II
Когда Чалмерс позвонил мне на следующее утро, моим первым побуждением было тут же бросить трубку. Просьба его показалась столь необычной, а в голосе звенела такая истерика, что я устрашился, как бы от общения с ним и самому не сойти с ума. Но в искренности его горя я усомниться не мог, и когда Чалмерс окончательно сломался и зарыдал в трубку, я решил, что выполню его просьбу.
— Хорошо, — заверил я его. — Я сейчас же приеду и привезу гипс.
По пути к Чалмерсу я завернул в строительный магазин и купил двадцать фунтов гипса. Когда я переступил порог комнаты, друг мой, скорчившись под окном, неотрывно наблюдал за противоположной стеной: глаза его лихорадочно блестели от страха. Завидев меня, Чалмерс поднялся и выхватил пакет с гипсом: подобная жадность поразила меня и ужаснула. Он загодя избавился от всей мебели, и опустевшая комната являла собою безотрадное зрелище.
— Есть шанс, что нам удастся сбить их со следа! — воскликнул Чалмерс. — Но нельзя терять ни минуты. Фрэнк, в прихожей есть стремянка. Тащи ее скорее. А потом — ведро воды.
— Зачем? — не понял я.
Он резко развернулся; лицо его горело.
— Чтобы развести гипс, ты, дурень! — заорал он. — Развести гипс и уберечь наши тела и души от неизъяснимой скверны. Развести гипс и спасти мир от… Фрэнк,
«ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ В ДЕЛОВОМ КВАРТАЛЕ
Сегодня в два часа ночи в результате землетрясения необычайной силы разбились несколько витрин на Сентрал-сквер и полностью вышли из строя система электроснабжения и трамвайные линии. Подземные толчки ощущались и на отдаленных окраинах; полностью разрушена колокольня Первой баптистской церкви на Эйнджелл-хилл (спроектированной Кристофером Реном в 1717 году).
Пожарные пытаются погасить пламя, что грозит уничтожить Партриджвилльский клеевой завод. Мэр обещает провести расследование; принимаются безотлагательные меры по выяснению, кто именно несет ответственность за эти разрушения».
«ПИСАТЕЛЬ-ОККУЛЬТИСТ УБИТ НЕИЗВЕСТНЫМ ГОСТЕМ
Смерть Халпина Чалмерса окружена тайной. Сегодня в девять утра в пустой комнате над ювелирным магазином Смитвика и Айзека (Сентрал-сквер, 24) было обнаружено тело писателя и журналиста Халпина Чалмерса. Проведенное расследование показало, что комната была сдана вместе с меблировкой мистеру Чалмерсу 1 мая и что он сам избавился от мебели две недели назад. Чалмерс — автор нескольких заумных книг на оккультные темы и член Гильдии библиографов. Прежде он проживал в Бруклине, город Нью-Йорк.
В семь утра мистер Л. И. Хэнкок, занимающий квартиру напротив комнаты Чалмерса в заведении Смитвика и Айзека, открыл дверь, чтобы впустить кошку и забрать утренний выпуск "Партриджвилль газетт", и почувствовал странный запах. Он описывает пресловутый запах как в высшей степени едкий и тошнотворный и свидетельствует, что вблизи комнаты Чалмерса вонь ощущалась настолько сильно, что ему пришлось зажать нос.
Мистер Хэнкок уже возвращался к себе, как вдруг ему пришло в голову, что мистер Чалмерс, чего доброго, случайно позабыл выключить газ на кухне. Изрядно встревожившись при этой мысли, он решил выяснить, в чем дело, и когда на повторный стук в дверь мистера Чалмерса ответа не последовало, он поставил в известность коменданта. Последний открыл дверь с помощью запасного ключа и в сопровождении мистера Хэнкока быстро проследовал в комнату мистера Чалмерса. Мебель в комнате отсутствовала, и мистер Хэнкок свидетельствует, что когда он впервые окинул взглядом пол, в груди у него похолодело, а комендант, не говоря ни слова, подошел к открытому окну и глядел на противоположную стену пять минут кряду.
Чалмерс лежал на спине посреди комнаты — совершенно голый. Его грудь и руки были покрыты характерным голубоватым гноем или слизью. Голова гротескно покоилась на груди — полностью отделенная от тела. Лицо — искажено, разодрано, страшно изуродовано. Следов крови нигде не было.
Сама комната являла собою поразительное зрелище. Места стыков стен, потолка и пола были густо замазаны гипсом, но тут и там куски гипса пошли трещинами и отвалились, и кто-то разложил осколки на полу вокруг мертвого тела, образовав правильный треугольник.
Рядом с телом обнаружились листки обугленной желтой бумаги, испещренные фантастическими геометрическими знаками и символами, и тут же — несколько в спешке нацарапанных фраз. Текст с трудом поддавался прочтению, но содержание оказалось настолько бессмысленным, что никакого ключа к поимке преступника не давало. "Я слежу и жду, — писал Чалмерс. — Сижу у окна, наблюдаю за стенами и потолком. Не верю, что они до меня доберутся, но надо опасаться доэлей. Чего доброго, доэли помогут им прорваться сюда. Сатиры тоже прийти на помощь не откажутся, а эти умеют продвигаться сквозь алые круги. Греки знали способы помешать им. Страшно жаль, что мы столь многое позабыли".
На другом листке — том, что обуглился сильнее прочих из семи или восьми обрывков, обнаруженных сержантом уголовной полиции Дугласом (из Партриджвилльского резерва), — было нацарапано следующее:
"Господь милосердный, гипс осыпается! Страшный толчок сокрушил гипс, и он сыплется! Чего доброго, землетрясение! Такого я предвидеть не мог. В комнате темнеет. Надо позвонить Фрэнку. Но успеет ли он приехать вовремя? Попробую. Буду повторять вслух формулу Эйнштейна. Я… Господи, они прорываются! Прорываются! В углах комнаты клубится дым. Их языки… аххххх…"
По мнению сержанта Дугласа, Чалмерс был отравлен каким-то неведомым химикатом. Сержант послал образцы странной синей слизи, обнаруженной на теле Чалмерса, в Партриджвилльскую химическую лабораторию и надеется, что ответ ученых прольет новый свет на одно из самых загадочных убийств за последние годы. Доподлинно установлено, что вечером непосредственно перед землетрясением Чалмерс принимал гостя: его сосед, проходя мимо комнаты Чалмерса по пути к лестнице, отчетливо слышал приглушенный гул голосов. Подозрение падает на неизвестного посетителя; полиция делает все возможное, чтобы установить его личность».
IV
Отчет Джеймса Мортона, химика и бактериолога:
«Уважаемый мистер Дуглас!
Касательно жидкости, посланной мне на анализ, скажу, что ничего удивительнее в жизни не исследовал. Она похожа на живую протоплазму, но в ней отсутствуют особые вещества, известные под названием "энзимы". Энзимы являются катализатором химических реакций, происходящих в живых клетках, а когда клетка умирает, энзимы разлагают ее посредством гидролизации. Без энзимов протоплазма обладала бы неиссякаемой жизнеспособностью, то есть бессмертием. Энзимы — это, так сказать, негативные компоненты одноклеточного организма, которые являются основой всей жизни. То, что живая материя может существовать без энзимов, биологи категорически отрицают. И однако ж субстанция, которую вы мне прислали, живая, а между тем в ней отсутствуют эти "неотъемлемые" составляющие. Господь милосердный, сэр, вы сознаете, что за потрясающие новые горизонты перед нами открываются?»
V
Выдержка из книги «Тайный наблюдатель» за авторством покойного Халпина Чалмерса:
«Что, если параллельно известной нам жизни существует и другая жизнь — жизнь, которая не умирает, которая не содержит в себе элементов, уничтожающих
Фрэнк Белкнап Лонг [33]
Мозгоеды
«Некрономикон» Джона Ди
I
Ужас явился в Партриджвилль под покровом слепого тумана.
Весь день густые испарения с моря клубились и вихрились над фермой; комната, где мы сидели, сочилась сыростью. Туман спиралями пробирался под дверь, его длинные влажные пальцы ласкали мне волосы до тех пор, пока с них не закапало. Квадратные стекла окон росой заволокла влага; вязкий, промозглый воздух дышал леденящим холодом.
Я угрюмо глядел на своего приятеля. Устроившись спиной к окну, он лихорадочно писал. Он был высок, худощав, несоразмерно широкоплеч и слегка сутулился. В профиль лицо его выглядело весьма впечатляюще: необыкновенно широкий лоб, длинный нос, чуть выступающий вперед подбородок — эти энергичные и вместе с тем чуткие черты наводили на мысль о натуре, буйное воображение которой усмирялось скептическим и воистину зашкаливающим интеллектом.
Мой друг сочинял рассказы. Писал он ради собственного удовольствия, не считаясь с современными вкусами, так что опусы его были довольно необычны. Они привели бы в восторг По, [34]а также и Готорна, [35]и Амброза Бирса, [36]и Вилье де Лиль-Адана. [37]То были этюды об аномалиях — в мире человеческом, животном и растительном. Он писал о чуждых сферах воображения и ужаса; цвета, и звуки, и запахи, которые он дерзал описывать, никто никогда не видел, не слышал и не обонял в знакомом подлунном мире. Он изображал своих созданий на леденящем душу фоне. Они крались через высокие пустынные леса, через изрезанные горы, ползали по лестницам древних особняков и между сваями гниющих черных причалов.
Одна из его повестей, «Дом Червя», сподвигла юного студента из Среднезападного университета искать прибежища в громадном здании красного кирпича, где никто не препятствовал ему сидеть на полу и вопить во весь голос: «О, милая моя прекрасней лилий среди лилей в лилейном вертограде». [38]Другая новелла, «Осквернители», будучи опубликована в «Партриджвилль газетт», принесла ему ровно сто десять возмущенных писем от местных читателей.
Под моим неотрывным взглядом он внезапно перестал писать и покачал головой.
— Не получается… Надо какой-то другой язык изобрести, что ли. И однако ж я все понимаю эмоционально, интуитивно, если угодно. Если бы мне только удалось как-то выразить то, что мне нужно, в предложении — это нездешнее дыхание бесплотного духа!
— Ты про какой-то новый ужас? — полюбопытствовал я.
Он покачал головой.
— Для меня — не новый. Я знаю его и ощущаю вот уже много лет — этот запредельный ужас, которого твоему прозаичному мозгу и постичь не под силу.
— Спасибо за комплимент, — поблагодарил я.
— Мозг любого человека прозаичен по определению, — пояснил мой приятель. — Это я не в обиду говорю. А призрачные ужасы, что таятся за ним и над ним, — вот они-то и в самом деле загадочны и страшны. Наш жалкий мозг — да что он знает о вампирических сущностях, которые, возможно, затаились в измерениях более высших, чем наше, или за пределами звездной вселенной? Думаю, иногда они поселяются у нас в головах, наш мозг ощущает их присутствие, а когда они выпускают щупальца и начинают нас зондировать и исследовать, вот тогда-то мы и сходим с ума.
Теперь он не сводил с меня взгляда.
— Неужто ты в самом деле веришь в весь этот вздор! — воскликнул я.
— Конечно нет. — Друг мой встряхнул головой и расхохотался. — Тебе ли не знать, что я, скептик до мозга костей, вообще ни во что не верю? Я всего лишь обрисовал, как поэт реагирует на вселенную. Если человек хочет писать страшные истории и воссоздавать ощущение ужаса, ему полагается верить во все — во все, что угодно. Под «всем, что угодно» я подразумеваю ужас, превосходящий все сущее, ужас, более кошмарный и невероятный, нежели все сущее. Автор должен верить, что во внешнем пространстве водятся твари, которые в один прекрасный день могут спуститься сюда, и наброситься на нас с неутолимой злобой, и уничтожить нас полностью — наши тела, равно как и души.
— Но эта тварь из внешнего пространства — а как же автор ее опишет, не зная ни ее формы, ни цвета, ни размера?
— Так описать ее практически невозможно. Это я и попытался сделать — и не преуспел. Может быть, однажды… впрочем, сомневаюсь, что такое вообще достижимо. Но подлинный художник может подсказать, намекнуть…
— Намекнуть на что?
— Намекнуть на ужас абсолютно неземной, проявления которого не имеют на Земле аналогов.
Я был до глубины души озадачен. Мой друг устало улыбнулся и стал развивать свою теорию в подробностях.
— Даже в самых лучших классических произведениях ужаса и тайны есть нечто прозаичное, — объяснял он. — Старушка миссис Радклифф с ее потайными склепами и окровавленными призраками; Мэтьюрин, с его аллегорическими фаустоподобными героическими злодеями и пламенем, пышущим из пасти ада; Эдгар По с его трупами в запекшейся крови и черными котами, с велениями вещего сердца и полуразложившимися Вальдемарами; Готорн, так смешно озабоченный проблемами и ужасами, порожденными всего-навсего грехом человеческим (словно грехи смертных хоть что-нибудь значат для холодного и злобного разума за пределами звезд). Есть, конечно, и современные мастера: Элджернон Блэквуд, который приглашает нас на пиршество высших богов — и демонстрирует нам старуху с заячьей губой за планшеткой для спиритических сеансов и с колодой засаленных карт в руках или нелепый эктоплазм — эманацию вокруг какого-нибудь дурачины-ясновидца; Брэм Стокер с его вампирами и вервольфами — этим наследием традиционных мифов, обрывками средневекового фольклора; Уэллс с его псевдонаучными страшилками, водяными на дне моря, дамами на Луне; и сто идиотов и еще один, которые без устали строчат истории о привидениях для бульварных журналов, — что они привнесли в литературу страха? Или мы — не создания из плоти и крови? Это только естественно, что нас повергает в отвращение и трепет вид этой самой плоти и крови в состоянии распада и гниения, когда по ней туда-сюда ползают черви. Это только естественно, что рассказ про покойника щекочет нам нервы, внушает нам страх, и ужас, и омерзение. Да любой дурак умеет пробудить в нас эти эмоции — на самом деле Эдгар По очень мало чего достиг своей леди Ашер и растворяющимися Вальдемарами. Он задействует эмоции простые, естественные, понятные; неудивительно, что читатели на них отзываются. Но разве мы — не потомки варваров? Разве не жили мы некогда в высоких и зловещих лесах, во власти диких зверей, зубастых и клыкастых? Неудивительно, что мы дрожим и ежимся, встречая в литературе темные тени из нашего собственного прошлого. Гарпии, вампиры и вервольфы — что они, как не многократно увеличенные и искаженные гигантские птицы, летучие мыши и свирепые псы, докучавшие нашим предкам, терзавшие наших праотцев? С помощью таких средств пробудить страх несложно. Несложно напугать читателей пламенем из адской пасти, потому что оно опаляет, иссушает и сжигает плоть, — а кто не понимает, что такое огонь, кто его не боится? Смертоносные удары, палящий жар, призраки, кошмарные уже в силу того, что их реальные прототипы хищно затаились в темных закоулках нашей наследственной памяти, — мне осточертели писатели, которые ужасают нас столь жалкими самоочевидными и банальными неприятностями.