И тут вдруг выясняется, что старые козлы, сидящие в зале, совсем не действуют ей на нервы. Под их откровенно похотливыми взглядами — Джилл кожей чувствовала эти взгляды — ей становилось тепло и уютно.
До этого момента эксгибиционизм представлялся ей слабостью, достойной презрения или — в лучшем случае — снисходительного сострадания. Теперь Джилл обнаружила нечто подобное у себя и должна была решить: либо это разновидность нарциссизма является вполне нормальным явлением, либо она сама — неправильная. Ну уж нет, Джилл чувствовала себя абсолютно здоровой, такой здоровой, как никогда прежде. Она и прежде отличалась отличным здоровьем — медсестре некогда болеть самой, — но ведь теперь даже и вспомнить трудно, когда там у нее в последний раз болел живот, или был насморк, или хотя бы ногу сводило. Ну а если здоровой женщине нравится, что на нее глазеют, значит, здоровые мужчины должны получать удовольствие, глазея на женщин, иначе получится сплошная чушь. Доказав эту теорему (которой следовало бы по справедливости присвоить название «теорема Джилл Бордман»), Джилл Бордман поняла наконец Дюка с его похабными картинками.
Она поспешила поделиться своими интеллектуальными успехами с Майклом, но тот только пришел в недоумение — а какая, собственно, Джилл разница, кто там на нее глядит и как. Вот желание, чтобы тебя никто не трогал, это вполне понятно; Майкл, по возможности, избегал рукопожатий, он не хотел соприкасаться ни с кем, кроме братьев по воде. (Джилл не была вполне уверена, насколько далеко простирается эта неприязнь. Однажды Майк прочитал какую-то книжку про гомосексуализм и ровно ничего не понял; пришлось дать ему разъяснение, а заодно и практические советы — как уходить от нежелательных заигрываний. Молоденький и хорошенький, Майкл неизбежно привлекал к себе благосклонное внимание голубых, поэтому Джилл велела ему изменить лицо, сделать его более суровым и мужественным. Но и тогда оставались большие сомнения — как поведет себя этот красавчик, если пристанет к нему не посторонний человек, а, скажем, Дюк; к счастью, все его водяные братья мужеского пола являлись вполне определенными, без малейших отклонений мужчинами, так же как братья-женщины — женщинами. Кроме того, Джилл сильно подозревала, что Майкл сразу прогрокает в этих несчастных ту самую свою «неправильность», а потому не разделит с ними воду.)
Не понимал Майкл и того, почему это Джилл приятно, когда на нее смотрят. Их взгляды на эту (по мнению Майкла — несуществующую) проблему совпадали только в первые послекарнавальские дни, когда Джилл было совершенно безразлично, смотрит на нее кто-нибудь или нет. Но именно тогда-то и зарождалось теперешнее самоосознание, на самом деле мужские взгляды никогда не оставляли ее равнодушной, она только разыгрывала — бессознательно, и сама того не зная, — это равнодушие. Приспосабливаться к Человеку с Марса было весьма непросто, Джилл вынужденно отбросила некую часть с детства впитанных понятий и представлений, ту — пусть и незначительную — долю брезгливого жеманства, которая сохраняется даже у медицинских сестер, при всей специфичности их рода занятий.
Но Джилл даже и не подозревала за собой какого бы то ни было чистоплюйства — пока его не утратила. И смогла наконец понять и честно самой себе в этом признаться, что сидит в ней нечто, веселое и абсолютно — как мартовская кошка — бесстыжее.
Она попыталась объяснить все это Майклу, познакомить его со своей великой теорией функциональной дополнительности нарцисстического эксгибиционизма и вуаеризма.
— Дело в том, Майк, что я тащусь, когда на меня пялятся мужики… много мужиков, и почти все равно каких. Теперь я грокаю, почему Дюку нравятся картинки с голыми бабами — и чем похабнее, тем лучше. И это совсем не значит, что я охотно полезла бы в постель с кем-нибудь из зрителей — ровно так же, как Дюк не ляжет в постель с картинкой, вырезанной из журнала. Но когда все они, вместе, смотрят на меня и говорят мне — думают мне — что они меня хотят, мне становится тепло и хорошо.
Джилл на секунду смолкла и задумчиво нахмурилась.
— Нужно бы мне сфотографироваться в какой-нибудь уж совсем неприличной позе и послать снимок Дюку… извиниться, что я тогда не сумела огрокать эту его, как мне казалось, слабость. Если это — слабость, то она есть и у меня, на женский манер. Если это слабость — а я грокаю, что нет.
— Хорошо. Я найду фотографа.
— Не стоит, пожалуй, — покачала головой Джилл, — хватит и одного извинения. Не могу я посылать такой снимок, Дюк никогда не делал на меня заходов, и не нужно, чтобы у него появлялись какие-то там мысли.
— А ты не хочешь Дюка?
Джилл отчетливо услышала окончание этой фразы, промелькнувшее в мозгу Майкла: «… Дюка, брата по воде?»
— Хм-м-м… я как-то никогда об этом не задумывалась. По всей видимости — «хранила тебе верность». Но теперь я грокаю, что ты говоришь верно; я не отказала бы Дюку — и получила бы огромное удовольствие. А как считаешь ты, милый?
— Я грокаю, что это благо, — очень серьезно ответил Майкл.
— Х-м-м… хотелось бы сообщить тебе, галантный ты мой инопланетянин, что иногда человеческим особям женского пола нравится ревность, пусть даже и притворная, хотя вряд ли до марсианской твоей башки дойдет, что же это такое — ревность. Милый, а как бы ты поступил, начни кто-нибудь из этих лохов ко мне приставать?
Майк слегка усмехнулся.
— Боюсь, он мог бы исчезнуть.
— Вот и я этого боюсь. Послушай, милый, ты же обещал не делать ничего подобного — разве что при самых крайних обстоятельствах. Вот если ты услышишь, что я закричала, и заглянешь ко мне в голову, и окажется, что мне грозит самая настоящая опасность — тогда дело другое. Но я умела отшивать козлов уже в те далекие времена, когда ты сидел еще на Марсе в этом самом твоем гнезде. Девять раз из десяти изнасилованная девушка и сама не без вины. Так что не спеши.
— Я запомню. И я бы хотел, чтобы ты послала Дюку похабный снимок.
— Зачем, милый? Если у меня и вправду появятся какие-нибудь такие мысли — а теперь, с твоей подачи, они очень даже могут появиться, — я уж, скорее, просто схвачу его за плечи и спрошу: «Ну как, Дюк, есть у тебя настроение? А то я согласна». Зачем мне уподобляться этим мерзким бабам, которые заваливали тебя своими снимками? Но если тебе очень хочется — за ради Бога.
Майкл сосредоточенно нахмурился.
— Если ты хочешь послать Дюку похабный снимок — посылай. А если не хочешь — не посылай. Мне просто хотелось посмотреть, как делают похабный снимок. Джилл, а что это такое — «похабный» снимок?
Майкл не мог понять неожиданной перемены, происшедшей с Джилл, точно так же, как он не мог понять, для чего Дюку коллекция картинок. В биологическом смысле марсиане тоже имели половую жизнь, но эта тусклая, будничная забота о продолжении своего рода ни в чем не напоминала яростной сексуальности людей, не давала никакой основы для огрокивания нарциссизма и вуайеризма, застенчивости и эксгибиционизма.
— Я понимал, — добавил он, — что «похабный» — это неправильный, но ведь ты сейчас имеешь в виду не неправильность, а благо?
— Ну, как бы тебе это сказать… теперь, расставшись с прежними своими предрассудками, я понимаю, что похабный снимок может быть и тем и другим. Но и это не все… знаешь, Майк, мне придется прибегнуть к демонстрации, словами тут ничего не объяснишь. Закрой, пожалуйста, окно, не дай бог, кто увидит.
Жалюзи сами собой закрылись.
— Ну вот, — начала Джилл, — эту позу даже и похабной не назовешь — так, немного непристойная, в ней снимется для рекламы шоу любая из наших девочек. Вот такая — чуть похабнее, на нее решится уже не каждая — но многие. Вот это — откровенно похабная, а такая — очень похабная… Ну а если вот так — это уж совсем похабель, в такой позе я не стала бы фотографироваться, даже закрыв лицо полотенцем — разве что ты бы попросил.
— А какой смысл в снимке, если лицо закрыто?
— С такими вопросами обращайся к Дюку, он тебе лучше объяснит.
— Я не грокаю здесь неправильности. Я не грокаю здесь блага. Я грокаю… — Майкл использовал марсианское слово, обозначающее нулевое состояние эмоций.
Обсуждение животрепещущей проблемы похабных картинок продолжалось на смеси языка марсианского (способного передавать тончайшие эмоциональные и аксиологические градации) и английского (более приспособленного для описания обсуждаемых реалий). Тем же вечером Майкл, полный решимости разрешить загадку, отправился в кабаре, сунул (по совету Джилл) метрдотелю в лапу и получил столик у самой сцены. Недавняя медсестра участвовала в первом же номере; она одарила зал ослепительной улыбкой и еле заметно подмигнула. Неожиданно выяснилось, что в присутствии Майкла теплое, приятное ощущение, знакомое по предыдущим вечерам, стократно усиливается: ее тело словно раскалилось, померкни сейчас прожектора рампы — оно светилось бы в темноте.
Девушки рассыпались по сцене; Джилл занимала в живой картине центральное, самое заметное положение и находилась теперь в каких-нибудь десяти футах от Майкла. Ответственная эта роль была доверена ей уже на четвертый день (точнее — вечер) работы.
— Уж и не знаю, маленькая, в чем тут дело, — сказал режиссер. — У нас же есть девочки с такими фигурками, что закачаешься, а вот посетители глядят не на них, а на тебя. Есть в тебе, видно, что-то такое.
Джилл приняла боевую стойку и мысленно окликнула Майкла.
(Ну как, чувствуешь что-нибудь?)
(Грокаю, но не в полноте.)
(Взгляни на того, вон, на которого я смотрю. Маленький такой. Он же весь дрожит. Он меня хочет.)
(Я грокаю его желания.)
(А ты можешь его увидеть?)
Джилл взглянула посетителю прямо в глаза, чтобы дополнительно его распалить, а заодно чтобы Майкл мог воспользоваться ее зрением. С того времени, как она достаточно огрокала марсианский образ мыслей, они с Майклом стали сближаться все сильнее и теперь могли уже пользоваться этим, обычным для марсиан приемом. Способная ученица не умела еще управлять зрительной связью; Майкл мог посмотреть ее глазами в любой момент, а она глазами Майкла — только с его помощью.
(Мы грокаем его вместе) согласился Майкл.
(Огромная жажда к Маленькому Брату).
(!!!!)
(Да. Прекрасное страдание.)
Она стояла неподвижно как статуя и внимательно следила за мужчиной. Осталось два такта… один… пора. Джилл двинулась по сцене, буквально заливая зал волнами гордой, победительной чувственности; в ответ на эмоции Майкла и плюгавого незнакомца в ней самой поднималось острое, почти непреодолимое желание. В какой-то момент спланированное режиссером движение направило ее прямо в сторону незнакомца, и она снова встретилась с ним глазами.
Но тут произошло нечто абсолютно неожиданное; Майкл ни разу не говорил, что такое возможно. Как и прежде, Джилл принимала эмоции этого человека, дразнила его глазами и телом, передавала свои ощущения Майклу… И вдруг увидела себя чужими — не Майкла — глазами, ощутила первобытную жажду, с которой смотрел на нее этот коротышка. Джилл споткнулась — и упала бы, не вмешайся Майкл, который поймал ее, поставил на ноги и опустил только тогда, когда она справилась с собой и вновь обрела способность двигаться без посторонней помощи. «Второе зрение» тут же исчезло.
Процессия ослепительных красавиц удалилась за кулисы.
— Что это с тобой, Джилл? — поинтересовалась одна из девушек.
— Каблук зацепился.
— И как ты только удержалась-то на ногах, просто чудо. Испугалась, наверное? У тебя же потом видок был — словно марионетка на ниточках.
— (…да ведь так оно, милая, и было!) Нужно сказать, чтобы это место посмотрели. Доска, наверное, расшаталась.
При следующих выходах на сцену Джилл увидела себя глазами еще нескольких мужчин, но теперь Майкл боялся застать ее врасплох и предупреждал о «сеансах» заранее. Изображения были на удивление разными — один видел ноги и только ноги, другого завораживали плавные, волнообразные движения тела, третьего — высокая грудь. Затем Майкл показал ей — своими глазами — других девушек из труппы; Джилл с большим облегчением убедилась, что он видит их точно такими же, как и она, разве что немного отчетливее. И в то же самое время обнаружила — к огромному для себя удивлению, — что возбуждается, глядя на девочек глазами Майкла, самым настоящим образом возбуждается!
Майкл ушел во время финального номера, пока толпа не хлынула к выходу; он отпросился с работы только на несколько часов, чтобы посмотреть шоу, и собирался вернуться в номер только под утро. Но уже подходя к двери, Джилл почувствовала его присутствие. Дверь открылась, пропустила ее и снова захлопнулась.
— Привет, милый! — окликнула Джилл. — Как хорошо, что ты дома.
Майкл мягко улыбнулся.
— Теперь я грокаю похабные картинки.
Ее одежда испарилась.
— Покажи мне похабные картинки.
— Как? Хорошо, милый, пожалуйста.
Джилл повторила те же позы, что и раньше, но теперь она видела себя глазами Майка. И не только видела, но и ощущала его эмоции… и возбуждалась, и возбуждение это многократно отражалось, становилось все сильнее и сильнее… Приняв очередную, до крайности непристойную позу, Джилл остановилась — дальше ее воображения не хватало.
— Похабные картинки — великое благо, — с убийственно серьезностью провозгласил Майкл.
— Да! Теперь и я их грокаю! Слушай, ты живой или нет? Чего ты там копаешься?
Они бросили работу и просмотрели все шоу города. Как оказалось, Джилл «грокала похабень», только глядя глазами какого-либо мужчины. Если Майкл смотрел — она разделяла все его чувства, от мягкого возбуждения до дикой, яростной похоти, но как только глаза его уходили в сторону — манекенщица, танцовщица или там девочка из стриптиза становилась обычной, не вызывающей особого интереса женщиной. Ну и слава тебе Господи; обнаружить вдруг у себя лесбийские наклонности — это уж некоторый перебор. А так — было очень приятно («было большим благом») смотреть на женщин его глазами. И главное, огромное благо: Майкл научился смотреть на женское тело.
Они переехали в Пало-Альто; Майкл попытался заглотнуть Гуверовскую библиотеку, но задача оказалась неосуществимой — скорость сканнеров была рассчитана на нормального человека, да и сам он не мог перелистывать страницы достаточно быстро. А главное — Майклу пришлось со вздохом признать, что он не успевает огрокать полученную информацию, хотя и размышляет над ней все время от закрытия библиотеки до ее открытия. К вящей радости Джилл они переехали в Сан-Франциско, где ненасытный марсианин приступил к систематическим исследованиям.
Однажды Джилл вернулась домой и застала Майкла в полной прострации; вокруг него валялись книги, кучи книг. Здесь были Талмуд, Кама-Сутра, несколько различных переводов Библии, Книга Мертвых, Книга мормонов, Новое откровение (этот самый экземпляр, подаренный Пэтти Фостером), разнообразные апокрифы, Коран, полное, без сокращений издание «Золотой ветви», «Путь, наука и здоровье» с ключом к Писаниям, священные тексты доброго десятка прочих религий, больших и малых — все, вплоть до такой экзотики, как «Книга закона» Кроули.
— Что, милый, никак?
(Джилл, я ничего не грокаю.)
(Ожидание, Майкл. Ожидание ведет к наполнению.)
— Не думаю, чтобы здесь помогло ожидание. Я же понимаю, в чем тут дело. Я — не человек. Я — марсианин, марсианин в теле не той, что надо, формы.
— Не знаю, милый, вот для меня ты — человек, и вполне. И форма твоего тела как раз такая, как надо.
— Джилл, ты же прекрасно грокаешь, о чем это я. Я не грокаю людей. Я не понимаю бесчисленности их религий. Вот у моего народа…
— Как ты сказал, у твоего?
— Прости, Джилл, я хотел сказать у марсиан одна-единственная религия — и она никакая не вера, а твердая уверенность. И ты ее грокаешь. «Ты еси Бог».
— Да, — кивнула Джилл, — я грокаю. По-марсиански получается нечто совсем другое, не знаю уж и почему.