— Замечательно! — воскликнул внимательно слушавший граф. — А есть у ваших экипажей ещё какие-нибудь особенности?
— Бывают в
кроме того, с кем надо, и мне легче будет терпеть эту муку, если мы загодя проведём генеральную репетицию.
— Кажется, начинаю понимать свою роль в этой пьесе: гость не ко времени!
— Ну что ты! — укоризненно ответил Артур. — В дружной компании таковых не бывает. Так кто же ты? «Благородный отец»? Его место уже занято. «Поющая камеристка»? Эту партию ускай продублирует «Главная героиня» продублирует. «Комичный старикашка»? Но ты вовсе не комичный. Короче говоря, для тебя, боюсь, нет другой роли, кроме «Празднично наряженного крестьянина». Вот только, — он критически окинул меня взглядом, — я не совсем уверен насчёт наряда!
Мы застали леди Мюриел в одиночестве — граф отправился нанести визит; и мы тот час же восстановили прежнюю обстановку интимности в тенистой беседке, где нас, казалось, вечно будут поджидать чайник и чашки. Единственным новшеством в привычной обстановке (и леди Мюриел, судя по всему, считала это само собой разумеющимся) было то, что два кресла стояли рядышком, подлокотниками впритык. Странно сказать, ни одно из них не предложили занять мне!
— По дороге сюда, — обратился к ней Артур, — мы договаривались насчёт переписки. Ему ведь будет интересно знать, как мы наслаждаемся нашим путешествием по Швейцарии, а ведь мы же сделаем вид, будто и впрямь наслаждаемся Швейцарией?
— Конечно, — кротко согласилась она.
— А как насчёт скелета в шкафу? — поддержал я.
— Ах да! — подхватила она. — Но скелет в шкафу всегда причиняет хлопоты, если вы путешествуете по заграницам, а в гостиницах нет шкафов. Впрочем, наш скелетик переносной, его можно чудесно уложить в небольшой кожаный чемоданчик...
— Умоляю вас, не думайте о переписке, — сказал я, — если в тот момент вам подвернётся более интересное занятие. Я сам, разумеется, охотно читаю письма, но мне отлично известно, как утомительно бывает их писать.
— Да, иногда, — согласился Артур. — Например, когда ты стесняешься человека, которому должен писать.
— Всё равно этого не видно из письма, — сказала леди Мюриел и с изрядной долей иронии продолжала, не сводя глаз с Артура: — Конечно, когда я слышу, как кто-то говорит, — ты, например, — я сразу вижу, насколько он стеснительный! Но как разглядеть это в письме?
— Ну конечно, когда мы слышим, как кто-то изъясняется бегло, — ты, например, — то мы сразу видим, насколько она нестеснительная, чтобы не сказать дерзкая! Но и самый скромнейший и запинающийся рассказчик в письме будет изъясняться бегло. Он может полчаса потратить на сочинение второго предложения, но в письме-то оно следует за первым как ни в чём не бывало!
— Значит, письма вовсе не выражают того, что они призваны выражать?
— Это происходит потому, что наша система переписки несовершенна. Стесняющемуся человеку следует иметь средства показать, что он именно таков. Почему бы ему не оставлять между строками промежутки — точно такие же, какие получаются у него в разговоре? Всего только оставлять пустые строки — на полстраницы, не меньше. А чересчур робкая девица — если на свете ещё встречаются такие создания — могла бы писать одно предложение на первой странице своего письма, потом прикладывать к нему парочку пустых листов, затем предложение на четвёртой странице, и так далее [34].
— Я так и вижу, как мы — я имею в виду этого умненького маленького мальчика и саму себя, — обратилась ко мне леди Мюриел с любезным намерением подключить меня к разговору, — становимся знаменитыми благодаря новому Своду Правил Писания Писем — ведь все наши изобретения, естественно, мы предадим гласности! Ну-ка, мой мальчик, наизобретай их побольше!
— С удовольствием. Ещё, девочка моя, мы настоятельно нуждаемся в способности пояснить, что мы ничего не имели в виду.
— Объясни, пожалуйста, мой мальчик! Ты-то, без сомнения, легко способен выразить полное отсутствие задней мысли?
— Я хочу сказать, что когда ты не хочешь, чтобы твои слова восприняли всерьёз, тебе следует иметь способ выразить это твоё нежелание [35]. Ибо так уж создана человеческая натура, что если ты пишешь всерьёз, все видят в этом шутку, а если ты пишешь в шутку, это воспринимают всерьёз! По крайней мере, когда пишешь к девице!
— Ах! Будто ты писал к девицам! — заметила леди Мюриел и откинулась на спинку кресла, глубокомысленно уставившись в небо. — Тебе, знаешь ли, стоило бы попробовать.
— Очень хорошо, — сказал Артур. — Скольким сразу я могу послать письма? Хватит у меня пальцев на обеих руках пересчитать их?
— Хватит мизинцев на одной руке, — строго отозвалась его возлюбленная. — Каков негодник! Верно? — обратилась она ко мне за поддержкой.
— Капризничает, — сказал я. — Наверно, зубы режутся. — А про себя я подумал: «Ну в точности Сильвия, когда та отчитывает Бруно!»
— Он хочет чаю, — заявил капризный мальчик. — Его до смерти утомляет сама перспектива завтрашнего приёма.
— Тогда ему загодя нужно будет хорошенько отдохнуть, — ласково сказала она. — Чай ещё не готов. Давай, малышок, устройся в своём кресле поудобнее, и ни о чём не думай — или обо мне, если не можешь.
— И всё-таки, всё-таки… — сонно пробормотал Артур, глядя на неё влюблёнными глазами, пока она отодвигала от него своё кресло поближе к чайному столику, чтобы заняться приготовлением чая. — Но он подождёт, пока чай не будет готов. Он хороший, терпеливый мальчик.
— Принести тебе лондонских газет? — спросила леди Мюриел. — Я когда шла сюда, видела их на журнальном столике, только отец сказал, что в них ничего достойного внимания, кроме того ужасного судебного разбирательства. — А как раз в это время лондонский свет удовлетворял свою ежедневную жажду острых ощущений изучением подробностей сенсационного убийства в одном воровском притоне в восточной части Лондона [36].
— Нет у меня тяги к ужасам, — ответил Артур. — Но мы, надеюсь, всё же усвоим урок, который они нам дают, хоть нас так и подмывает пересказать его наоборот!
— Ты говоришь загадками, — сказала леди Мюриел. — Объяснись, пожалуйста. Смотри же, — (она сопроводила слова действием) — я сажусь у твоих ног, словно ты второй Гамалиил [37]! Спасибо, не нужно, — это она мне, вставшему, чтобы подставить ей кресло. — Не утруждайте себя. Это дерево и эта трава удобней любого кресла. Так что это за урок, который мы всегда пересказываем наоборот?
Артур с минуту ничего не говорил.
— Мне хочется почётче сформулировать, что я имею в виду, — медленно и задумчиво произнёс он, — перед тем как высказать тебе, ведь ты думаешь над этим.
Всё, что напоминало комплимент, звучало так непривычно в устах Артура, что леди Мюриел зарделась от удовольствия, отвечая ему:
— Ты подаёшь мне идеи, над которыми стоит думать.
— Первая мысль, — продолжал Артур, — возникающая у обывателя по прочтении о чём-нибудь особенно гнусном или бесчеловечном, совершённом представителем двуногих, обычно такова: дескать, вот, перед нами разверзлась новая бездна Порока, а мы заглядываем туда с нашего возвышенного места, держась подальше от края.
— Думаю, что теперь поняла тебя. Ты хочешь сказать, что думать следует так: не «Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди», а «Боже! будь милостив ко мне также, кто был бы, если бы не милость Твоя, столь же мерзким грешником, как тот человек!» [38]
— Нет, — возразил Артур, — я хотел сказать гораздо большее.
Она вскинула глаза, но сдержалась и молча подождала.
— Тут надо начинать издалека. Вообразите ещё какого-нибудь человека тех же лет, что и этот бедняга. Мысленно перенеситесь в то давнее время, когда оба только вступали в жизнь — ещё до того, как у них достало разума, чтобы отличать Зло от Добра. Ведь как бы то ни было, а тогда они были в равном положении?
Леди Мюриел согласно кивнула.
— Тогда перед нами две отличные друг от друга эпохи, два отрезка жизни обоих людей, чьи жизни мы сейчас сравниваем. В первую эпоху они, насколько это имеет касательство к моральной ответственности, поставлены в точности на одну доску: они оба одинаково неспособны к добру и ко злу. Во вторую эпоху один человек — я возьму крайний случай ради выпуклости — завоевал высокую оценку и любовь окружающих; его характер безупречен и его имя впредь будет произноситься с уважением; жизненный путь другого есть одна непрекращающаяся череда преступлений, и в конце концов оскорблённый закон его страны отбирает у него жизнь. Так каковы в каждом случае были причины того состояния, в котором оказался каждый из этих людей во вторую эпоху своей жизни? Они двоякого рода — одни действовали извне, другие изнутри. Эти два рода причин следует обсудить по отдельности — то есть если я ещё не утомил вас этими нудными рассуждениями.
— Наоборот, — сказала леди Мюриел. — Для меня это особенное удовольствие — иметь вопрос, который можно подобным образом обсуждать: разложить по полочкам, чтобы всем всё стало ясно. Некоторые книги, претендующие на то, что в них обсуждается какой-то вопрос, на мой взгляд, несносны и утомительны — просто оттого, что мысли в них расположены как попало, по принципу «первым пришёл, первым и получи».
— Ты отличная слушательница, — ответил Артур с довольным видом. — Причины, действующие изнутри, которые делают характер человека таким, каков он есть в каждый данный момент, суть его последовательные акты волеизъявления — иными словами, его акты выбора делать то или это.
— Подразумевается Свобода Воли? — спросил я с целью вполне прояснить этот пункт.
— Если это не так, — последовал спокойный ответ, — что ж, cadit questio [39], и добавить мне больше нечего.
— Да, да, именно Свобода Воли! — безоговорочно объявила оставшаяся слушательница — и, должен сказать, главнейшая, если стать на точку зрения Артура. Он продолжал:
— Причины, действующие снаружи, — это его окружение, то, что мистер Герберт Спенсер называет «средой». Дальнейший пункт, который я хочу прояснить, состоит в том, что человек ответственен за свой акт выбора, но не ответственен за «среду». Следовательно, если наши два человека, при любых равных условиях, когда они подвержены равному искушению, сделают равные усилия к сопротивлению и к выбору правильного действия, то и оценка их усилий должна быть одинаковой. Коль нравственные нормы не понесли урона в одном случае, то не понесли урона и во втором, если же понесли урон в первом случае, то и во втором тоже.
— Это так, несомненно, я это прекрасно понимаю, — вставила леди Мюриел.
— Если теперь принять во внимание различие среды, то один человек одержит грандиозную победу над искушением, в то время как другой низвергнется в тёмную бездну преступления.
— Но ты же не скажешь, что оба равно виновны объективно?
— Вот именно, — сказал Артур. — Но позвольте привести ещё один пример, который даже с большей силой покажет, что я имею в виду. Пусть один из этих людей занимает высокое общественное положение, а другой, скажем, обычный вор. Пусть первый окажется перед искушением совершить обычный нечестный поступок — какой-нибудь такой, который он мог бы сделать в полнейшей уверенности, что он никогда не будет раскрыт, что-то такое, от чего он с лёгкостью способен воздержаться, и что, он определённо знает, будет низостью. И пусть второй человек окажется искушаем на какое-то ужасное, по всеобщему мнению, преступление, но под почти невыносимым бременем мотивов, хотя не настолько невыносимым, разумеется, чтобы напрочь исключить всю ответственность. Так вот, пусть в этом случае второй человек приложит большие усилия к сопротивлению, чем первый. И предположим, что они всё же поддались искушению оба. Я утверждаю, что второй человек, объективно, менее виновен, чем первый.