— Засада? — улыбнулся Беркович, поцеловал жену в губы и отобрал книгу.
— О господи… — сказал он. Это было ивритское издание «Пиноккио» с картинками, способными напугать и взрослого.
— Арик не любит, когда я ему читаю по-русски, — пожаловалась Наташа. — А на иврите приходится тренироваться.
— Тлетворное влияние детского сада, — пробормотал Беркович. — Чай будешь?
— Уже пила. Садись, я сделаю тебе омлет.
— Достаточно бутерброда, — сказал Беркович, чувствуя, что засыпает. Он сел на табурет, прислонился к стене и решил сидеть так до утра — все равно нужно будет вставать, одеваться, идти на кухню, а он уже здесь, одетый, зачем совершать лишние движения…
Откусив от бутерброда и хлебнув чая, Беркович понял, что невозможно и дальше испытывать терпение любимой жены.
— Все в порядке, — сказал он. — Побеседовал с умным человеком о строении мироздания. Никого не арестовал и не собираюсь. А мир, похоже, удалось спасти, как в худших голливудских фильмах.
Наташа раскрыла книгу и сделала вид, будто углубилась в чтение. На странице был нарисован кит размером с авианосец, скосивший два огромных глаза на м-а-аленьких человечков — Пиноккио и Джепетто, присевших отдохнуть у него на нижней выпяченной губе.
— Вот и я казался себе таким маленьким и ничтожным. Знаешь, по сравнению с чем?
Наташа пожала плечами, понимая, что любое неудачное слово — и муж замолчит, допьет чай и отправится спать, не сказав ничего из того, что сам сейчас хотел изложить во всех подробностях.
Беркович коротко пересказал долгую беседу. Он думал, что сумел объяснить Наташе главное — так, как понял сам. Думал, что смог передать, насколько счастливым оказался финал трагедии. Страшный парадокс: человек умер, и это хорошо, потому что, если бы он остался жив, то сегодня (подумать только — через несколько часов!) могло случиться непоправимое. Чуть ли не гибель всего на свете, как в детской сказке о горшке каши.
— Ужасно жаль Натана, — Беркович говорил монотонным голосом, эмоций у него не осталось, он надеялся, что и Наташа не взволнуется, да и о чем сейчас волноваться — все кончилось двенадцать дней назад. — Но я совершенно не представляю, и Гриша не представляет тоже, что произошло бы, когда куклы, все более совершенные, начали бы возникать одновременно. Что такое совершенство с точки зрения квантовой физики? Риторический вопрос.
— Значит, — напряженным голосом произнесла Наташа, захлопнула книгу и уронила на пол, — Натан умер вовремя? И отвратительный Фредди Крюгер возник, будто специально, именно таким, именно тогда и именно там, и свалился с потолка именно так… Ты хочешь сказать, что никто не виноват и все произошло случайно? Просто эволюция?
— Ты хочешь сказать, — пытаясь быть рассудительным, пробормотал Беркович, — что Натан, направляя эволюцию, понял, чем грозит… Глупости.
— Разве ты не видишь, насколько это притянуто за уши?
— Вижу, — сказал Беркович, неожиданно проснувшись и сопоставив известные ему обстоятельства дела. Он вспомнил слова, сказанные Риной в день смерти мужа. И слова, сказанные Леей несколько дней спустя. И рассказ Марии. И все, что втолковывал ему Григорий, для которого смерть Натана стала моральным кошмаром.
— Вижу, — повторил Беркович. — Черт возьми, почему я не видел раньше? Это лежало на поверхности!
— Что? — нахмурилась Наташа.
— Последняя кукла должна появиться сегодня в восемь часов с минутами. — Беркович встал, опрокинув чашку, и принялся ходить по кухне, натыкаясь на стол, угол плиты, отчего менял направление движения, будто заводной автомобильчик, подаренный ему когда-то в детстве. Отец всегда покупал Боре только те игрушки, которые тот выпрашивал. А если денег не было, отец честно признавался: «Сынок, эту машину я тебе сейчас купить не могу. Если потерпишь до пятнадцатого, я получу зарплату, мы пойдем в магазин, и машина будет твоя. Договорились?» Они всегда договаривались, отец ни разу не обманул. А Боря научился не просить невозможного. Ему нравилась немецкая железная дорога, но отец не знал о его желании, в магазине Боря старался не смотреть в ту сторону, где бегали по кругу красивые аккуратные вагончики, влекомые по тоненьким рельсам изящным тепловозом, подававшим сигнал всякий раз, когда приближался к станции, на перроне которой стоял человечек в форме и держал в вытянутой руке желтый флажок.
— Что делать, что делать? — бормотал Беркович.
Подняв с пола книгу и поставив на место чашку, Наташа подобрала под себя ноги и следила за мужем, интуитивно пытаясь найти момент, чтобы остановить бессмысленное кружение.
— Он ничего не понимал, а я поддался ходу его мысли…
— Ты о ком?
— Я должен позвонить, — сказал Беркович и достал телефон.
— Сейчас? Третий час ночи!
— Знаю, — Беркович раздумывал, какой номер набрать. И что он скажет, когда сонный голос ответит…
Аппарат мелко завибрировал в его ладони и заиграл Моцарта. Беркович смотрел на дисплей и не мог заставить себя нажать на кнопку ответа.
— Боря!
— Да. — Он очнулся наконец, нажал на кнопку, и прежде, чем там, в другом доме, она успела сказать хоть слово, быстро произнес:
— Мария, доброй ночи. То есть я не уверен, что доброй, но хорошо, что вы позвонили.
— Я вас не разбудила? — Мария говорила тихо, должно быть, отошла с аппаратом куда-то подальше от мужа. — Я не могла дождаться утра.
— Вы тоже считаете, что это она?
— Вы наконец подумали…
— Почему вы не сказали раньше?
— Мне только сейчас пришло в голову. Гриша… Когда он твердил: «Это я, это из-за меня», — я верила. Когда вы с ним разговаривали, я стояла под дверью, слушала, почти ничего не слышала, и, может, поэтому дополняла ваши слова своими мыслями, и тогда поняла, сопоставила…
Она не могла остановиться, и Беркович не мог сказать «Замолчите, не нужно говорить лишнего, надо решить, что делать».
— …Она добрая, умная, но она ребенок, это не разумом получается, я слышала, что говорил Гриша… Подсознание, что-то в глубине, а у нее травма…
Она замолчала и совсем другим, спокойным и деловым тоном спросила:
— Это действительно произойдет в восемь с минутами?
— Ваш муж, — вопросом на вопрос ответил Беркович, — может подойти к телефону?
— Гриша спит, — сказала Мария. — Я заставила его принять две таблетки, иначе он извел бы себя. Дождалась, когда он уснет, и позвонила.
— Я сейчас приеду. — Беркович, поднял взгляд на Наташу и передумал: — Нет, пришлю за вами машину, вас привезут ко мне домой, и мы поговорим.
— Я…
— Машина придет минут через двадцать, — твердо сказал Беркович и отключил связь.
— Я приготовлю кофе и тосты, — сказала Наташа.
— Я хочу, чтобы ты тоже присутствовала. Не представляю, какое придется принимать решение, и мне нужен женский взгляд на вещи. Женский, но рассудительный. Потому что речь идет…
— Я поняла, — кивнула Наташа.
— Извини, мне нужно позвонить.
Связавшись с дежурным по управлению, Беркович попросил выслать патрульную машину на улицу Сиркин. Ближе других к дому Вайнштоков оказался сержант Горен, и старший инспектор объяснил ему, куда ехать и что делать.
— Привезешь ее ко мне и подожди. Может, повезешь обратно.
— Мы уже подъезжаем, — бодро сообщил сержант.
* * *
Пальцы чуть подрагивали, Мария с трудом удерживала чашку, но пить ей хотелось, и она обхватила чашку обеими руками, отпивала медленно, говорила медленно, медленно думала, будто погрузилась в другой ритм жизни, пыталась растянуть время.
— Она очень ранимая. В классе у нее почти нет подружек, потому что стоит кому-нибудь сказать что-то, что ей кажется обидным, только кажется, на самом деле никто не имел в виду ничего такого, и она замыкается в себе, может просидеть в своей комнате день или два, выходит, только если позовут, делает вид, что все в порядке, но Рина не слепая… А Натан ее никогда не понимал. То есть ему казалось, что именно он, а не Рина, знал ее и умел с ней разговаривать, когда ей плохо, но это не так. Обожание и понимание — настолько разные вещи… Все у них в семье было не так, и никто из них не понимал этого, им казалось, что все нормально, для Рины я была какое-то время отводной телефонной трубкой; если вы помните, были такие… то есть не помните, конечно, и я не помню, читала в старых романах…
Мария сделала паузу, чтобы отпить глоток, и Беркович успел вставить несколько слов:
— Она не знала физику. Вряд ли могла понять идеи о…
— Господи! — воскликнула Мария и все-таки уронила чашку. Кофе в ней уже почти не осталось, и на темной юбке появилось небольшое пятнышко, которое Мария начала тереть большим пальцем. Чашка скатилась на пол, не разбившись, Наташа подняла ее и поставила на стол, подальше от гостьи.
— Оставь, — сказала она, перейдя с Марией на ты, — потом простирнем.
— Я не… — Мария смотрела на Берковича, и он не мог понять, что отражалось в ее глазах, какую эмоцию она хотела выразить или, наоборот, скрыть. — Господи, Боря… можно я так…
О чем вы говорите? При чем здесь — понимала или не понимала? Конечно, не понимала! А зачем ей было что-то понимать в физике? Она понимала себя! Она всегда прекрасно понимала себя, как все дети! Она обожала отца, но как она его ненавидела! Вам, наверно, незнакомо это ощущение — когда любишь и ненавидишь одновременно. Нет более сладостного чувства, оно привязывает к человеку как никакое другое. Помню, когда мне было… Господи, о чем я?
— Но все-таки, — настойчиво повторил Беркович, — чтобы запустить процесс… это же физический процесс… нужно понимать, как он происходит, представлять…
— Зачем? Когда вы включаете компьютер, вы понимаете, что происходит? Вы нажимаете на кнопку и ждете, пока он загрузится, пока там, внутри, произойдет что-то вроде эволюции, компьютер тоже будто развивается от мертвого к живому, и вы видите конечный результат.
— Когда я говорил с Гришей, мне показалось, что…
— Он мужчина и рационален до мозга костей. Он и вам голову заморочил своим рационализмом. Боря, не нужно думать, не нужно пытаться направлять эволюцию туда, куда хочет разум. Ничего не получится, и потому Натан не мог, он тоже слишком рационален, как Гриша, потому они нашли друг друга, Гриша ему рассказывал, я-то все знала, он же сначала мне… но мне было наплевать на физику, на все эти квантовые процессы… Натан воспринимал рационально, приводил Грише аргументы, которые для меня темный лес, они спорили и не замечали девочку, а она прислушивалась… Не понимала, но чувствовала…
— И что теперь делать?
Это сказала Наташа, голос был, во всяком случае, ее, но Берковичу показалось, что голосом жены думает он сам.
Молчание не повисло в воздухе — оно возникло, как предмет квантовой эволюции: что-то в мире соединилось с чем-то, и звуки перестали быть физической реальностью. Звуков никогда не было. А тишина оказалась настолько многозначной, что ее одной было достаточно, чтобы мысли в ней плавали, такие же видимые, как белые яхты на морских волнах. Кому принадлежали мысли, или, может быть, все-таки сказанные вслух слова, которые не могли восприниматься, как слова, сказанные вслух, потому что произнести такое было невозможно, кощунственно, невыносимо:
— Убить девочку?
— Она не понимает, что творит!
— Она убила отца — не понимая, что ведет кукол, как кукловод.
— Она любила его!
— И не могла ему простить случай в магазине.
— Убить девочку?
— Есть другой способ остановить эволюцию?
— Нет наблюдателя — нет проблемы?
— Вы это серьезно? Сказать ей правду, и она…
— Она не сможет ничего сделать! Это подсознательное!
— Она — ребенок! Кто знает, какую реакцию вызовет, если ей сказать?
— О том, что она убила отца?
— Невозможно!
— Что делать?
— Стоп, — сказал Беркович. — Мы ходим по кругу. Сейчас три часа. В семь Лея проснется и начнет собираться в школу.
— Господи! — пробормотала Наташа. — Боря, сделай же что-нибудь!
— Маша, — сказал Беркович, стараясь не думать о картине, которую рисовала его фантазия, — разбудите мужа. Я позвоню Рону — это наш главный эксперт. И Рику — это физик, он, похоже, в курсе дела. Не знаю, что еще можно сделать. Лея спит, и пусть спит… пока.
* * *
В пять утра четверо мужчин мерили шагами гостиную в квартире Берковича, а две женщины сидели на диване, взобравшись на него с ногами. Сандлер приехал последним, и Вайншток отвел его в сторону, чтобы объяснить ситуацию не на популярном уровне, а с применением терминов, которые
Беркович, прислушивавшийся к разговору, даже не попытался понять.
Хан, как обычно, попробовал резюмировать:
— Как я понял, проблема в том, что, если Лея через два часа будет в здравом уме и твердой памяти, может произойти взрыв?
— Не взрыв, — поправил Вайншток. — Скопление массы, сравнимой с массой Вселенной.
— Не преувеличивай, — оборвал Вайнштока Сандлер, сохранивший спокойствие, наверно, потому, что его подняли с постели, он не выспался, воспринимал окружающее не вполне адекватно, и, во всяком случае, не эмоционально. Физика, только физика. — Какая, на фиг, масса Вселенной? Тебе известна степень перепутанности всех частиц? Нет. Это только гипотеза. Можно оценить минимальную критическую массу, учитывая, как проходила эволюция моделей. Но максимум массы ты знать не можешь.
— Какая разница? — раздраженно возразил Вайншток. — Массы будет в любом случае достаточно, чтобы ничего не осталось от города, а может…
— Проблема в том, — повторил Хан, — что, если Лея будет в здравом уме и твердой памяти, может произойти катастрофа.
— А если будет спать? — спросил Беркович, понимая, что задает риторический вопрос.
Вайншток пожал плечами:
— Мозг работает и во сне. Бессознательная деятельность не прекращается.
— Значит, нет другого выхода, кроме…
Мужчины переглянулись, Мария заплакала. Наташа в ужасе смотрела на мужа.
— Кто это должен решать? — сказал Хан. — Нет времени перекладывать ответственность. Да никто, кроме нас, и не поймет. Осталось два часа.
— Полтора, — поправил Сандлер.
— Может, если ей объяснить… — Наташа в который раз повторяла, как мантру, слова, которые ничего не значили.
— Не поможет. Она не контролирует свое бессознательное.
— Гипноз?
— Где мы возьмем гипнотизера в пять утра? — воскликнул Вайншток. — А если и гипноз не поможет?
— Нельзя просто сидеть и ждать! — голос у Наташи сорвался, и она выбежала из гостиной. Тихо открылась и закрылась дверь в комнату, где спал сын. В семь Арика нужно будить, ему в детский сад… Мысль показалась Берковичу чужой, из другой реальности.
— Ненавижу! — воскликнул Вайншток. — Зачем я занялся этой темой? Зачем рассказывал Натану? Откуда мне было знать, как это преломлялось в мозгу Леи?
— Рина сейчас спокойно спит, — с неожиданной яростью произнесла Мария. — А мы тут… а она… Я, не задумываясь, убила бы эту дрянь! Вы, Боря, меня арестовали бы, я бы призналась, и пусть меня судят!
— Хватит! — крикнул Вайншток. — Прекрати истерику!
— Что-то надо делать!
«Только не это! — думал Беркович. — Почему так получилось? Почему, чтобы все мы спали спокойно, нужно, чтобы умерла девочка? Это неправильно! Законы природы не могут быть так устроены!»
Законам природы все равно, а квантовая перепутанность возникла в Большом взрыве, когда ни жизни на Земле, ни самой Земли, ни Солнца, ни других звезд еще не было.
Эволюция — жестокая штука.
Нет выхода.
— А если, — сказал он, — уничтожить промежуточные результаты эволюции? Уродцев?
— Невозможно, — Хан посмотрел на Берковича с сожалением. — Я уже думал об этом. Куклы — вещественные доказательства. Чтобы их уничтожить, нужно, чтобы дело об убийстве Альтермана было официально закрыто и сдано в архив. После этого я смогу подать заявку прокурору о списании вещдоков. Прокурор подпишет бумагу — обычно на это уходит неделя-другая, — и после этого…
— Сейчас чрезвычайные обстоятельства! Ты можешь взять ответственность на себя!
— И вылететь с работы, если мне не удастся убедить Шрайбера, что я действовал по необходимости?
— А если ты не будешь действовать, то, возможно, потом и с Шрайбером разговаривать будет некому!
— Может нет, может да.
— Рон!