочевая орда. Называют они себя свободными путешественниками или людьми дороги, и нет никаких сомнений, что они достаточно сильны и наводят страх на местное население. У меня есть предположение, что сестры решили присоединиться к народу цыган. А потому и я тоже к ним присоединюсь.
И тут Элрик вспомнил широкую дорогу из спрессованной грязи и подумал, уж не имеет ли она отношения к народу цыган? Неужели они вступили в союз со сверхъестественными силами? Его любопытство возросло.
— Мы все втроем находимся в невыгодном положении, — сказала Роза. — Ведь мы дали понять нашему хозяину, что стали жертвами цыган. Это означает, что мы лишены возможности задавать прямые вопросы и лишь можем пытаться понять то, что удастся увидеть или услышать. Если только мы не признаем свой обман.
— Мне кажется, что такое признание лишит нас гостеприимства этих людей. Они гордятся своим покровительством торговцам. Что же касается не торговцев, то нам об этом ничего не известно. Может быть, их судьба не особо радостна. — Элрик вздохнул. — Для меня это не имеет значения. Но если ты не возражаешь против нашей компании, госпожа, то давай искать сестер вместе.
— Что ж, пока я не вижу никакого вреда от такого союза, — задумчиво сказала она. — Вам что-нибудь известно о них?
— Не больше, чем тебе, — откровенно признался Элрик.
И тут он услышал голос, вещающий в его голове. Альбинос попытался заглушить голос, но тот продолжал звучать — это был голос его отца.
«Сестры. Найди их. Ларец у них».
Затем голос стал слабеть. Что это было — иллюзия? Обман? Но выбора у Элрика не было, и потому он решил, что попробует идти этим путем и, возможно, найдет ларец из розового дерева с похищенной душой его отца. И потом, общество этой женщины вызывало в нем такие необычные чувства — он подспудно знал, что ни в ком другом не найдет он такого легкого, взвешенного понимания, которое, несмотря на всю его осторожность, порождало в нем желание поделиться с ней всеми тайнами, всеми надеждами, страхами и устремлениями, рассказать ей о всех утратах. Нет, он не намеревался возложить на нее груз своих забот — он просто хотел предложить ей то, что она, возможно, захочет разделить с ним. Он чувствовал, что у них есть и другие общие черты.
Иными словами, он чувствовал, что нашел сестру. И он знал, что она тоже питает к нему что-то вроде родственного чувства, хотя он и был мелнибонийцем, а она — нет. Все это приводило его в недоумение, потому что и прежде он испытывал чувство некоторого родства, например к Гейнору, но здесь было совсем по-другому.
Когда Роза оставила их, сказав, что не спала вот уже тридцать шесть часов, Уэлдрейк не стал скрывать своих чувств.
— Вот это женщина, сэр! Я таких женщин еще не встречал. Она великолепна! Юнона во плоти! Диана!
— Мне неизвестны ваши местные божества, — мягко сказал Элрик, но тем не менее согласился с Уэлдрейком в том, что они познакомились с исключительной личностью. Он принялся размышлять об этой особой тяге, возникающей между отцами и сыновьями, квазибратьями и квазисестрами. Он спрашивал себя: уж не маячит ли за всем этим рука Равновесия, или же, что более вероятно, тут присутствует влияние Владык Хаоса или Закона — поскольку не так давно ему стало ясно, что Повелители Энтропии и Владыки Неизменности когда-нибудь сойдутся в такой яростной схватке, каких еще не знала мультивселенная. Это наводило его на определенные мысли и в некоторой мере объясняло предчувствие каких-то катаклизмов — предчувствие, о котором пытался сказать ему отец, хотя он и был мертв и не имел души. Не был ли этот неторопливый поток событий, в который он, кажется, оказался втянут, отражением какого-то гораздо более значительного космического хода вещей? На мгновение перед ним мелькнула мультивселенная во всем ее разнообразии, во всей ее сложности, со всеми ее реалиями и еще не реализованными возможностями. А возможности эти были неисчерпаемы — чудеса и ужасы, красота и уродство, — мультивселенная безгранична и не поддается определению, во всем стремясь к бесконечности.
Когда седоволосый, одевшись чуть-чуть получше и приведя себя в порядок, вернулся, Элрик спросил его, почему они не опасаются прямого нападения со стороны так называемого народа цыган.
— Насколько мне известно, у них на сей счет существуют свои правила. Есть, видите ли, некий статус-кво. Конечно, вам от этого нисколько не легче.
— Вы ведете с ними переговоры?
— В некотором смысле. У нас с ними существуют соглашения и все такое. Мы не опасаемся за Агнеш-Вал. Мы боимся за тех, кто пожелает торговать с нами… — Он снова сделал извиняющийся жест. — Понимаете, у цыган свои традиции. Нам они кажутся странными, и я бы, пожалуй, не стал потакать им напрямую, но мы в их силе должны видеть как положительные, так и отрицательные стороны.
— И я полагаю, они совершенно свободны, — сказал Уэлдрейк, — Об этом замечательно сказано в «Цыганском хлебе».
— Возможно, — сказал хозяин, но на его лице появилось выражение неуверенности. — Я не знаю, что вы имеете в виду. Это какая-то пьеса?
— Это рассказ о радостях открытых дорог.
— Наверное, это цыганское произведение. Извините, но мы не покупаем их книг. Я не знаю, захотите ли вы, господа, воспользоваться тем, что мы предлагаем попавшим в беду путникам, в рассрочку или по цене издержек. Если у вас нет денег, мы можем взять натурой. Ну вот, например, одну из книг господина Уэлдрейка за лошадь.
— Книгу за лошадь? Ну вы и скажете!
— А за две лошади? К сожалению, я понятия не имею о рыночной стоимости книг. Мы здесь плохие читатели. Может быть, это и стыдно, но мы предпочитаем тихие радости вечернего времяпрепровождения.
— А, скажем, если вы добавите к лошадям еще провизии на несколько дней? — предложил Элрик.
— Если тебе это представляется справедливым, мой господин.
— Мои книги, — сказал Уэлдрейк сквозь сжатые зубы. Его нос, казалось, заострился больше обычного. — Мои книги — это мое «я», сэр. Они определяют мое лицо. Я их защитник. И потом, в силу разницы восприятия, дарованного нам всем, мы все можем понимать язык, но не все можем его читать. Тебе это известно, мой господин? Каждому по его способностям.
Я думаю, в некотором смысле это логично. Нет, сэр, я не расстанусь ни с единой страницей.
Но тут Элрик напомнил, что одна из имеющихся у поэта книг написана на языке, неизвестном даже ее владельцу, и высказал предположение, что от того, приобретут они лошадей или нет, могут зависеть их жизни, и что без лошадей они не смогут присоединиться к Розе, у которой уже есть лошадь. Только тогда Уэлдрейк скрепя сердце согласился расстаться с Омаром Хайямом, которого рассчитывал когда-нибудь прочитать.
И вот Элрик, Уэлдрейк и Роза втроем направились назад по белой дороге вдоль реки к тому месту, где они вышли на эту самую дорогу предыдущим днем, только на этот раз они не стали с нее сходить, а неспешно двинулись по этому петляющему пути на юг параллельно ленивой реке. Уэлдрейк читал очарованной Розе свою «Песнь Равии», Элрик же двигался чуть впереди них, спрашивая себя, уж не во сне ли это все происходит, и опасаясь, что никогда не найдет душу отца.
Они были уже на участке дороги, который Элрик хоть и не помнил, но знал, что это неподалеку от того места, где пролетала драконица, направляясь на юг в сторону от петляющей реки. И тут его чуткий слух уловил отдаленный шум, который он не смог опознать. Он сказал об этом шуме своим спутникам, но те ничего не слышали. Только по прошествии еще получаса Роза приложила ладонь к уху и нахмурилась.
— Какой-то поток. Что-то похожее на рев.
— Я его тоже слышу, — сказал Уэлдрейк, которого весьма задело, что у него, поэта, слух хуже, чем у остальных. — Я поначалу думал, что вы о чем-то другом говорите, а не об этом реве или потоке. Я думал, что это просто вода. — После этого он зарделся от смущения, пожал плечами и озаботился тем, что имелось у него на кончике носа.
Прошло еще два часа, прежде чем они увидели, что водный поток теперь струится и бьет с огромной силой. Река устремлялась вниз по порогам, преодолеть которые не смог бы даже самый искусный гребец. Свист, шум и рев при этом стояли такие, что казалось, это какое-то живое существо выражает свое яростное неудовольствие. Дорога стала скользкой от брызг, а за шумом они почти не слышали друг друга. Видеть дальше чем в двух шагах от себя они тоже не могли, а из запахов остался только запах свирепой воды. Но потом дорога вдруг свернула от реки в ложбину, где шум воды сразу же стал едва слышен.