Здесь же это все просто доведено до крайности. В мире бессмертных маски вообще не соответствуют лицам. И не снимаются никогда.
А из-под масок за тобой следят глаза. Хитрые, умные, все замечающие, они ощупывают тебя, ловят каждый твой жест, каждое движение. Они все видят и ничего не прощают. Я ощущал эту слежку постоянно, мне напоминали о ней слащавые слова, приторные улыбки. Конечно, только человек, страдающий манией преследования, мог бы вообразить, что все вокруг горят желанием подставить и донести. Не было для этого ни материальных, ни моральных оснований. За донесение не полагалась награда, за молчанием не следовало наказание. Что же до идейных соображений, то вряд ли кто-либо из актеров мог похвастать святой верой в эксперимент. Ведь нам не доверяли настолько, что даже не сообщали имя подопытного.
И все же какие-то добровольцы сообщали руководству о моих ошибках. И вполне возможно, что эти ошибки были сделаны не без их помощи. Я вспоминал выражение лица Эмиля. Как он хотел услышать мой ответ! Как он ждал этих слов, после которых мой контракт становился историей. Но зачем? Зачем он так хотел меня подставить? Ведь если бы меня выставили за дверь, для него все осталось бы по-прежнему. Он бы даже не знал, сменил ли меня другой актер. Его бессмертная жизнь в этих стенах текла бы так же рутинно, как и до встречи со мной.
Рутина. Вот и ответ, как говаривал принц датский. Видимо, для некоторых доносы здесь стали лучшим развлечением. Скука порождает порой самые необычные прихоти.
Странное обостренное чувство опасности подсказывало теперь, кто из окружающих стремится завлечь меня в западню. Десятый, Шинав, Третий, Восьмая – за их улыбками мне мерещились самые черные намерения. Их фразы всегда содержали какой-то подтекст, разговоры с ними вели в дебри двусмысленных намеков.
Особенно отличалась Восьмая. Не проходило и дня, чтобы я не ловил на себе ее внимательный взгляд. Не давшая Мари войти в этот мир старалась найти способ вытолкнуть меня из него. Но теперь я знал цену неосторожности.
День за днем я вытравливал из себя опасное благодушие. Возвращаясь во внутреннюю комнату, я растягивался на кровати и перебирал в памяти прошедший день. Проколы? Никаких. Намеки на проколы? Ни одного. Опасные ситуации? Сегодня три. Если раньше я старался вжиться в роль, то теперь все мои усилия были направлены на то, чтобы не расслабиться, не пустить все на самотек. Злость, вызванная доносом Эмиля и памятной беседой с Николь, постепенно уходила. Зато крепла внутренняя собранность, которую я обрел. Я ощущал, что теперь мой Пятый наконец-то становится таким, каким должен был быть с самого начала.
И только одну черту я так и не пересек. Я не смог заставить себя подойти к микрофону и сухо сообщить Николь о чьем-то проступке. Не смог, и все. Хотя поводов хватало. Теперь, когда я стал обращать внимание на детали, мне нет-нет да попадались на глаза чужие промахи. То Адам весь вечер слишком часто умолкал и как-то тоскливо озирался по сторонам. То Четвертый, склонив голову и прищурившись, осматривал стены под потолком, словно ища невидимые камеры. Однажды я видел, как к Двенадцатому обратилась его мать – Девятая. «Ты еще не обедал, мой мальчик?» – ласково спросила она. Двенадцатый стоял к ней спиной, и на секунду его лицо перекосилось. Уже в следующую минуту он мило улыбался Девятой, но эта мгновенная гримаса стояла у меня перед глазами до вечера. Зато в другой раз он проводил проходившую мимо Девятую таким взглядом, что Фрейда с его эдиповым комплексом нельзя было не вспомнить. Но надо отдать всем им должное – главный запрет никто не нарушал. Ни прямо, ни косвенно.
Лишь на одного человека я не задумываясь донес бы немедленно. Или, по крайней мере, я думал, что так поступлю. Но поведение Эмиля как назло оставалось безукоризненным. Его Десятый был безупречен.
– Пришла пора выполнять обещания, – сказала Николь как-то утром.
Я прекратил отжиматься и, массируя руку, подошел к столу. Ничего хорошего такое начало не сулило.
– Какие еще обещания?
– Те, которые ты давал каждому встречному, – туманно пояснила она.
– А точнее?
– Точнее – весь мир ждет книгу, о которой ты говоришь с первого дня.
Ах, вот она о чем. Действительно, книга. Только кто ж ее напишет?
– Разумеется, писать ее тебе не надо, – Николь будто читала мои мысли. – Это не входит в твои обязанности. Ты должен только забрать рукопись, ознакомиться с ней и отнести в типографию.
Мне тут же представился Люсьен, протягивающий толстую кипу пожелтевшей исписанной бумаги с красным штампом «цензура».
– А она уже готова? – спросил я, отгоняя глупое видение.
– Да. Писатели закончили ее вчера.
– Писатели? А что, бывший Пятый не захотел вам помочь?
– Нет, – немного грустно ответила Николь. – Хотя мы просили его об этом.
Я не смог удержаться от сарказма:
– А я думал, у вас достаточно денег, чтобы купить услуги любого человека.
– Достаточно, – согласилась она. – Но только при условии, что человек заинтересован в деньгах. Твой же предшественник сообщил, что на данный момент ему неинтересно зарабатывать себе на жизнь.
Я усмехнулся.
– Может, вам не стоило торопиться с первоначальной оплатой.
– Мы всегда держим свои обещания, – сухо ответила она, и я решил в дальнейшем воздерживаться от подобных шуток.
– Ты сможешь забрать рукопись завтра вечером в том самом тамбуре, через который попал сюда, – сказала Николь после короткой паузы. – После ужина будь в своей комнате и не ложись спать. Я сообщу, когда надо будет выходить. Подготовь папку с бумагой, примерно сотню листов. Листы могут быть чистыми или исписанными, это несущественно. В тамбуре заменишь содержимое папки на рукопись, подождешь сколько надо и пойдешь к себе.
Было в этой инструкции что-то от детских игр в разбойников и разведчиков. Ну что ж, раз надо – поиграем.
– Будет сделано, – бодро сообщил я. – А что, вы не могли провести пневмопочту в каждую спальню?
– Не умножай сущности сверх необходимости, – прозвучало в ответ.
Я скорчил гримасу. Тоже мне нашлась последовательница Оккама.
– Будь молодцом, – сказала последовательница теплым тоном.
Мне стало немного совестно. В конце концов, она была единственным человеком, с которым я мог нормально поговорить. И вообще, после того как она удержала меня от роковой ошибки, ничего кроме благодарности я к ней не испытывал.
– Постараюсь, – пообещал я.
* * *
На следующий вечер я подходил к тамбуру. Вокруг царил полумрак. Я шел в гордом одиночестве, помахивая папкой с девственно-чистой бумагой. Прогулки в темноте не были запрещены, но при этом они мягко не рекомендовались, поэтому мало кто появлялся в секциях по ночам. Бессмертные заботились о режиме, вернее, о нем заботились их попечители. Пустые полутемные залы выглядели весьма таинственно. Многочисленные статуи и картины вызывали в памяти образ заброшенного средневекового замка. Казалось, сейчас из-за какой-нибудь статуи с завываниями и вздохами выплывет бледный призрак. Впрочем, кого бы он тут напугал? Я мысленно усмехнулся. В мире, где люди не знают смерти и страха, привидения зачахли бы от отсутствия внимания.
Оставив позади Секцию Встреч, я вступил в широкий проход, соединявший ее с Секцией Науки. Здесь я, как всегда, начал гадать, какими соображениями руководствовались архитекторы, планируя этот длинный туннель. Он тянулся по меньшей мере на тридцать метров, значительно превосходя по длине все известные мне переходы.
Мои размышления были прерваны неожиданными в этот поздний час звуками. Где-то позади раздался женский смех и легкие шаги. Я бросил взгляд за спину: в конце коридора мелькнул и тотчас исчез изящный силуэт. Вслед за ним проскользнул другой, высокий и коренастый. «Подожди…» – донесся до меня мужской голос. Затем последовал новый взрыв смеха, невнятный обмен репликами и неестественно громкий звук поцелуя. Мгновение спустя шаги удалились.
Я повернулся и, вздохнув, продолжил путь к тамбуру. Короткая сцена повергла меня в уныние. Разумеется, эти Ромео и Джульетта были одними из тех счастливчиков, кто, изображая супружескую пару, по-настоящему нашли друг друга. Они не были одиноки в этом мире не только в моральном, но и скорее всего в физическом смысле. Я давно уже подозревал, что не все пары удовлетворяются изображением платонических эмоций. Наверняка некоторые из них шли гораздо дальше в своих супружеских отношениях, пользуясь официальной ширмой. Разумеется, это не могло бы совершаться без ведома начальства, но оно, наверное, смотрело на такие вещи сквозь пальцы.
Хотя ширмы ширмами, а полуночное веселье, невольным свидетелем которого я стал, – это уже вопиющее нарушение правил. Если эта картина вызвала чувство зависти у меня, сложно даже предположить, какие процессы она могла бы разбудить в бедном Зрителе. Его, между прочим, никто не в силах заставить сидеть в комнате ночью. «Настучать, что ли?» – вяло подумал я. Но я даже не знал, кто были эти влюбленные, хотя мужской голос подозрительно напоминал голос моего собственного отца. А кроме того, я не стал бы делать этого, даже если бы отчетливо разглядел их лица.
Ясно, что после этой сцены я расстроился и разозлился, потому что в очередной раз вспомнил Мари. Как я был уверен когда-то, что проведу эти три года с ней! Это мы могли бродить по ночным залам, это ее смех мог звучать среди безмолвных статуй. И мне не было бы никакого дела до Эмиля и всех остальных. Но все испортила эта Восьмая. Как будто ей мало, что из-за нее Мари не попала сюда – она еще каждую минуту ищет, как бы навредить мне. Сегодня весь вечер прислушивалась к моему разговору с Седьмым. Как будто если я сижу боком, мне не видно, как она посматривает в нашу сторону, поправляя волосы.
– Молодец, – прошелестел голос Николь, как только я оказался у двери тамбура. – Минута в минуту. Можешь заходить.
Я нажал ручку и очутился в знакомом помещении. Ничего здесь не изменилось с момента моего первого и единственного посещения. Все тот же уголок юного спартанца. Воспоминания нахлынули мощной волной. Я вспомнил свои сомнения, холодный белый коридор, безучастное лицо Люсьена. Отсюда началась моя бессмертная жизнь, здесь она, возможно, и завершится, когда придет срок.
Прикрыв за собой дверь, я сел на стул и взглянул на стопку бумаги, лежавшую на столе. Вот и мое первое произведение. Ну что ж, полюбопытствуем, что я там понаписал. Мне предстояло провести здесь не менее получаса – самое время, чтобы ознакомиться со «своим» творением. Не размышлять же здесь, в самом деле.
Тамбуры были известны бессмертным как Комнаты Размышлений. Как и во многих других вопросах, координаторы эксперимента не затрудняли себя придумыванием правдоподобных объяснений. Нужны кабинки для общения с внешним миром? Пожалуйста – получите помещение, куда любой человек может удалиться, чтобы поразмыслить в одиночестве.
Может, конечно, возникнуть законный вопрос: зачем понадобились такие комнаты, если есть превосходные квартиры и многочисленные секции? Как зачем? Очень просто: в своей квартире бессмертному может наскучить. А в секциях сложно сосредоточиться, там всегда кто-нибудь ходит. Проблему решают Комнаты Размышлений. Хочешь думать в располагающей атмосфере – иди и наслаждайся. Никто тебя не потревожит. Вот такое объяснение. Впрочем, единственному человеку, для кого оно предназначалось, скармливали и не такое.
Несмотря на столь высокое предназначение тамбуров, ассоциация с уборной, пришедшая мне на ум в первый день, только усилилась, когда неделю спустя я, гуляя, набрел на один из них. Оказалось, что после того, как в комнату заходил человек, на двери выскакивала красная табличка. Только вместо «Занято» на ней было написано «Размышления. Просьба не беспокоить». Я чуть не расхохотался, представив себе, сколько шуток вызвала бы эта надпись, если бы актеры могли откровенно общаться.
* * *
Книга открывалась коротким обращением автора к читателям. В нем Пятый заявлял, что решил предложить своей аудитории опыт в новом стиле. Он намекал на то, что эта манера письма еще не отработана и что она будет шлифоваться с течением времени.
Предупреждение это было явно кстати. Уже с первой страницы веяло скукой. Изящный, отточенный стиль моего предшественника сменился штампованными сухими фразами. Я просмотрел с десяток листов. Диалоги были неестественными, персонажи безликими, сюжета как такового не было. Популярного писателя больше не существовало. Вместо него за машинку сел тот лишенный творческого воображения человек, который писал книги Пятого до того, как мой предшественник взялся за это дело.
Я уныло пошелестел страницами. Подписываться под этим убожеством совсем не хотелось. Лавры талантливого литератора пришлись впору, и угроза потерять их отнюдь не радовала. Несмотря на фальшь, опутывающую мир бессмертных, я подозревал, что уважительное отношение читателей к книгам Пятого было искренним. А теперь мне предлагали распрощаться с читательской любовью.
Разумеется, с точки зрения целей эксперимента уровень литературных упражнений бессмертных не имел ни малейшего значения. Машина должна была работать без сбоев, а побочные продукты этой работы никого не интересовали. Поэтому институту незачем было нанимать талантливого писателя. Работу мог выполнить относительно недорогой профессионал, способный быстро и безболезненно настрочить сто страниц текста, не нарушая запретов. Я уже слышал эти пересуды в Секции Трапез: «Да, исписался Пятый, исписался. Пора ему менять занятие». Капризничать по поводу низкого качества книги было просто смешно.
Чтобы оставаться талантливым писателем в глазах бессмертной общественности, у меня был только один выход.
* * *
– Нет и еще раз нет, – сказала Николь.
– Но почему? – продолжал настаивать я. – Дайте мне хотя бы попробовать.
– У тебя все равно не получится. А книгу пора выпускать. Ты ведь понимаешь, что подобные события у нас распланированы.
– Но это будет совсем небольшая задержка. Я управлюсь за несколько недель.
– Конечно, управишься. С тремя строчками.
– Послушай, ты забываешь, что я профессиональный журналист.
– Ты профессиональный зануда, – рассмеялась она. – И к тому же профессиональный очковтиратель. Можно подумать, мне неизвестно, что твоя журналистская деятельность сводилась к написанию конспектов.
– Не только! – запальчиво возразил я. – Меня печатали в газетах.
– Это не имеет значения.
С этим я спорить не стал, но от своего предложения не отступился.
– Ну хорошо, – согласилась она наконец. – Я поговорю с Тесье. Но на успех особо не рассчитывай.
Однако Тесье неожиданно согласился. Я не знал, какими соображениями он при этом руководствовался, но так или иначе мне дали добро на написание своей книги. На план и первую главу отводилось десять дней. В случае неудачи в свет выходила столь не понравившаяся мне поделка в «новом стиле». Я чувствовал себя так, будто подписал договор с суровым парижским издательством.
* * *
Четыре дня спустя я сидел за письменным столом и горестно взирал на девственно-чистый лист. Ситуация напоминала полузабытую подготовку к экзамену. Снова задача, которую я сам себе поставил, при ближайшем рассмотрении оказалась гораздо сложнее, чем я предполагал.
Если сюжет более или менее вырисовывался, то сам процесс письма был невероятно мучительным. Каждая вторая аналогия или метафора опиралась на понятия, за одно упоминание о которых у меня могли забрать оставшиеся три четверти вознаграждения. Все слова, которые я так старательно вытравливал из памяти, вдруг встрепенулись и наперебой предлагали свои услуги. В течение нескольких дней, отбиваясь от этого неожиданного нашествия, я смог вымучить из себя одну-единственную страницу, правда, весьма неплохую. Теперь с помощью элементарной математики выходило, что я никак не успею уложиться в поставленные сроки. Но отступать было как-то несерьезно.