– Дан… Я не верю, этого не может быть, мне кажется, тут совсем другие дети…
– Кричите «Ура!», – ответил он, – кричите громче! – И сам заорал: – Да здравствует! Ура! Ура!
Не менее десяти минут прошло, пока второй оратор смог заговорить снова:
– Сограждане! Наш Первый гражданин напомнил вам, что минувшей ночью многие выступили против источников гибели. И обезвредили некоторые из них. Но не все! Успокаиваться рано: снова могут закипеть котлы с адским варевом, в воздух и воду снова извергнутся плоды дьявольской кухни! И еще не наказаны те, кто занимался и дальше готов заниматься этими человеконенавистническими делами – если мы не помешаем… Что же удивительного, мои сограждане, намуры и фромы: ведь большинство из них не принадлежит к нашим народам, это пришлые люди, чуждые нам, и они не станут щадить ни нас, ни наших детей, и если даже все мы поголовно вымрем, никто из них и не почешется! Так что же мы – так и позволим им?.. Нет, и еще раз – нет, говорю я! Сограждане, собратья, дети древних народов! Вы взяли в руки оружие! И я призываю вас не складывать его до тех пор…
Люди бушевали, и рев их, отражаясь от каменных стен, вихрился, креп, оконные стекла звенели и, казалось, вот-вот разлетятся осколками. Говоривший снова терпеливо обождал.
– Как же мы, друзья, поступим с ними? Тут были разные мнения: проявить милосердие и просто выбросить их за пределы страны; или же, поскольку они ели наш хлеб и наносили нам ущерб, заставить их честным человеческим трудом покрыть причиненные нам убытки. Да, собратья, мы люди милосердные, и нам чуждо стремление причинить кому-либо вред. Но ответьте: а они о нас думали, они нас жалели? Нет и нет! И мы поняли одно: этих людей не переделать. Такими они родились, такими воспитаны, и стремление ко злу у них в крови, так что они вновь и вновь будут искать и находить способы заниматься тем же самым – а ведь для этого не всегда нужны большие залы и дорогие приборы и машины. Оставшись в живых, они постоянно находили бы поддержку среди тех, кто сам и не занимался такими делами, но принадлежит не к нашему двуединому народу, и сам не только не скрывает, но гордится своей чужеродностью, и поэтому всегда рад будет оказать поддержку тем, кто вредит нам. Поступить со всеми ними, и преступниками, и пособниками, милосердно – означало бы снова предать наш народ, не избавить его от давно нависавшего дамон… дакло… ну, от меча гибельной угрозы, черт меня возьми, мне эти чужие слова всегда нелегко давались… – Он переждал одобрительное гудение толпы, постепенно он обретал власть над нею. – Нет! – выкрикнул он затем. – Мы не пойдем на предательство – да вы и не позволите нам, потому что в своем сердце вы уже вынесли им приговор, и приговор этот – смерть!
На этот раз шторм грянул не сразу, и как-то вроде бы нерешительно; но в разных углах площади все громче и определеннее раздавалось: «Смерть! Смерть!» – и в конце концов сборище загремело еще грознее, чем прежде.
– Дан, я боюсь…
– Вот теперь обозначилось направление, понимаете?
– Кто бы мог подумать: в наше время, во вполне цивилизованной стране, с традициями…
– Диалектика, – усмехнулся Милов, – единство противоположностей, и новое вызревает в недрах старого, устойчивого как будто… Довольно противный голос, кстати.
– …Не месть и не расправа – наша цель, но уничтожение всего того, что угрожает жизни. Все, что принесено извне в нашу жизнь, в наши дома, на улицы, в леса и поля, реки и озера той болезнью, которую именуют научно-техническим прогрессом – все это подлежит уничтожению. Долой! Долой все то, что, как нам по нашей наивности казалось, делает нашу жизнь удобнее, комфортабельнее, приятнее! Ибо все это, братья, действительно делало удобнее – но не жизнь нашу, а смерть, нашу с вами и всех тех, кому надлежало прийти от нас – после нас. Поэтому – не надо жалости! Не надо сомнений! Чистый воздух, чистая земля, чистая вода, чистый народ!..
– Дан, вы понимаете, что это значит? Это же призыв разгромить Центр и расправиться…
– Чего уж проще.
– До сих пор я надеялась, что дети послужат защитой, те, что у нас в Центре: это же их дети! Но теперь… Дан, они ведь, по сути, решили принести их в жертву, раз объявили здесь, что они здоровы и благополучны, что там их больше нет. И Растабелл среди них, вот этого я не могу понять…
– Почему?
Ответа он не получил; почувствовал, что кто-то оттесняет Еву от него, насколько это было возможно в плотной толпе. Не размышляя, Милов резко двинул рукой, почти наугад. Но в этой каше нельзя было ударить как следует, и кулак лишь скользнул по чьей-то скуле. Ева, изловчившись, перехватила его руку.
– Дан, милый, это же Гектор, из Ю-Пи-Ай, это свой… Гектор, это Дан Милов, из России. Гектор, кто это вас так? Дан не мог…
– Простите, Гектор! – заорал Милов, чтобы перекричать толпу. – Я было решил…
– Пустяки, Дан, то ли бывает. Вы от кого?
– Нет, я тут в общем случайно.
– Жаль – обменялись бы информацией. Вы понимаете, что тут происходит?
– Догадываюсь. А вы?
– Меня потрясло чудо с детьми: за несколько часов…
– Чистый блеф. А меня – то, что он сказал о плотине.
– К сожалению, правда. Я успел доехать до самой воды…
– Действительно – потоп?
– Прямо по Писанию. Я кое-что повидал в жизни; но тут мне, откровенно говоря, стало не по себе.
– Что на дорогах? Везде так?
– Туда доехал благополучно. А на обратном пути меня остановили, отобрали машину и подожгли, да и мне дали по скуле за то, что вылез не сразу. Так что вы не оригинальны.
– Добровольцы?
– Волонтеры. Вокруг бывшей столицы их много.
– А что остальные?
– Видел большую драку – намуры на фромов. Но там волонтеры сразу взялись наводить порядок. Решительные парни, ей-богу. По-моему, драка возникла потому, что не поделили… Понимаете, вода понемногу отступает – уходит в реку, впитывается в грунт, и на окраинах уже можно пробраться…
– Мародеры?
– Да. Но пойманных убивают на месте. Ощущение такое, что те, кто сейчас взял власть, стоят за дисциплину.
– Естественно. Надо сказать, им крупно повезло.
– Плотина рухнула, как по заказу, с нее и началось, хотя терпение у людей давно было на исходе; я здесь третий год, и жизнь за это время не становилась легче… Погодите. О чем он?
– …Сограждане! Еще одно усилие! И оно будет последним. Сотрем с лица земли, и плугом проведем борозду…
– Ну, программа изложена исчерпывающе. Знаете, Гектор, я, откровенно говоря, побаиваюсь.
– Ничего, выберемся…
– Я не об этом. Понимаете, такое напряжение ведь не только в Намурии. Легче сказать, где его нет – в Швеции и Швейцарии, может быть. А примеры заразительны. И если в других странах не начнут принимать серьезных мер…
– То есть, не прибегнут к армии?
– Глупости, Гектор. Серьезные меры могут быть лишь одни: немедленно жать на тормоза, наводить порядок в защите жизни от «Хомо Фабер», иначе мир может в несколько дней превратиться черт знает во что… Вы уже ударили в свой колокол?
– Как бы не так! Нет связи, понимаете? Столько информации – и нет возможности передать…
– А Центр? – спросила Ева. – Там-то энергия, наверное, есть, станция своя, радиоцентр – тоже…
– Я всегда говорил, что женщины умнее нас, – сказал Гектор; они говорили по-английски, и на них все чаще косились те близстоящие, кто мог хоть что-то услышать, кроме не прекращавшегося рева толпы. – Давайте исчезнем, пока это еще возможно, и постараемся пробиться в Центр. Хотя не представляю…
– У нас тут рядом машина.
– О-о! Тогда я с вами. Берете?
– С радостью. Помогите Еве, Гектор, у нее нога. А я пойду ледоколом: меня сегодня еще не били. Ну – вперед!
* * *
Они опоздали на несколько секунд: уже вся масса людей устремилась в улицы, уводящие с площади, и троих просто-напросто потащило вместе со всеми. Противостоять потоку было невозможно. К счастью, их понесло по той же улице, по которой они пришли.
– Страхуйте Еву справа, иначе ее сомнут.
– Понял, Дан. Когда-то я умел…
Журналист и сейчас не утратил способности ввинчиваться в толпу решительно, но не грубо, без обострений. Он взял Еву под руку.
– Теперь пробьемся в ту подворотню, к машине. У вас есть оружие?
– Что за чушь? Конечно, нет. Зачем мне было?..
– Получите в машине, у меня там лежит трофей…
– Почтенные сограждане, пропустите, женщине плохо, – воззвал Гектор по-намурски.
– Язык – великое дело, – пробормотал Милов, – иначе как люди врали бы друг другу? Ну-ка, нажмем… Не бойтесь, можно и в челюсть дать, они даже не заметят – так возбуждены… Вот так! Видите – даже не оглянулся, сейчас всем не до таких мелочей.
– Можно подумать, что вы местный житель.
– Знаете, народы все разные, но толпа везде одинакова. Ну – еще одно усилие…
Как течение выносит щепку в спокойную заводь, их вытолкнуло в подворотню. Двор был пуст, лишь дерево по-прежнему медленно умирало, и ему не легче было оттого, что судьба его наконец-то заинтересовала людей всерьез.
– Прыжки и гримасы, – пробормотал Милов. – Где машина?
– Наверное, там, где Граве, – ответила Ева, вытирая пот со лба. – У меня чуть не вырвали сумочку… О, да в ней кто-то успел похозяйничать!
– Пистолет?
– Цел: в кармане жакета. А вот кошелек…
– Выживем – разбогатеем. Как удалось Граве вырваться? Почему он не дождался нас? Хотя, может быть, он и не при чем, а машину угнали, чтобы сжечь. Призывы здесь, похоже, осуществляются быстро. Боюсь, что мы его больше не встретим; в его состоянии легче легкого – наделать глупостей, а люди сейчас не настроены снисходить к недостаткам ближних… Ну, черт бы взял машину, но вот связь нужна. Мир, видимо, ничего еще не знает о том, что здесь происходит. Новые правители, конечно, сообщат – но не сразу, да и боюсь, что их истолкование будет далеким от истины.
– Ну, не знаю, – сказал Гектор, – надолго ли они пришли. Армия еще не сказала своего слова. Хранит спокойствие и нейтралитет. Да, кстати: у армии ведь своя связь, почему мне сразу не пришло в голову!
– Дан, – сказала Ева, – кажется, я смертельно устала, и нога никак не успокаивается. Пешком до Центра не добраться. Выход пока один: идемте ко мне.
– А там у вас машина? – с надеждой спросил Милов.
– Моя осталась в Центре, но я надеюсь, что другая – дома. Там можно будет подумать спокойно, для меня найдется неплохая аптечка. И как знать – может быть, решится вопрос и о связи.
Гектор покачал головой:
– Я неплохо знаю Лестера, Ева. И, откровенно говоря…
– Его сейчас нет дома, – сказала Ева уверенно. – Дан, не размышляйте глубокомысленно. Поверьте: я права. Идемте.
Они вышли на улицу. Торопливо расходились последние участники сбора, и на лицах их было написано, что они идут на трудную и серьезную работу.
– Это в двух шагах, – сказала Ева. – Теперь моя очередь возглавлять шествие.
Улица, на которой они вскоре оказались, была застроена красивыми многоэтажными домами, теперь уже старыми, но по уровню удобств наверняка превосходившими те жилища, которые во множестве воздвигал нынешний век. Было нечто величественное в этих строениях, среди которых не было и двух одинаковых, но все вместе они выглядели архитектурным целым; объединяло их, кроме единой школы, и еще одно: ощущение неприступности, замкнутости, какой-то крепостной уверенности в себе…
Но сейчас незримые крепостные валы словно бы рухнули, и возле домов толпился народ; тяжелые, привыкшие стоять замкнутыми, двери подъездов были распахнуты настежь, зеркальные окна кое-где – тоже, и уже летели на мостовую книги из окон третьего и пятого этажей углового дома. Некоторые падали тяжело, кирпичом, словно за годы стояния на полках книжных шкафов – семейных, переходивших из поколения в поколение, – листы их так срослись друг с другом, что уже не могли более разъединиться, как не могли разъединиться судьбы их героев или символы их формул; другие книги, как будто стараясь подольше удержаться в воздухе, а может быть, и вовсе улететь от ожидавшей их судьбы, раскрывались на лету и были похожи на подстреленных из засады птиц; третьи, самые старые, возможно, или более других читанные, уже в падении разлетались отдельными страницами, и можно было подумать, что кто-то швыряет сверху пачки листовок, чтобы донести до людей неизвестно чей яростный призыв…
Внизу люди сгребали упавшие книги, сносили на руках, толкали ногами, прикладами ружей, громоздя кучу, а другие летели еще и еще, а кто-то уже подносил к куче зажигалку, бережно прикрывая ладонью лисий хвостик пламени, а еще кто-то кричал, задрав голову: «Газеты кидайте, газеты, чтобы сразу разгорелось…»
– Боже мой, боже мой, – бормотала Ева. – Книги, но зачем же книги – они же не вредят природе, почему же их…
– А почему же нет? – сказал Милов, криво усмехнувшись. – Где граница, до которой можно, а дальше – нельзя? Если можно убивать людей – почему же не жечь книги? Трудно бывает начать, но еще труднее – остановиться, особенно если катишься с кручи в каменный век…
– Ненавижу ваше спокойствие, – задыхаясь, проговорила она.
Тем временем еще другие окна распахнулись, и вперемешку с книгами стали грохаться на тротуары и проезжий асфальт радиоприемники – от карманных транзисторов до массивных настольных всеволновых суперов; один, маленький, угодил в голову кому-то из усердствовавших внизу – тот схватился руками за поврежденный череп, сквозь пальцы проступила кровь, кто-то засмеялся, никто не подошел помочь; гулко взрывались выброшенные телевизоры; откуда-то волокли, кряхтя, аппарат телекса; кто-то подтащил несколько портретов и тоже бросил их на книжную кучу, по которой огонь уже поднимался все выше. Из другого подъезда вышвырнули сильно, словно из катапульты выстрелили, человека – лицо его было в крови, он прижимал к груди пачку каких-то бумаг, их рвали у него, несколько раз ударили, его швырнули на тротуар и потом переступали через него, пока он, придя насколько-то в себя, не отполз к самой стене; там он сел, глаза его близоруко моргали, по лицу текли слезы, но обрывки бумаг он все еще сжимал в пальцах…
– Господи, – простонала Ева – у нее подгибались ноги, Милов и Гектор едва не силой тянули ее вперед, поддерживая с двух сторон. – Это же поэт, я его знаю, мы здороваемся, его, наверное, спутали с братом, тот – ученый, но занимается астрофизикой, ну какой от нее вред природе?
– Не ожидал, что такое еще возможно, – сквозь зубы процедил Гектор. – Ну ты, посторонись! – и плечом толкнул одного из огнепоклонников, так что тот, шатнувшись, невольно отступил, пятясь, на несколько шагов, рассыпая журналы, кипу которых нес на вытянутых руках.
– Оказывается, возможно, – ответил Милов. – И об этом еще мало кто задумывается всерьез. Чем быстрей мы предупредим, тем лучше.
– Сюда, в этот подъезд, – проговорила Ева едва слышно.
Они подошли. Из дома тащили уже не книги, а книжный шкаф – старинный, резной, черный, одна дверца его все время открывалась, ее со злостью захлопывали, но она снова падала.
– Это не ваш, Ева?» – спросил Гектор.
Она медленно качнула головой:
– Нет. У нас все современное, мы ведь здесь недавно…
Люди со шкафом застряли в подъезде, войти было невозможно.
– Гектор, помогите им, – попросил Милов.
– Чтобы я, своими руками?..
– Именно вы, и своими руками: должны же мы попасть внутрь.
Гектор выругался и пошел на помощь тащившим; те были хлипковаты, чего о корреспонденте не сказать было. С его помощью шкаф выволокли, бросили на улицу, стали, усердно пыхтя, разламывать на доски. Гектор вернулся.
– Чувствую себя подонком, – сказал он, снова взяв Еву под руку.
– Зачем, зачем? – снова не проговорила, скорее простонала Ева. Культура же не враг экологии, наоборот, зачем же они все это?
– Очень просто, – сказал в ответ Милов, – уничтожение экологии и есть уничтожение одной из форм культуры, как и истории, как и творчества. Покончив с одним – логически переходят к другому – это естественный процесс: если уж начато уничтожение, оно само собой завершится лишь тогда, когда уничтожено будет все – и сама жизнь.