Он оглядел всех еще более спокойно и замолчал. Он был убежден, что наступил им на хвост. А у них не было уже уверенности, что им удастся вытащить из под его вездесущих стоп этот самый хвост. По его уверенному виду, они сообразили, что он ожидал худшего. А уж кажется ему сплели все, что можно. Но эта каналья, не моргнув глазом, предложила им лезть без дальних разговоров в яму. Было бы недурно повесить ее немедленно, но с чего они тогда с ним объяснялись? А в общем — чудовищная усталость делала свое дело лучше всяких угроз и аргументов. Или капитуляция, или гибель. Они — пушечное мясо, — мясо и мясо, и из этого им не дадут вылезти.
Молчание длилось минуты три. Наконец, председатель посмотрел на него и спросил:
— Чего же хочет синдикат?
Эвис передохнул и начал снова. Это был самый опасный пункт:
— Я обязуюсь увести войска. А завтра мы пустим фабрики в ход.
— Это невозможно! — ответил ему сосед.
— Возможно! — сказал Эвис, — у нас все готово для этого. Нужна лишь ваша добрая воля.
— А что получат рабочие за все, чем их угощали?
— Стоит нам согласиться на ваши предложенья, и наша шкура полетит так, как еще ни разу не летала.
— Нет, — отвечал им Эвис, — если вы не согласитесь, то пропали и вы и мы. Если вы согласитесь, будет все-таки чертовски трудно, но мы вылезем, — не будь я Эвис. Я отвечаю вам моей головой, что вам не будет сделано никакого вреда.
— Будут ли сделаны нам какие-нибудь уступки в фабричном законодательстве?
— Нет, — сказал Эвис, — об этом сейчас и думать нечего. Мы не сможем вам даже платить первое время. Но еды будет достаточно. Все будут сыты. Но денег не будет. Нам придется работать втрое против прежнего. Через полгода синдикат расплатится.
— Как же он расплатится?
— Дифференцированная прибавка от 30 %, вентиляция и все такое, три санатории для туберкулезных па 250 мест, техническое училище.
60
Бегство
Эпсор сидел в вагоне подземной желдороги, грязный, замызганный, в клеенчатой куртке и смотрел расширенными глазами в пустую пропасть стекла. Директор Диггльс-банка бежал — он бежал от своего банка, о котором завтра будет напечатано в газетах, что он прекратил платежи.
Его челюсти ходили под кожей с неистовой злобой. Дрожь ломала ему руки. Подумать, — десять дней тому назад он получил телеграмму Осии о том, что дело кончается, а с ним и этот подлый Ован-Черри-Тринидад, выросший на костях всех их врагов. А-а! — проклятие! ну да, он был на краю гибели, — этот Тринидад. И вдруг как по мановению жезла — заработали фабрики Тринидада. За неделю они ухитрились пустить двадцать два завода. Осия попробовал пустить и свои фабрики, но было уже поздно, — биржа по своему поняла, что значит запах дыма из труб Тринидадских котлов, — и всемогущий Осия лопнул в полчаса.
Все пропало и все пошло прахом. Все, что они имели, было вложено в это дело. Он бежал, — и больше ему ничего не оставалось делать. Позор и ужас.
С ним было немного денег. Где-нибудь да найдется же на земном шаре местечко, где он сможет скрыться.
Да будет проклят день, когда он послал Осии первую телеграмму об Идитоле!
Да будет проклят этот жулик Осия, который уверял его, что никто не может с ним помериться! А он верил этим пустым словам, как мальчишка!
Осия жулик — он знал это. Он не знал только, что он еще и дурак, этот Осия.
Он вышел, поднялся в лифте и поплелся к вокзалу.
Через день он был на берегу Франции. Он пробирался в Испанию.
Его чуть было не схватили на границе, в Пиренеях, но он выдрался. Преследование началось.
Все-таки они его поймали. Отвезли в тюрьму в Кадикс. Он сидел там около месяца. Вместе с ним в камере был какой-то американец, осужденный на десять лет, — он был высокий, сгорбленный, с длинными усами, по прозвищу Сверло. У него был громадный шрам на виске, — это ему подсадил следователь на допросе. Американец часто говорил, — что вот тебе правосудие: засадить человека на десять лет, — так, неизвестно за что. За то, что он ехал в Америку!
61
Третий
Ральф поднял руки вверх — и инженер Порк поравнялся с ним.
— А, — засмеялся Порк, — это вы значит и есть знаменитый изобретатель Идитола? приятно познакомиться…
Океан валил внизу, в полукилометре под ними, свинец вод, украшая ровные спины валов вавилонами белых струй.
А эти ласточки нового мира неслись и неслись. Ральф с помертвевшим лицом и неловко приподнятыми руками, а Порк катил, как будто ехал в собственном автомобиле за город.
— Ну-с, — сказал он, — так вот… вы можете опустить руки. Так что же вы собираетесь делать и откуда вас несет нелегкая на этом вашем… гм: авто-зонтике?
Ральф попробовал изложить кто он, как это случилось и прочее.
Порк слушал, и наконец рассмеялся. Он задал ему несколько специальных вопросов и убедился, что его конкурент еще очень далек до постижения во всем об'еме мощности «П-21». Порк решил взять его с собой. Малый пригодится. Но не тут то было. Ральф заупрямился. Он уже обошелся, пришел в себя, сообразил, что Порк прямого отношения к Осии не имеет, и тут вспомнил, что он анархист. Он начал сразу гнать Порку свои теории. Он должен поступить вот так-то и так-то. Идитол — если это Идитол — должен быть пущен именно на дело освобождения человечества. Порк посмотрел на него не без скуки, а когда ему надоела эта лекция об обезвреженном человечестве, он сказал ему без дальних слов, что он это может выслушать в дальнейшем, когда ему придет охота побредить, а теперь предлагает ему следовать за ним. Но Ральф уже разошелся. Он горячился, убеждал, доказывал. И наконец Порк со злобой спросил его: понимает ли Ральф, что ему, Порку, стоит только захотеть и от этого Ральфа только дым пойдет?
Но только что Ральф раскрыл рот, чтобы сказать о ничтожестве грубой силы перед бастионами идеальных… только что он это собрался, — как оба они переглянулись с большим удивлением. Им, признаться, стало далее как то не по себе.
В пространстве чистого воздуха, под которым однообразно двигался океан, в безусловно пустом пространстве, где были только они двое, — совершенно отчетливо слышался голос, который, казалось, рождался из небытия вот тут, в воздухе, между ними (они летели рядом). Голос был какой то карликовый, в роде, как в телефоне, но вполне отчетливый и попятный, и сказал он следующее:
— Вы, инженер Порк, и вы, Ральф Родвиг! — я нагоняю вас, я, — Эдвард Идитол, — и предлагаю вам прекратить эти детские препирательства. Я нагоню вас в четырнадцать минут…
И он затих.
— Что такое? — спросил Ральф у Порка, на котором, казалось, волосы двигаются от страха.
— Я вам сказал, кто я такой, — ответил голос.
Порк мигнул Ральфу, вытащил из кармана кредитный билет и быстро написал на нем: «Мы убежим, пересаживайтесь ко мне, я вам…»
— Я вижу, что вы пишете, — ответил на это голос.
62
Февари не капризничает
— Вы это сделаете, — сказала она прерывающимся голосом, — вы столько раз говорили, что вы меня любите, попробуйте показать это на деле…
Февари мрачно рассматривал японскую вазочку, он заметил, что рисунок дракона довольно наивен, и у Хокусая…
— Хорошо, — сказал он, совершенно насупившись, — я сделаю это для вас, если не принимать во внимание, что это вещь совершенно невыполнимая.
Она попробовала взглянуть на него с презрением, — но Февари посмотрел на нее, и ему стало только жалко ее. Ему стало так горько, что и рассказать нельзя. Он так привязался к этой женщине, а теперь она предлагает ему эту несуразицу, и оказывается, оказывается… что ей он был нужен, как доказательство того только, что в таком дело не существует об'ективных критериев. А это ведь можно прочесть и у Ларусса!
Он повернулся и взял шляпу. Хорошо, он идет. Но понимает ли она, что из этого ровно ничего не может… Она заплакала. Он вышел, щипля себе щеку и сплевывая каждую минуту.
Он бежал по лестнице вниз и обратил внимание на то, что его ботинки стучат так, как должны стучать каблуки пожилого бухгалтера средней руки. Он поймал себя на том, что он старается не думать о происшедшем. А так он и вовсе ничего не сделает.
Целый день он носился по городу, этот Февари, из трамвая в экипаж, из экипажа в трамвай. Вдобавок у него было довольно мало денег. Она предлагала ему, совала в руку, но он не взял. Чорта ему в этих деньгах, — уж не из за них ли он полез в это дело!
Наконец, к вечеру он вышел из какой то конторы с ледащим человечком. Тот был прыщавый, противный и говорил тонким высоким голосом. Февари морщился и терпел.
Прыщавый пожимал плечами, разводил руками и смотрел на Февари не без сожаления. Февари смотрел вниз на тумбу и задавал краткие вопросы. Прыщавый жестикуляцией предлагал ему положиться на волю божью.
Они распростились. Февари постоял, покусал губы, пощипал щеку и несколько нерешительно пошел к трамваю. Потом посмотрел на часы, погримасничал в смысле, что — делать нечего — уцепился за трамвай и унесся обратно к Дэзи.
63
Ральф Родвиг, Порк, Эдвард Идитол
Эдвард Идитол заставил их спуститься на маленьком островке, на котором не было ничего живого, если не считать водорослей на скатах скал, на островке, окруженном грядой мрачно ревущих бурунов. Эта была самая мертвая скала Тихого океана, если вы желаете знать: не больше трех квадратных километров поверхностью.
Он указал им этот островок, не показываясь еще, разговаривая с ними по этому ужасному Идитолическому телефону. Он не спорил, он приказывал, а они повиновались, как зачарованные.
Они опустились. Ветер свистел над островом. Они молчали и боялись двинуться. — Все равно этот дьявол все видит и слышит.
И вот на небе появилась маленькая точка, мчавшаяся к ним. Порк глянул на нее, отвернулся и сел на камень, охватив голову руками. Он до последней минуты надеялся, что это, может быть, не совсем всерьез, что эта нелепица не может осуществиться, что не может же человек… — но человек этот приближался.
Ральф уперся руками в скалу, нагнулся вперед и смотрел. В его виски бешено била лихорадка, мысли его путались. Он опустил на минуту голову вниз и когда поднял, то увидал, что над морем к ним несется в воздухе человек, просто — двигается вперед безо всякого аппарата, висит в воздухе и мчится — и мчится. Висит в воздухе прямо, несколько склонив голову от ветра, без шапки, волосы и полы пиджака протянуты назад по ветру, он сложил руки, охватив кистями бицепсы.
И через миг он опустился и пробежал вперед по скале, наклонив туловище назад, точно спрыгнул с трамвая на всем ходу.
Он стоял перед ними, рыжеватый блондин, рослый, широкоплечий, засунув руки в карманы, его светлые глаза впивались в них.
— Ага, — сказал он, — вы попались, голубчики. Вы Ральф Родвиг — вы мальчишка и ничего больше: ваш анархизм просто новый сорт мировой скорби, от желудка я полагаю. Бешенство филантропии… А вы, — он обратился к неподвижному Порку, — вы негодный торгаш и продажная душа, вы думали взорвать этого щенка, как рвали нефтяные вышки, чтобы ограбить честных людей. Молчите ка, любезнейший! Вы забыли обо мне — забыли, что мир раньше вас создал Эдварда Идитола, что он теперь владыка и повелитель этой планеты, и не вам, несчастный слесарь и громила, спорить со мной. Изложите ка мне, каким способом вы предпочитаете распрощаться с этой планетой, которая принадлежит мне, и никому другому, и который терпит существование остального, так называемого человечества просто потому, что ему некогда — и который вывернет планету на изнанку в тот день, когда окажется, что он пришел к пределу миропорядка. Молчите я вам говорю!
Ральф повернулся, с’ехал как то со скалы и сел внизу. Он уже ничего не понимал. Страх погони вернул ему силы на несколько часов, а теперь он чувствовал, что через минуту-другую перестанет все понимать. Он повернулся и лег на землю. Заснуть, заснуть и больше ничего. Лихорадка громко и отчетливо выколачивала пульс в камне, на который легла его голова, и он слышал, как эхо его пульса гремит по всему острову и раздается над пустыней океана. Уже в полусне он услыхал, как к нему подошли, как сильная рука приподняла его голову, и чужой, незнакомый, но где то когда то — тысячу лет тому назад — слышанный голос сказал:
— Он умирает, этот мальчик, вы таки добились своего…
И Ральф ответил этому голосу, так как теперь то уж он понял, кто с ним говорит и улыбнулся от этого.
— Только ты, Анни, не уходи от меня…
64
Февари делает все, что может
Анни была дома одна. Скоро должен был придти Гелл, да и сестра, наверно, не задержится. Позвонили. Она пошла открыть дверь, — это может быть Гелл. Нет, это был не Гелл, а хорошо одетая дама, у которой оказалось заплаканное и от этого несколько помятое лицо и молодой человек, который казался смущенным. Здесь живет господин Гелл? Да, но его нет дома. Они подождут.
Она провела их в столовую. Они сели. Скоро ли придет Гелл? Да, он должен сейчас вернуться. Молодой человек чувствовал себя не в своей тарелке и посматривал на стены. Она называла его Февари. Ей не терпелось. Она начала расспрашивать Анни, может быть Анни будет так добра… А в чем дело? Не говорил ли Гелл чего нибудь про одного человека, который был арестован в Испании и на днях привезен сюда?.. Анни подумала, вспомнила, что какой то разговор в этом роде был, хоть и весьма таинственный, то есть Гелл, по-видимому, не хотел этого выкладывать… и она решила промолчать. У Гелла такая профессия, что лучше держать язык за зубами. Нет, она не помнит ничего такого, а что это был за человек? Это… это… ее родственник… («ну, да, родственник!» подумала Анни), она должна его увидать, но не может его найти, хотя знает, что он здесь. Его привезли третьего дня. Так как она знает, что никто кроме Гелла ей не может помочь…
Звонок. Это Гелл, она знает по звонку. Она шепнула Геллу, что его дожидаются. Гелл обдернулся и принял серьезный вид.
Он пошел в комнату и поклонился своим гостям. Анни стояла сзади него.
Дама вскочила:
— Вы Гелл?
— К вашим услугам, сударыня.
— Вы провожали вчера из Нельской тюрьмы арестантов, вечером, последняя партия, шесть часов, их было четверо, вы их повезли в автомобиле…
Гелл взглянул на нее и сказал с расстановкой:
— Я ведь, сударыня, не могу рассказывать всем о моей службе.
— Ах, — сказала она, вытирая слезы, — чего вы там не можете! Сколько вы хотите за вашу новость — десять? тридцать? сто? — и она бросила деньги на стол.
Гелл налился кровью, взял деньги со стола и передал их Февари. Тот машинально взял и сунул себе в карман.
— Ну, что же, — почти кричала она, наступая на него, — скажете вы мне или нет? Есть у вас жалость к людям? Или вы продали ее за ваше несчастное жалованье? Так я вам могу дать больше, понимаете!
Гелл покачал головой. Он ничего не будет говорить, а деньги ее ему не нужны.
— Так то, — сказала она, — когда он вас нанимал целыми ротами и платил вам по царски, тогда вы умели брать эти деньги, его деньги! А когда человек попал в беду, в которую его всунули вот такие — в роде вас — вы и слышать о нем не хотите!
Гелл опять налился и, видимо, обозлился. В конце концов он у себя дома и…
— Чьи это деньги я брал, — спросил он, — о ком вы изволите говорить?
— Нечего притворяться, — крикнула она, — вы отлично знаете о ком я говорю: это Эпсор, директор Диггльс-банка!
Гелл почувствовал, что рука Анни у него на плече странно потяжелела. Но он тоже вошел в раж.
— И из за этого беглого кассира вы сказали мне, что я брал чужие деньги!
— Вы не смеете так, — и вдруг оборвавшись, — но неужели вы не видите, что вы убиваете меня?
— Я ничего вам хорошего о нем не могу сказать, имейте это в виду.
— Боже мой, — да говорите же во имя всего святого!
— Ну, так слушайте, если вы сами этого хотите: его застрелил вчера часовой, когда он пытался бежать, — ваш Эпсор в морге пересыльной тюрьмы!