Я привычно запомнил номер в телефоне и пошевелил плечами. Тугая поясная кобура мешала дышать.
— Что-то он мне мешает…
— Привыкнешь! — сказал Серега, прыгнул в Клюгер, тот развернулся, едва не задев рыбака, взревел на подъеме у кустов и исчез среди зелени. Через минуту стало нереально тихо.
Рыбак закончил сматывать леску, сел на складной стульчик, достал откуда-то, как фокусник, початую бутылку номерного портвейна и отхлебнул из горлышка.
С мобильником в руке я подошел к лежащему морской звездой харону и сел рядом с ним на корточки. Ничего замогильного или хотя бы необычного в нем не было. Простой мужик в пыльной то ли спецовке, то ли униформе, сроду не чищенной. Глаза его были тщательно закрыты, а пулевое отверстие было почти по центру груди, с небольшим смещением влево. Крови не было, только черное аккуратное пятно. Я еще подумал, отчего бы ему не открыть глаза, и как только мне это пригрезилось, он тут же без всякой подготовки их распахнул.
От неожиданности я отпрянул. На меня глядела бесконечная звездная бездна, а в ее глубине бушевал ледяной черный огонь. Но харон почти сразу опустил веки и больше их не поднял. Через секунду он стал погружаться в гравий, словно это был зыбучий песок. А еще через минуту на пляже никого не осталось кроме меня и рыбака, которому по барабану была вся осетрина мира в принципе.
— Зачем же тогда леска? — спросил я, отряхиваясь и приходя в себя.
— А чтоб ты спрашивал, — крякнул мужик, скрупулезно, не отвлекаясь на пустяки, допил бутылку, подумал и достал следующую.
— Антураж?
— Реквизит! — поправил рыбак.
— Черт… как мне этого всегда не хватало! — жарко и голодно прохрипел я.
— Бухла? — спросил любитель портвейна.
— Посидеть, блядь… — сказал я и пошел к машине.
Даже после смерти сидеть было невыносимо и как-то неправильно…
Все же я снял кобуру с пистолетом и бросил на заднее сидение.
Так-так-так-так…
Что теперь?
Я резво крутил баранку, с трудом находя дорогу. Видимо, я пропустил нужный поворот, потому что сначала попал на импровизированную свалку, потом на стройку, потом чуть не врезался в мирно жующую корову, и только потом сообразил как, собственно говоря, выехать.
Ну-ну-ну…
Делать-то что?
По Большевистской я проехал до Речного, потом поднялся на Восход, потом добрался до ГПНТБ и там надолго застрял возле фонтана.
Да-да-да…
Я не знаю, что мне делать, мать вашу!!!
Ты карабкаешься, лезешь наверх всю свою жизнь, ты спешишь утолить голод непонятно чего, ты делаешь вещи, которые любая собака считает бессмысленными, ты не слышишь чужих голосов, ты рвешься, из всех сил рвешься туда, где какая-то дрянь невыразимо блестит и переливается, тебе кажется, что еще немного — и ты достигнешь идеального то ли согласия, то ли равновесия с самим собой, и что ты сможешь, наконец, заняться тем, что ты давно даже не хотел, а кроваво, до сумасшествия сначала жаждал, а потом затаил в себе это все, прижег как болячку и заставил забыть.
Но когда закрываются одни двери, а открываются другие, тебе нечего сказать самому себе.
И ты стоишь в этом тамбуре, и единственное, что чувствуешь в себе — пустоту пляшущего эха.
Больную простуженную пустоту…
Край
Поставив машину по ветру так, чтобы она все время получал порцию влаги и забравшись прямо на крышу Форда, я лежал там целый день, пока не стемнело. Я всегда хотел это сделать, но жаль было мять шедевр автомобильной промышленности, безумно жаль. А хотелось. Но опять же жаль.
Детские звонкие, юношеские ломающиеся, женские страстными колокольчиками и мужские хриплые голоса крутились вокруг, почти не мешая. Фонтан исправно исполнял свой танец, строго по законам природы обдавая меня влагой, а я закрыл глаза и уже выучил, когда обрушится на меня циклический теплый ливень, а когда нет. Потом откуда-то понаехали байкеры и стали рычать всеми своими форсированными донельзя двигателями с чисто номинальными глушителями.
С беспредельным удовольствием вымокнув до нитки, я залез в салон и позвонил Сереге.
— Ну, как ты там, терминатор?
— Нормально, — тяжело дыша, но с усмешкой ответил дружище и добавил, — погоди, я тут малость запарился, перезвоню…
— Да не вопрос! — ответил я, завершил звонок и тут же набрал Галю.
Трубку сняли сразу, но был просто белый шум.
— Солнышко! — безрезультатно добивался я, и уже когда хотел нажать красную кнопку, она ответила:
— Сердце болит… полчаса назад эта сука позвонила.
— Какая сука? — удивился я.
— Подруга, какие еще суки бывают…
— А…
— Ты не звони мне больше. Ты мне живой нужен был, а сейчас зачем это все? Одно расстройство.
— Как скажешь…
— Погоди… — попросила она.
— Да?
— Сейчас-то врать зачем… Звони иногда. Но не часто. Нет, часто звони… Каждый день!!! — она заплакала.
Я мгновенно устал, запрокинул голову и вспомнил шутку, про то, как делают женщин. В пять лет девочек отвозят в Тибет и до самого совершеннолетия учат сверлить мозг. А потом отпускают и берут расписку о неразглашении. Похоже, это самая что ни на есть правда. Потому как они его сверлят даже мертвым. Я так понимаю — по привычке и дабы не потерять квалификацию.
Двадцать минут мы говорили ни о чем. Потом десять обо всем. Потом пять о сексе, потом я решил последовать одному из миллиона ее противоречивых советов и больше никогда ее не беспокоить.
«Нахер мне все это нужно», — подумал я и очень нежно поцеловал ее на прощанье.
Ночь манила, шуршала, дышала запахом еще горячего асфальта, фонтанирующей, светящейся всеми цветами радуги воды, орала в уши хрустом жрущих кого попало и ебущих все, что шевелится, насекомых, валялась на пьяных летних бархатных газонах и ревела от любви к самой себе.
Я нажал на газ и рванул в центр города. Выезжая на дорогу, я переехал какую-то трубу, отчего автомобиль встряхнуло и, ни с того, ни с сего, взревела радиостанция, которую я вообще не включал. Я еще подумал, что это Рамштайн, но слова были абсолютно русские:
…ты смешал чепуху со смыслами,
На земле мерещатся трещины
Ты уже захлебнулся мыслями
Растворяющими, зловещими.
Слепота обласкает зрячего,
Тех, кто слышит, убьет молчание.
Ты на пса похож на бродячего
Обреченного до скончания…
Ослепи меня, оглуши меня!
Не заботься уже о раненом!
Назови ты тоску по Имени,
Напои меня черным пламенем!
В этом мире без покаяния
Не останется света, кроме
Антрацитового сияния
Водопадов из мертвой крови…
— Что! — заорал я, выворачивая руль с одновременным торможением, отчего меня тут же развернуло поперек полосы и два машины пробили меня насквозь, исчезнув в темноте. Причем они, судя по траектории, почти меня не заметили.
Музыка из колонок смолкла и вкрадчивый голос странного диджея произнес:
— Надеюсь, вам понравилась последняя вещица наших гостей. Кстати, я их как-то спросил, почему они назвали себя Red Death и не связано ли это, например, с Кинчевым или, что логичней, с Эдгаром Алланом По. Ответа я не получил, но зато получил автограф…
— Заткнись, твою мать! — сказал я, приходя в себя и медленно отъезжая к обочине.
— И теперь мы переходим к более традиционной, если можно так сказать, музыке…
— Классике, скотина! — подсказал я.
— Нет, не классике, конечно, но очень, очень неплохой группе под названием… и сейчас фанаты наверняка не дадут мне договорить…
— Это точно! — сказал я и нажал кнопку.
Стало тихо, я достал все никак не кончающуюся пачку французских сигарет и закурил.
Ненавижу любить…
Достал телефон и позвонил.
Долго, очень долго никто не отвечал. Потом раздался щелчок, шорох и однорукое клацанье изуродованной шутерами клавиатуры.
— Да! — сказал мой сын.
— Здравствуй.
— Алло, кто это?
— Это я, твой папа…
— Белый, ты что ли, чего молчишь?
— Да не Белый это! — разозлился я, — не Белый!!! Отец это твой, тварь компьютерная, червяк ты цифровой.
— Перезвони, не слышу! — сказал сын и тут же бросил трубку.
Все, что его интересовало в последние недели — это предстоящий анонс бессмертного шедевра от Blizzard под названием Diablo 3.
А все что интересовало сейчас меня — это был он, подлец и ничтожество.
Как тут не забухать?
И я поехал в кабак.
Я даже особо не стал выбирать, заехал в первый попавшийся и, в общем, не прогадал. Салат и водка там были, живой музыки, к счастью, не было, а к караоке я привык, благодаря соседям, еще при жизни.
Вступать с самим собой в глубокий аналитический спор по пустяковому поводу (вроде того, насколько в полумертвом мире реален салат оливье) я не стал, а просто подошел к официанту и сказал:
— Будьте любезны бухло и жрачку на вот этот стол под пальмой. Что за хрень, она что, искусственная?
— Да ну нах! — автоматом обиделся сотрудник кафе, и тут же поправился, — а хотя да, гнусный артефакт, знаете ли.
— Хм. А, черт с ним. Туда и несите…
Официант нахмурился, изображая мысль, а потом по-военному повернулся кругом через левое плечо и пошел на кухню, но не прямо, а по странной траектории. Сначала он взял на другой стороне зала табличку «Стол заказан», потом подошел к столу под пальмой, аккуратно двумя руками разместил табличку, склонил голову, отошел, снова подскочил, выровнял, и, совершенно удовлетворенный, зашагал на кухню.
«Интересно»… — подумал я, — «кому он будет накрывать стол»?
Но дальше думать было лень, я сел и закурил. Французские сигареты все никак не кончались.
Подошел в говно датый, явно уже расплатившийся, посетитель, долго пялился поочередно на табличку и на меня. Он делал это с усердием, свойственным сильно пьяным гуманоидам. Я не сразу понял, что он меня видит как родного безо всяких там параллельных суперпупер фотонных отражателей или других фантастических устройств. Почему-то я сразу вспомнил, как лет пятнадцать назад точно так же в состоянии крайнего градуса увидел вместо одного собутыльника двоих, причем второй был не его астральным близнецом (что элементарно, Ватсон), а напротив — абсолютно непохожей на него личностью. Я тут же принял решение дать незнакомцу по роже, но кулак, согласно всем законам физики, пролетел мимо и отрихтовал, само собой, благородное лицо собутыльника. Джентльмен, разумеется, не стерпел, и мы крепко повздорили.
Этот же крепко выпивший клиент кабака, долго сравнивая меня с табличкой, наконец, пожал плечами, одновременно разведя руки в стороны, что означало примирение с мозгом, и пошел на выход, виртуозно наступая самому себе на ноги. Балет был феерический, доложу вам, субъект ни разу не упал и не выругался, а только опасно кренился, вынуждая сидящих делать паузы в разговорах.
— Разрешите?
Я поднял голову. Напротив стоял харон. Серый. Из неопасных. Я пожал плечами.
Тот сел безо всяких анатомических изгибов, просто согнув суставы под прямым углом, и даже не откинулся на спинку стула.
— Что вам нужно? — спросил я.
Харон вздохнул:
— Я должен был прийти гораздо позже. Но ваш знакомый…
— Серега?
— Да. Он тянет вас в бездну. Уже больше года мы никак не можем вытащить его отсюда. А это очень опасно. Не только для него, но и для всей системы. Жизнь не может кончаться скитанием, это противоречит ее смыслу. Представьте, что вы садитесь в поезд, и он начинает кружить по стране, нигде не высаживая пассажиров, а только забирая их. Через несколько дней поезд уже не сможет физически двигаться.
Представьте…
— Аэропорт! — подсказал я.
— Да, аэропорт. Вы приезжаете туда, проходите регистрацию, оформляете багаж, но самолета нет. Следом за вами приходят еще сотни пассажиров, и никто никуда не улетает. Вы только накапливаетесь в зале ожидания. Вам надо есть, пить, спать, но с каждым часом остается все меньше жизненного пространства, еды, питья, воздуха. Представьте что вы покупаете квартиру, а там уже кто-то живет. Вы стучитесь, вы требуете вас впустить, но ничего сделать нельзя — ваше пространство занято. Представьте, что вы бронируете номер в гостинице, приезжаете и в результате какой-то ошибки вам негде жить. Это только кажется, что в этом мире можно находиться сколько и где угодно. Разорвите бусы, швырните их на пол — жемчуг рассыплется, раскатится, наконец — потеряется, но распределится так, чтобы не мешать друг другу. Любое скопление вызывает давку. В конце концов, разве вы входили в лифт, когда уже не было места?
— Вообще-то, входил, — вспомнил я.
— И застревали?
— И застревал. Что из этого?
— А то, что в пространстве между жизнью и смертью нельзя находиться долго. Из лифта вас вполне могут вытащить. А здесь вы не просто рискуете остаться, вы разрушаете мир. Это же основа. Цепь. Электрическая линия, ее нельзя прерывать. Если вам так будет понятней…
— Послушайте, — перебил я его, — я тут всего ничего, а вы уже мне весь мозг изрубцевали. В чем дело? Я что, неправильно себя веду? — разозлился я.
— Это ваш друг Сергей ведет себя очень неправильно. Мы не забираем вас прямо сейчас, ведь у каждого есть право, но он отвратительно влияет на вас.
— Послушайте… — вдруг пришло мне в голову, — скажите, только честно…
— Ну, я не могу по-другому, — грустно улыбнулся харон.
— Ну да. Пусть так. Скажите, ведь в этом мире мы уже все мертвы. Во всяком случае — я. И Серега. И скорее всего — вы. Но как тогда он может вас убивать?
Харон потянулся к салфетнице, вытащил одну салфетку, достал из нагрудного кармана обыкновенный карандаш, нарисовал на нем обычного человечка из далекого детства — палка, палка, огуречик…
— Видите? — спросил он, — это можно назвать человеком?
— Не думаю… — засомневался я, — это скорее, его изображение.
— Но человека, не кошки, не собаки?
— Ну да.
— То есть вы допускаете, что я нарисовал именно человека?
— Да конечно, я допускаю! К чему вы это?
— К тому что вы, сами того не ведая, одним только разумом, представлением, наделили изображение сущностью. И теперь оно имеет вес, рост, цвет, силу и еще тысячу характеристик. Всего только потому, что вы допустили, что это именно человек. Ваш мозг сделал его, и теперь вы не можете относиться к нему просто как к карандашным линиям, разве не так?
— Хорошо, это человек. Что дальше?
— Разрешите зажигалку? — попросил харон, взял ее и поджег салфетку. Рыхлая бумага мгновенно вспыхнула и за секунду исчезла. Мелкий догорающий на лету остаток серый человек бросил в пепельницу и задумчиво потер пальцами лоб.
— Самое удивительное, Саша, — обратился он ко мне по имени, — и одновременно очень простое, что меня нет. Я такой же нарисованный вашим воображением. А оно у вас очень, очень земное. Вы бы и рады оторваться, да ничего другого разум не предлагает. И потому убить нас можно. И именно поэтому для Сергея мы просто враги. А раз так, то когда попадает пуля, мы умираем. И нам больно, и мы теряем сознание, и снова, и снова приходим без оружия.
— А белые хароны?
— Лучше вам их не видеть.
— Почему?
— Помните, как в детстве вы быстро-быстро повторяли одно и то же слово. В какой-то момент оно отрывалось от смысла, и вы же не узнавали его, и оно начинало пугать. А ведь его звучание не менялось.
— Я не понимаю…
— Вы слишком часто повторяли их имена… — сказал серый харон, поднялся и вышел.
Парень с девушкой в углу кафешки насиловали караоке, подбирая музыку. Наконец, парень нарыл что-то эпическое, взял микрофон, тщательно откашлялся в сторону и нагло объявил, знакомо шевеля губами мимо звуков: