На диванах сидели его люди и громко гоготали. Гремела инфернальная тяжелая музыка из далеких колонок, что под потолком цеха. Компания была разношерстная (парень в косухе, девка с ожерельем из блестящих гвоздей, мрачный менеджер в приличном костюме и так далее), но вся сплошь черного цвета, как и босс.
Прямо в цех через ворота въехал настоящий, живой, не призрачный японский фургон с иероглифами, из кабины выпрыгнул шофер из плоти и крови, пошел назад, открыл вверх дверь фургона, которая была сделана на манер ролл-ставней, глянул внутрь, пожал плечами и достал сигарету. В это время с другой стороны кабины выпал Колян, побежал к дверям фургона, протянул внутрь руку и вытащил за ворот крепко связанного, привычно серого и тщательно избитого харона. Дернув на себя и уронив пленника на бетон, он от души пнул его, снова взял за ворот и потащил к брату.
Перед столом он швырнул его на колени и доложил:
— Еще один. Серега, они, суки уже бегают от нас, сложно стало ловить. Этот успел клиента отвести, падла.
Серега встал, сунул пистолеты в поясную кобуру, зевнул, подошел к харону и спросил:
— За кем приходил?
Пленник сначала молчал, только покачивался. Потом спросил:
— Можно, я встану?
— Встань… — равнодушно предложил Серега, а когда тот поднялся с колен, хлестко ударил его в живот. Харон снова повалился на колени.
— Зачем? — с болью сказал пленник. — Так же нельзя… Я всего лишь выполняю обязанности. Так всегда было. Без нас вы не найдете дорогу!
— Куда дорогу? — заорал Серега, наклонившись над ним. — Я вас, паскуд, сто раз спрашивал — куда вы нас тащите?
— Не тащим, — оправдывался харон, — провожаем.
— Куда? — еще раз закричал Серега. — Я вас тысячу раз просил — ответьте, скоты, куда?
— Это нельзя объяснить. В каком-то смысле — к самому себе.
— Задрала меня эта философия… ну-ка… посадите его на стул, что ли… вот сюда, поговорю с ним.
Мрачный менеджер в черном приличном костюме отошел к стене, взял там самый неудобный стул, принес, поставил куда сказали, рванул за плечо харона, поднял и посадил. Серега сел на свое место и закурил.
— Идиоты, — сказал он, выдыхая дым прямо в лицо пленнику, — кто вас вообще просит… Чего вы лезете? Откуда вы вообще взялись?
— Мы были всегда, — мерно раскачиваясь, ответил харон.
— И всегда лезли, куда вас не просят?
— Понимаете, долгое время проблем почти не было. Люди приходили, мы их провожали, это же просто. Если хотите, это наша работа. Ну, или долг.
— Да? — поднял голову Серега. — И сколько вам платят?
— Нам не платят, ну как вы не понимаете… Так сложилось. Вас нужно проводить. Иначе вы останетесь здесь и принесете много горя.
— Кому? — удивился Серега.
— Себе, в первую очередь. Получается, как бы вам это объяснить, перекос… вот.
— А. Сам придумал? — лениво протянул Серега.
— Да это не я придумал, это было всегда! Иначе живым не было бы места, — горячо возразил крепко связанный пленник.
— Да насрать… Не хочешь говорить — не надо. Я просто тебе хочу сказать, что я сделаю…
— Убьете меня? — спросил харон.
— Ну, это само собой, чем вас меньше, тем нас больше…
В это время раздался стук когтей, и в глубине цеха показалась лохматая тяжелая собака, статью и ростом отдаленно смачивающая на немецкую овчарку, только нечесаная и лохматая. Она шла, тяжело переваливаясь, и, не мигая, смотрела на всех желтыми глазами. Нижние веки чуть отвисли, и там блестело кровавым. Подойдя к пленнику, она села на пол, зевнула и страшно клацнула зубами, не отводя глаз.
— Вы забираете собак? — ужаснулся харон и задергался.
— Ну, у вас же есть псы. А нам надо как-то с вами бороться. Стал бы я возиться с животными, если бы вы вели себя по-людски. Помнишь, как вы меня овчарками травили? Или не помнишь? Судя по всему, у вас общая память. Как вы ее делите? Впрочем, не важно…
Серега встал, прошелся и присел на стол.
— Гордыня, хочешь сказать?.. Я что, из дворов в детстве вышел, чтобы вам покориться? Сквозь жизнь продирался, на каждой колючей проволоке кожа моя теперь, каждый сторожевой пес мою кровь на вкус знает. Ледокол так не ходит, как я ходил, всему наперекор. А что смерть? Я ее не боялся, потому и не заметил, как здесь оказался. И вот я тут появляюсь, наглый, сильный, умный, наконец. И приходите вы, серые да гнусные. Мелочь, тварь, черви гробовые. Чего вам надо-то? Я и раньше смерти не боялся, а теперь-то что? Вы что сюда семафорить приперлись? Я что, сам дороги не найду? Законы у них… У тебя один закон, глиста — прятаться. Это вначале вы за мной бегали, а теперь я на вас охотиться буду…
— Завалил бы ты его, Серега, — равнодушно посоветовал младший брат, — только время теряем.
— Да вот мыслишка у меня одна появилась, Колян. Он же боится? А чего боится, если он как бы и неживой вовсе? Почему они от нас бегать стали, а? Почему белых харонов нет, куда они исчезли? Я всего одного с трудом убил… видел, правда, трех. Затевают они что-то, чую.
— Может, на куски его порежем? — спросил девица с ожерельем из блестящих гвоздей.
— Это можно, Тамарка, — усмехнулся Серега, — да толку не будет. Боли они боятся, факт. А говорить, суки, все равно ничего не хотят. Почему? Эй, Дерсу Узала хуев, почему молчишь? — Серега спрыгнул со стола, достал зажигалку, щелкнул и стал старательно жечь харону ухо.
Тот дернулся и заплакал.
— Видишь. Боль он чувствует. Но ни один еще не признался, куда они нас тащат…
— Да провожаем же!!! — сквозь слезы крикнул извивающийся харон.
Не убирая зажигалки, Серега достал из нагрудного кармана жилетки сигарету и только тогда подкурил.
Серый пленник перестал дергаться и тяжело задышал. Серега молниеносно достал левый пистолет и выстрелил ему в ногу. Харон закричал.
— И кровь у него, зараза, как настоящая… Слушай, недоумок, я тебя сейчас отпущу… и посмотрю, что вы дальше будете делать. Хочешь уйти? — спросил Серега почти ласково, тут же вытащил правый пистолет и выстрелил ему в руку. Харон пронзительно взвыл.
— Это чтобы ты запомнил. Хорошо запомнил, и своим передал. Я возвращаюсь в мир живых. Я придумал, как все устроить. Пусть я тень, призрак, как паутина в воздухе. Но даже от паутины остается прикосновение. Надо всего лишь набрать живых, которые тебя слышат, и не отпускать с вами мертвых. Там на входе дежурит Боцман. Он с нами как настоящий мертвый говорит. А ведь живой. И их уже… человек пять. Я отсюда управляю. Номер счета своего банковского шепнул, все деньги теперь у директора, завод я купил. Формально, конечно, завод директору принадлежит. Но кто у меня теперь его отберет? Второй корпус отстрою, электронику завезу, оружие, буду пробовать назад пробиваться. Ведь ты и я, и Боцман, и Колян, и вообще все вокруг — что, по-твоему? Сам мир что, по-твоему? Не мотай головой, слушай. Все, что ты видишь вокруг — это информация. Импульсы. Точки и тире, как азбука Морзе. Их комбинации создают объекты. В том числе и тебя. Так какая разница, есть у меня тело или нет? У меня есть воля. Этого достаточно. День за днем я буду забирать тех, кого не утащили вы. Постараюсь оставить их здесь как можно больше. Ведь они же так не хотели умирать! Я дам им жизнь не где-нибудь на чужой планете, не там, куда вы их волочете, а в привычном мире, где будет все, что они пожелают. Все. До самого последнего скотского желания. Разве я не Бог?
— Нет! — закричал, всхлипывая, харон.
— На планете миллионы недостроенных заводов. Заброшенных храмов. Опустевших, покинутых деревень. Высохших рек и озер. Оставленных навсегда в пустынях городов. Разве они того заслуживали? Чтобы это ожило и закровоточило, надо всего лишь иметь желание. Силу. Волю и гордыню. И тогда все изменится. Мертвые будет хоронить живых, а живые мечтать о смерти. Разве Серега Болотный не Бог?
— Нет!!
— Все, о чем я говорил и думал при жизни — все сбылось. Всего лишь надо было не останавливаться. Понимаешь, харон? Ты боишься ветра, грозы, молнии, боли, ты боишься, потому что ты пыль мира, слуга его. А я пытаюсь подменить мир собой. Я тот, кто бросает вызов. И поэтому ты сейчас пойдешь и скажешь, что мир принадлежит мне, а вам больше нет в нем места.
— Да нет же!!! — захрипел серый пленник.
— Я все равно должен был появиться! — распрямил спину Серега, — рано или поздно! Закон существует только для того, чтобы его нарушать. Пройдут годы, мы захватим все, что живые бросили и уничтожили. Затопленные шахты, рухнувшие небоскребы, водохранилища, черные пустыри, гниющие свалки, вырубленные леса, соляные пустыни, позабытые кладбища… Пока нам будет хватать места, чтобы не пересекаться с живым миром, мы все это займем. А потом, когда живые станут нам мешать, мы позовем их в наш мир. И города станут могильниками, а кладбища — городами. Встать!!! — заорал Болотный.
Харон неуклюже поднялся, припадая на одну ногу, и зашмыгал носом. Серега вытащил из-за пазухи нож и, специально задевая тело пленника, разрезал веревки.
— Пропустите его! — приказал он.
Мертвые нехотя расступились. Харон, волоча одну ногу и придерживая руку, оставляя кровяные капли на сером бетоне, поковылял к выходу. Мрачный пес подошел туда, где сидел харон, и стал урча слизывать красные пятна.
Раздался телефонный звонок. Он звонил настойчиво, явно у Сереги, но он не отвечал, пока харон не вышел из корпуса. Когда ковыляющие шаги затихли, он взял трубку, посмотрел на фотографию звонившего и усмехнулся.
— А вот ты уходи… — сказал он и нажал на красную кнопку. — Закон — он, сука, что дышло, Санек…
Ладони
Этот сраный офисный небоскреб, казалось, никогда не кончится по высоте. Я же взбирался по лестнице дня три, а этажей, судя по всему, меньше не становилось. Плюс был в том, что подъем (или спуск — тут уж кому как) был условно пожарным и никакая зараза здесь не мусорила. На этаж приходилось по три пролета и, соответственно, по две маленькие межэтажные площадки. Ничего живого здесь не было, поэтому и пахло исключительно пылью. Сухой, в основном бетонной. Иногда на больших площадках, там, где были входы (или выходы — это уж кому как) на этажи, попадались странные сухие цветы в горшках или брошенные на произвол судьбы пальмы в кадках. Все растения давно засохли в ноль, и не подавали признаков жизни, хотя все еще упрямо стояли. Изредка встречались табуретки, урны, наполненные бычками, а на одном этаже я даже натолкнулся на среднего размера бильярдный стол, основательно потертый и со следами пыток. Правда, ни кия, ни шаров не наблюдалось.
Большинство дверей не было глухими, но остекление было либо матовым, либо волнистым, так что если что и угадывалось за ним, так это призрак коридора, уходящего вдаль.
На бильярдном столе, забравшись с ногами, я передохнул и основательно перекурил в последний раз. Ничего странного в этой фразе нет, просто нескончаемая пачка французских сигарет, которую я истреблял последние несколько недель, наконец-то сморщилась, и я с удивлением достал последнюю. Это было неожиданно. Мир повернулся странной, нелогичной стороной и снова стал узнаваемым. Как раз это мне было знакомо. Вещи имеют свойство возникать, тратиться и полностью исчезать. Это обрадовало примерно так же, как если бы я увидел старого приятеля. Или нет… Вот если бы я нашел потерянную в детстве маленькую машинку с невиданным тогда покрытием «зеленый металлик». Тогда, помню, горе было несравнимо ни с чем. С годами оно полностью сравнялось с землей, я терял куда более значимые вещи, но машинку эту помнил всегда и даже лет эдак в тридцать, когда у меня у самого появился сын, я ее нашел.
Ну, не такую, конечно. Намного более детализированную, дорогую и красивую. У нее открывались дверцы, да что там — дверцы… у нее были даже миниатюрные двигающиеся дворники, а если ее перевернуть, то было видно не просто логотип фабрики и остаток наклейки, как у той, моей, а изумительно повторенное днище. Там было все, как у настоящей машины — защита двигателя, выпирающий глушитель, тяги, лючки, а на лючках, что особенно умиляло, были видно, правда уже не настоящие, но тщательно отштампованные головки винтов.
Я принес ее сыну. Он оторвался от телевизора, взял ее в руки, пожужжал две секунды и опять уставился на экран. Там летали бешенные мультипликационные трансформеры, и я понял, что машинка так и осталась в детстве. А это, несмотря на фантастическую похожесть, всего лишь копия. Точная или почти точная, но копия.
Лежа на зеленом сукне старого бильярда, на невесть каком этаже, под косыми лучами заходящего солнца, в звенящей тишине, я взял сотовый и в который уж раз набрал номер сына.
Он подключился почти сразу, не прекращая клацать компьютерной клавиатурой, просто нажатия стали реже, потому что была занята одна рука, и закричал:
— Кто это… такой не определился? Белый, ты, что ли?
Судя по тону, у него сейчас было хорошее настроение. Видимо, его армия или за что он там воевал, побеждала.
— Это не Белый, — привычно ответил я, зная, что у него в ушах сейчас просто равномерный шум и ничего больше.
— А, простите, думал друг, — неожиданно вежливо сказал сын, и я мгновенно вспотел.
— Ты… — вскочил я с бильярдного стола, — ты меня слышишь?
— Слышу… Вы пропадаете…
Тут он был абсолютно прав. Я сейчас пропадал без всякого преувеличения.
— Сынок, это я!
— Папа? — неожиданно спросил сын и перестал клацать кнопками, — но ты ведь…
Когда стоишь на тысячном этаже в офисном здании на пожарной лестнице, тебе некого стесняться. Главное — не пугать того, кто говорит с тобой по телефону. Поэтому дурацкие, незапланированные слезы просто стекали вниз по моему небритому лицу, жгли кожу, а некоторые, особо крупные, уходили под рубашку и там остывали. Просто не надо менять голос, не надо орать и не надо всхлипывать. В конце концов, есть рукав. Я осторожно засмеялся. Мне очень хотелось это сделать, пусть даже и через боль.
— Ну да. Только это ж ничего не меняет. Я тебя всегда буду слышать. Вот будешь ли ты — неизвестно. Я звоню тебе уже несколько недель. Даже не знаю, сколько раз. Сто, двести… не считал.
— А я решил, что у меня сотовый барахлит. Беру трубку, а там шум. Ну, словно радио не настроенное. Попросил маму, чтобы она мне другой купила, а она говорит — денег нет. Я разозлился.
— На нее?
— Да нет. На тебя, наверное. Ты так ушел по-дурацки… не вовремя. Ты бы мне сразу купил.
Я улыбнулся. В общем, не горько. Хорошо улыбнулся, по-настоящему.
— Я тебе приносил из магазина сотни вещей. Нужных и ненужных. Думал, что так вот любят, понимаешь. Вернее… я знал, что так не любят, но очень хотел, чтобы внешне так казалось.
— Я помню! — ответил сын, — ты все время приносил ерунду. Почти всегда. Правда, компьютер ты очень хороший купил. А иногда я утром хотел видеть тебя, а видел очередную дрянь.
— Это просто потому, что я тоже хотел видеть тебя. Но у нас в восемь тридцать всегда планерка. То есть, я должен был выходить в семь сорок пять, а лучше — семь тридцать, тогда я точно не попадал в пробки. И так каждый день. Я заходил в твою комнату и оставлял на тумбочке очередную вещицу. Ты ведь спал. А будить я тебя не хотел. Жалко было.
— Игрушки не умеют говорить…
— И ничего не передают. Я теперь это понимаю. Просто теперь у меня появилась куча времени… да не то слово — куча. Бездна. Я не знаю, может быть — вечность…
— У тебя плита такая черная, полированная, на могиле. Розы искусственные, темные… настоящие тоже были, но эти, говорят, надолго. На плите фотографию сделали, но не в рамке, а прямо на камне. Красиво.
— Да ладно, неважно. Это ведь не мне.
— Почему не тебе? А кому?
— В том-то и парадокс, что вам. Живым. Ты туда не ходи, сынок, нет там меня, и не будет. Просто иногда звони.
— Я один раз попробовал. Сказали — номер не существует.
— Ну да, он корпоративный. После смерти его ликвидировали. Не переоформлять же на живого. Кто будет с таким номером ходить? Но числа — они навсегда. Поэтому набирай меня иногда.
— Хорошо. А что мне делать?
Я засмеялся, глотая слезы.
— Я бы тебе миллион советов дал, да ты все по-своему сделаешь. У всех так, без исключения. Просто живи, просто думай, маму не забывай… Глупо, да? Какие тут советы. Когда у тебя самого будет сын, ты все это заново пройдешь. Обиду, непонимание, отторжение. Но все это не мы придумали, так что придется терпеть.